Глава 16

Дождь был нудным и холодным. Как только стало понятно, что мы теперь в недосягаемости для недавних врагов, у меня начало спадать нервное напряжение, позволявшее продержаться все это время. Даша, в противоположность мне, искренне веселилась. Однако, как только первое приятное опьянение у нее прошло, неожиданно начала ко мне цепляться.

– Долго ты собираешься держать меня под дождем? – оборвав смех, строго спросила она

– Нам пока некуда идти. Придется дождаться утра

– Я не хочу ждать. Я хочу горячего чая с ромом!

– Чего ты хочешь? – поразился я такой странной фантазии.

– Ну, тогда хотя бы кваса, – пошла на уступки Ордынцева. – Почему меня никто не любит?

Время приближалось к часу ночи, и деваться нам было просто некуда. Тем более, что я не знал, в какой год мы попали, и поэтому посчитал, что лучше померзнуть ночью, чем нарваться на какие-нибудь очередные крупные неприятности

– Давай пойдем в Уком и устроим там диспут! – вышла со следующей инициативой моя пьяная соратница.

– Утром, все утром, – ответил я, думая, где бы нам провести оставшуюся ночь

Идти в темнеющую в нескольких десятках метров от нас хоромину мне категорически не хотелось. Слишком мрачным было это место для полуночных бдений. Правда, был здесь же в ограде сарай, в котором меня когда-то держали прикованным к стене сатанисты, но и он не вселял особой симпатии

– Эй, товарищ! Можно вас на минуточку1 – вдруг закричала Даша.

– Тихо, ты с ума сошла! – зашипел я на нее.

Однако, она, не обращая на меня внимания, быстро пошла в сторону ворот.

Я присмотрелся и увидел около них какого-то человека. «Этого нам только не хватает», – подумал я, вытащил из кармана наган, взвел курок и пошел следом.

Человек, стоя на месте, ждал, когда мы подойдем. Рассмотреть, кто это, было невозможно, но то, что в этом месте, пользующемся у жителей дурной славой, будет прогуливаться добропорядочный местный обыватель, исключалось

– Товарищ, – продолжала выступать пьяная Ордынцева, – у вас прикурить огонька не найдется?

– Даша, стой! Стой, тебе говорят! – шипел я сзади, но она не обращала на меня никакого внимания.

Когда мы подошли так близко, что можно было что-то разглядеть, я спрятал руку с оружием за спину. Неизвестный оказался бородатым мужиком, каких на Руси хоть пруд пруди, как сказал бы по его поводу какой-нибудь дореволюционный сатирик.

– Товарищ, у вас есть спичка?1 – требовательно спросила Даша.

Зачем ей понадобилась спичка, я не знал. Мало того, что она не курила, у нас не было и папирос.

– Оченно извиняюсь, гражданочка, – негромко ответил мужик, – нет у нас спичек, мы не курящие.

– Правда?! – воскликнула моя соратница с таким удивлением, как будто тот сказал невесть какую нелепицу. – А что у вас есть?

– Топор вот есть, – сказал он и поправил засунутое за пояс топорище, – а больше, извиняюсь, ничего нет.

– Странно вы как-то говорите, товарищ, почему же топор у вас есть, а спичек нет!

– Да вот так и нет.

– А что вы здесь тогда делаете?

– По нужде вот зашел, да, видать, не к месту, не знал, что тут хозяева гуляют.

– А мы вовсе не хозяева, – доверительно сообщила ему Даша, – мы тоже просто так зашли.

Мужик неопределенно хмыкнул. Тогда в разговор вмешался я:

– Ты сам-то откуда будешь, добрый человек?

– Прибылковские мы, может, слыхали?

– Не довелось, а здесь по какой нужде?

– Да вот понимаешь, гражданин, какое дело, – смущенно ответил он, – спор у нас промеж себя вышел.

Мужик замолчал и закашлялся. Мы ждали, что он скажет дальше. Даша, кажется, начала понемногу приходить в себя и больше не выступала.

– Поспорили промеж себя на бутылку белой, что я не оробею сюда зайти, – докончил он.

– С кем поспорили? – не понял я.

– С нашими мужиками, ездовыми, мы туточки неподалеку на ночевке стоим, так мужики начали подначивать, кто, мол, смелый. Я вызвался. Ну, на бутылку и поспорили.

– Далеко стоите? – спросил я, радуясь такой удаче.

– Недалече, саженей с полста, а может, чуть побольше.

– А почему в городе не остановились? Там что, нет постоялого двора?

– Кто ж его знает, что там есть, только не резон нам за ночевку деньги платить. Мы и так привычные.

– Так ведь холодно, и дождь идет.

– Это ничего, зато при лошадях, и зерно под надзором.

– Вы что, зерно везете?

– Пшеницу отвезть подряд взяли до станции, где по железке машина ходит. Теперь в деревне делов нет, а так копейка.

– И много платят? – спросил я, чтобы узнать какие нынче деньги в ходу и попытаться понять, какое теперь время.

– По червонцу сулили, – ответил мужик, – а там кто знает, может, обманут.

«Точно попали! Середина двадцатых, НЭП», – обрадовался я.

– А про колхозы ничего не слыхать?

– У нас глушь, ничего такого не говорят, может, где в другом месте и слышно, а у нас ничего такого.

– А с вами можно до станции доехать? – спросил я. – Мы заплатим.

– Так почему ж нет? Коли не боишься на телеге ехать, то и поедем. Дело привычное.

Я, так, чтобы мужик не заметил, спрятал наган в карман, и мы вышли за ворота. Действительно, невдалеке горел костер, и около него были видны какие-то люди и подводы.

– Вон наши, – указал возчик, – пошли, коли не побрезговаете.

– Пошли, – согласился я, – а звать-то тебя как?

– С утра Степаном звали, а так, как хочешь зови, хоть горшком, только в печь не сажай.

– Вот и ладно. Меня Алексеем кличут, а это Даша.

Мы подошли к костру, у которого, закрывшись, кто чем может, грелось пять человек возчиков.

Наше появление вызвало сенсацию. Мужики замолчали, и, кажется, напугались появлению незнакомых людей в таком подозрительном месте. Однако, разглядев, что нас только двое, и Даша женщина, разом заговорили и пригласили к костру погреться. Мы не заставили себя уговаривать и, прикрывшись предложенными рогожами, присоединились к полуночной компании.

Над костром кипел и булькал чугунный котел, в котором, судя по запаху, варилось что-то мясное. Прерванный нашим приходом разговор не возобновлялся. Видно было, что новые люди вызывают любопытство, но спрашивать, кто мы такие, прямо никто не решался. Начали подбираться исподволь. Смущаясь присутствием одетой по-городскому женщины, возчики обращались только ко мне.

– А ты, мил человек, при хозяйке или сам по себе? – поинтересовался пожилой крестьянин, поправляя дрова в костре.

– При ней, – ответил я, косясь на сомлевшую от тепла Ордынцеву.

– А не боязно в таком месте ночью-то?

– Боязно, только что делать, заблудились в лесу, а тут дождь. Искали, где укрыться.

– А что же вы, я извиняюсь, о такую пору в лесу делали, никак грибы собирали? – засмеялся сидящий справа от меня человек в брезентовом плаще.

– Нет, – не принимая шутку и подстраиваясь под простонародный говор, ответил я, – оне по научной части, лес изучают, значит, как растет и вообще.

– Землемерша, что ли? – обрадовался решению загадки брезентовый. – Как же, знаю, умственное дело!

– А я до революции грамотных очень не уважал, – вмешался разговор сурового вида человек с начинающей седеть бородой, – думал, все они сволочи, на народном горбу жир нагуливают. Один с сошкой, семеро с ложкой.

– А опосля чего, поменялся? – хихикнул его сосед.

– Поменялся. Наши народные еще большей сволочью оказались. Те, – он кивнул на Дашу, – хоть какое понятие имели, а наши, живоглоты, за копейку загрызть готовы.

– Это правда, – поддержал его наш знакомец Степан, – с мужика всяк норовит последний клок содрать, а такого, как при комиссарах, не припомню.

– Гады они, те комиссары, – вмешался в разговор последний возчик, но его явственно толкнул локтем сосед, и он замолчал.

– А вы, товарищи, сами-то не партейными, случайно, будете? – спросил брезентовый.

Даша хотела ответить, но я ее опередил:

– Нет, мы из беспартейной массы. Сами по себе.

– Ты, Ванька, говори, да не заговаривайся, – набросился на противника института комиссарства сосед. – Счас за длинный язык живо под микитки и в цугундер. Комиссары оченно не обожают, когда их не одобряют. А они тоже разные бывают, у нас в гражданскую был один комиссар, душа человек. Простыми красноармейцами не брезговал, с одного котелка ел, одной шинелкой укрывался.

– А много ты таких видел? – поинтересовался былой противник просвещения.

– Сколько надо, столько и видел.

– Хватит лясы чесать, – прервал разговор брезентовый плащ, – надо ужинать и спать ложиться, скоро светать начнет, а мы еще не кушамши. Завтрева поговорите.

Все завозились и полезли за ложками. Котел сняли с костра и поставили между двумя возами, перекрытыми брезентом. Вся наша компания уселась вокруг и принялась за кашу с мясом. Разговоры прекратились, и узнать, какой сейчас год я не смог. Понятно было только то, что гражданская война позади, и в стране ходит твердая валюта.

После позднего ужина крестьяне начали укладываться спать, где кто мог. Нас Степан устроил прямо на возу, под брезентом на мешках с зерном, а сам лег под возом, на бараньем тулупе. Впрочем, спать нам осталось совсем немного, часа два и покемарить можно было и в таких спартанских условиях.

– У тебя есть какие-нибудь планы на будущее, – шепотом спросил я Ордынцеву, когда мы легли под жесткий, намокший брезент и прижались друг к другу, чтобы согреться.

– Мне нужно на службу в губком, – ответила она.

– О службе забудь, как и о своем революционном прошлом. Мы теперь совсем в другом времени.

– Ты опять начинаешь меня пугать! – обиженно сказала Даша и, сколько позволяло место, отодвинулась от меня.

– Нет, не пугаю. А ты, что сама ничего не заметила?

– Что я должна была заметить?

– Мужики без конвоя, добровольно везут зерно на железнодорожную станцию, Степан хочет на этом заработать червонец.

– Ну и что тут такого? – удивленно спросила Даша.

– Сама подумай, кто за ваши совзнаковские десять рублей извозчиками стал бы работать?

Даша долго думала, потом опять ко мне прижалась. Тихо спросила:

– Ну и что, по-твоему, это значит?

– Только то, что мы с тобой уже не в двадцатом году.

– То есть, как это?!

– Ты говорила, что я не совсем похож на остальных твоих знакомых мужчин?

– Говорила, ты и правда ни на кого не похож.

– А знаешь, почему?

– Почему?

– Я не из вашего времени.

– Как это не из нашего, а какое оно еще бывает?

– Ну, я вроде как путешественник по времени. Я попал к вам из будущего.

– Ты шутишь? Разве такое возможно!

– Возможно, ты теперь тоже путешественница.

– Это что, как в «Машине времени» Герберта Уэллса?

– Я не читал, но, судя по названию, наверное, что-то в таком же роде.

– И где мы, по-твоему, теперь находимся? – ехидно спросила Даша. – В Америке или на Луне?

– Там, где и находились: в Троицком уезде, только не в двадцатом году.

– А в каком?

– Не знаю и не смог придумать, как спросить у крестьян.

– Давай я спрошу, чего проще! – предложила она и попыталась высунуть голову из-под брезента,

– Ты с ума сошла! – удержал я ее. – Они нас или выгонят как ненормальных, или сдадут в чеку. Хорошенькое дело, вышли из Чертового замка и не знают, какой теперь год! Ты бы сама что про таких подумала?

– Подожди, так ты это что, серьезно?!

– Серьезно. И не дергайся, пожалуйста. Ничего страшного не произошло.

Даша затихла и несколько минут лежала молча, потом опять повернулась ко мне лицом:

– А про червонцы я уже слышала. О том, чтобы их ввести в обращение, уже идет дискуссия! Сокольников доказывает, что без твердой валюты не поднять страну.

– Кто это такой?

– Ты, что с Луны свалился? Нарком финансов.

– Ладно, спи, – сердито сказал я, – утром все узнаем.

– Ну, смотри, если ты меня разыграл! – сказала Даша уже сонным голосом и затихла.

Проснулись мы, как только рассвело. Крестьяне спешили сегодня же добраться до железной дороги, от которой от Троицка было около тридцати верст. Начались спешные сборы, в которых и я принял посильное участие. Ордынцева не выспалась, была хмурой и подозрительно на меня поглядывала. Пока мужики запрягали лошадей, она стояла в сторонке, но как только обоз тронулся, не утерпела и спросила у Степана:

– Товарищ Степан, а вы политикой интересуетесь?

Тот удивленно посмотрел на нее и неопределенно пожал плечами:

– Нам это все без надобностей. Лишь бы по крестьянскому делу не мешали. А политикой пусть городские интересуются, если им больше заняться нечем.

– А кто у нас Продсовнаркома, знаете?

– Это как так Пред?

– Председатель совета народных комиссаров, – расшифровала она.

– Этого, знамо дело, знаю, мы не такие уж и темные, Рыков Алексей Иванович.

– Кто? – упавшим голосом переспросила она. – Рыков?

– Ну да, как Ленин помер, он уже второй год председателем. И водка теперь «Рыковкой» называется.

Даша хотела еще что-то спросить, но не осмелилась и посмотрела на меня трагически остановившимся взглядом.

– Ну? – спросил я ее и весело подмигнул. – Поверила? Теперь я и год знаю: двадцать шестой

– Почему? – беззвучно, одними губами спросила он.

– Очень просто, Ленин умер в двадцать четвертом, прибавь два года.

– Так это все-таки правда?!

– Чистая и святая. Гражданская война кончилась, сейчас НЭП.

– Что за НЭП?

– Новая экономическая политика. Большевики почувствовали, что не удержатся у власти и на несколько лет разрешили народу работать за деньги.

– А потом что будет?

– Потом будет суп с котом. Доживешь, сама увидишь.

– А ты правда из будущего?

– Правда.

– А откуда, ну, я имею в виду, из какого будущего?

– Из XXI века, – веско сообщил я.

– Ты мне расскажешь, что потом будет, или тебе нельзя?

– Расскажу, когда будет время Только и у нас ничего особенно хорошего нет. Если не считать технического прогресса, который загадил всю экологию

Однако, теперь отделаться несколькими общими фразами от Даши мне не удалось. Она так загорелась энтузиазмом познания неведомого, что желала о будущем узнать все и сразу. Я как мог, отвечал на ее вопросы, пока она не дошла до самого ей интересного:

– А все-таки, мировая революция совершилась?

– Иди ты, со своей мировой! – начал, было, я, но не договорил фразу. – А ты, знаешь, пожалуй, она как раз в мое время и совершается.

– То есть, как это? Совершается мировая революция, а ты говоришь «пожалуй»?! Сам, что ли не знаешь, что у вас делается?

– Что у нас делается, по-моему, вообще никто не знает, но если под мировой революцией понимать глобализм, то все идет к этому.

– Какой еще глоболизм?

– Ты этого не поймешь, у нас очень сложный мир, и все перепутано. Так что давай пока займемся текущими делами, а политику оставим на десерт. Я предлагаю поехать в Москву.

– В Москву? – повторила она за мной. – А что нам там делать?

– Денег у нас много, будем прожигать жизнь.

– В Москве и Питере голод. Потом там свирепствует ЧК.

– Голод кончился, к тому же с нашими возможностями можно очень неплохо расслабиться. Ты хочешь расслабиться?

– Зачем мне расслабляться, я вполне здорова.

– Знаешь, я никогда себе не прощу, если не посмотрю Москву двадцатых годов. Давай махнем туда на недельку?

– У меня отец живет в Москве, – вдруг не по теме сказала она. – Я лучше поеду к себе в губернию

– Про свой губком и думать забудь! Как только ты там появишься, тебя сразу же возьмут за одно место и запечатают в конверт.

– Что, значит, запечатают в конверт?

– Посадят в тюрьму как эсерку.

Ордынская удивленно на меня посмотрела и совершенно серьезно спросила:

– А за какое место меня возьмут?

Глава 17

«В Москву! В Москву!» – стучали вагонные колеса на стыках разбитых за долгие годы безжалостной эксплуатации путей. Старенький вагон второго класса с неработающими амортизаторами раскачивался на рессорных пружинах так, что его в какой-то момент отрывало от полотна, он подскакивал, с грохотом ударялся о рельсы и начинал мелко трястись Меня это порядком нервировало, но, чтобы не пугать Ордынцеву, я не показывал вида, что опасаюсь на этом поезде вообще никуда не доехать. Остальные попутчики не выказывали никакой тревоги, разговаривали между собой и без перерыва ели то, что положено было есть в дороге: вареных кур и крутые яйца, и я решил наплевать на рессоры и положиться на судьбу.

Осенний пейзаж за окнами нагонял скуку, и я, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, постарался заснуть. До Москвы ехать было еще около пяти часов и заняться, кроме того, что ждать крушения поезда, было нечем. Тяжелая предыдущая ночь давала о себе знать, побаливало раненное бедро, и я задремал. Даша, после того, как окончательно удостоверилась, что мы находимся в двадцать шестом году, была в самых растрепанных чувствах. Теперь ее даже не тянуло на разговоры о мировой революции. Она не отрываясь смотрела в окно и слушала досужую болтовню попутчиков о сволочной Советской власти.

За пять лет, которые прошли после окончания гражданской войны, страх перед Чрезвычайкой немного прошел, и чистая публика во втором классе позволяла себя саркастические замечания в адрес властей. Старшему поколению возражал только какой-то обдолбанный идеологией прыщавый вузовец. Он нес досужий вздор о скорой победе коммунизма. Ему никто не возражал, но, как только парень замолкал, разговор продолжался в том же критическом ключе. Вузовца это сердило, он даже несколько раз выходил курить в тамбур, чтобы не слушать контрреволюционных разговоров. Когда окончательно разозлился, пообещал сдать идеологических противников в милицию по прибытии в Москву. Разговор тотчас увял и на ближайшей станции «контрики» перешли в соседний вагон.

Вузовец, оставшись без аудитории, тронул меня за плечо, и я проснулся.

– Слышал, товарищ, как эти суки ругали советскую власть? – спросил он, как только я открыл глаза.

– Какие суки, ты о чем, товарищ?

– Спал, значит! – со значением сказал он. – Вот так все и проспим!

Я согласно кивнул головой и опять закрыл глаза, но он не успокоился и хлопнул меня по колену:

– Я смотрю ты, товарищ, их наших? Тоже вузовец?

– Нет, я своё уже отучился.

– Зря, учится никогда не поздно. Мне вот двадцать четыре, а я все студент. Учусь в институте народного хозяйства имени товарища Плеханова.

– Слышал, хороший ВУЗ, – похвалил я Плешку, чтобы он отстал.

Однако, студента так распирало возмущение на контрреволюционных обывателей, что он должен был выговориться:

– Ты думаешь, и среди вузовцев мало таких? Сколько угодно! Советская власть их кормит, поит, учит, а они готовы вонзить ей нож в спину!

Судя по его маленькой узкой голове, впалым щекам и хилым плечам, кормила его советская власть не очень сытно.

– Давай, товарищ, познакомимся, меня зовут Михаил Суслов, – неожиданно предложил он.

– Кто? – подскочил я на месте. – Суслов!

Такая бурная реакция вузовца удивила, и он даже немного от меня отодвинулся, а я мучительно пытался вспомнить имя и отчество великого серого кардинала советской власти.

– Да, Суслов, а ты что, товарищ, разве меня знаешь?

– Михаил Андреевич? – наконец выцарапал я из памяти отчество этого многогранного деятеля, при трех генсеках олицетворявшего серость и фарисейство коммунистической партии.

Будущий идеолог коммунизма занервничал:

– Что-то я тебя не могу вспомнить, товарищ. Ты, случаем, не был в комсомольском комитете Хвалынского уезда?

– Нет, не был. Просто слышал об одном Суслове, как и ты, Михаиле Андреевиче.

– Выходит, полный мой тезка?

– Да, только его расстреляли в девятнадцатом году за предательство. К белым, шкура продажная, хотел переметнуться. Не твой родственник?

– Нет у меня таких родственников, – сердито сказал будущий серый кардинал и вышел в тамбур покурить.

– Знаешь, кто это? – спросил я Дашу с непонятным для нее подъемом. – Будущий главный идеолог коммунистической партии! Как я слышал, начетчик, аскет и редкостная сволочь!

– Этот? – безо всякого интереса спросила она. – Мне показалось, что он какой-то дерганный и глупый.

– Не скажи, на самом деле это великий человек. Большое видится на расстоянии! Пересидеть всех своих врагов и сделать с нуля такую как он карьеру, это дорогого стоит.

– Да пусть его, меня большевики теперь совсем не интересуют. Ты мне лучше скажи, ты сможешь сходить со мной к отцу?

– Почему же нет, продадим пару безделушек и поможем старику хотя бы деньгами.

– Думаю, ему это не понадобится, он никогда не гнался за материальными ценностями. А у нас много денег?