Бригадир державы (№6) - Время бесов

– Было пять червонцев, два ушло на билет.

Мужики, с которыми мы познакомились ночью, помогли нам добраться до железнодорожной станции и с удовольствием поменяли нам заработанные на вывозе зерна бумажные червонцы на царские десятки. Номинально стоимость их была одинаковой, 7,74 грамма чистого золота. Однако, как обычно бывает в нашей стране, обещание правительства поддерживать курс бумажных денег звонкой монетой оказалось не совсем выполненным, и с этого, 26-го года хождение золотых монет внутри страны прекратилось. Банковские билеты начали потихоньку обесцениваться эмиссиями, так что все получалось по нашему извечному принципу: «Хотели как лучше, получилось, как всегда».

– Значит, осталось три червонца? Это много или мало?

– Понятия не имею.

Никаких конкретных представлений о порядке цен в это время у меня, естественно, не было.

– У нас много золотых монет и куча украшений, так что не пропадем, – пообещал я.

К концу нашего разговора в купе вернулся Суслов. Он явно потерял ко мне интерес и больше в разговоры не вступал. Я опять устроился поспать и проснулся только тогда, когда поезд подъехал к вокзалу.

– Куда мы теперь пойдем? – спросила Даша, когда мы вышли на Коланчевскую площадь.

– Давай сначала устроимся в гостинице, – предложил я.

– У нас же нет документов, – хмуро сказала она. – Знаешь, а здесь все осталось почти так же, как было до революции. Только народа стало больше.

Действительно, народа сновало по площади довольно много. Несмотря на то, что был пик НЭПа, одеты москвичи в своем подавляющем большинстве были более чем скромно. Так что я, в своей заношенной до невозможности шинели, почти не выделялся из общей массы.

– Тогда давай сразу пойдем к твоему отцу.

– А как я тебя ему представлю?

– Скажешь, что я твой товарищ или жених.

– Знаешь, Алеша, я почему-то боюсь с ним встречаться, – грустно сказала она. – Может быть, не стоит ворошить прошлое?

– Чего хайло раззявил, деревня! – заорал на меня лихач на лаковом фаэтоне с резиновыми шинами. – Понаедут, мать вашу, и под колеса бросаются!

Я подхватил Дашу под руку и сдернул с проезжей части, извозчик проехал мимо и еще долго грозил мне с облучка кулаком.

– Вот так, сначала попадешь под лошадь, а потом в историю, – нравоучительно сказал я.

– Ты что имеешь в виду? – не поняла Даша.

– Остапа Бендера. Когда он попал под лошадь, об этом написали в газете «Станок», а ее прочитала мадам Грицацуева, – популярно объяснил я.

– Я не понимаю твоих шуток, – рассердилась Даша. – Ты можешь посоветовать, что мне делать?

– Могу. Извозчик! – позвал я, и махнул для убедительности рукой. – Едем к твоему отцу.

«Ванька» было приостановил лошадь, но, увидев мою шинель, хотел проехать мимо.

– Стой, – опять крикнул я, и он нехотя остановился.

– Где живет отец, – спросил я, подсаживая Дашу в коляску.

– На Воздвиженке, – с трудом смогла ответить она.

– Не, меньше рубля не повезу! – заволновался «Ванька».

– Трогай! – велел я. – Не обижу!

Извозчик скептически на меня посмотрел, но послушался.

Я рассматривал улицы, по которым мы проезжали, но почти не видел знакомых домов. Город пребывал в сиротстве и запустении. Дома были серыми и облезшими.

– А как твой отец оказался в Москве, ты же говорила, что вы из Петербурга? – спросил я, когда она смогла адекватно реагировать на окружающее.

– У нас здесь своя квартира. Когда умерла мама, отец перевелся в Петербург. Так что я выросла на Васильевском острове.

– Большая у вас квартира? – спросил я, чтобы как-то занять ее разговором.

– Нет, не очень, обычная, – ответила она и опять замкнулась в себе.

До Воздвиженки мы добирались минут сорок. Уличных пробок не было, но лошадь никак не хотела скакать галопом, так что у меня было время успокоить Дашу.

– Здесь, – сказала она возле доходного пятиэтажного дома.

Я рассчитался с извозчиком, и мы вошли в подъезд, видимо, когда-то нарядный и чистый, теперь… Короче говоря, мы вошли в обычный московский подъезд,

– Второй этаж, – сказала Даша и я, взяв ее под руку, поволок вверх по лестнице.

– Куда ты так спешишь, – взмолилась она, хотя я и не думал торопиться.

На лестничную площадку второго этажа выходила всего одна дверь, так что номера квартиры можно было не спрашивать.

Я позвонил. Прошло около минуты, внутри было тихо. Позвонил еще раз. Опять никакой реакции. Ордынцева, совсем заиндевев, стояла, не отрывая взгляда от двери. Пришлось звонить снова. Теперь я долго продержал палец на кнопке звонка, на случай, если старик плохо слышит.

Неожиданно дверь широко распахнулась, и из нее выскочила женщина с перекошенным злобой лицом:

– Ты чего это здесь фулюганишь, пащенок! – закричала она пронзительным и, я бы даже сказал, больше, удивительно противным голосом. – Тебе чего делать нечего, как в двери трезвонить, черт ты драный! Я тебя щас, что б ты сгорел, анафема, в участок сведу!

– Тихо, тетка! – вежливо попытался я остановить ее безудержный речевой поток. – А ну, закрой поддувало! Ордынцев здесь живет?

Женщина культурного обращения не поняла и продолжила голосить, называя меня самыми нелесными эпитетами, вроде «дряни», «рвани» и «пьяни подзаборной».

– Господи, – тихо спросила Даша, – кто это?

– А ты, проститутка, чего здесь шляешься! – видимо, расслышав вопрос, взялась за нее наша нечаянная знакомая. – Я тебе покажу, шалава, кто я такая!

Однако, показать, кто она такая, в этот раз ей не пришлось. Я, забыв на минуту, что когда-то считал себя если не рыцарем, то хотя бы джентльменом, собрал на груди у этого создания слабого пола в ладонь кофту, притянул близко к себе и пристально посмотрел в глаза.

– Ордынцеву звонить четыре раза, – неожиданно спокойно сообщила женщина, отстраняясь от моей неприятной близости. – Ходют с утра до вечера и трезвонят. Ни минуты покоя!

Далее дама попыталась вырваться из моей длани и захлопнуть за собой дверь, но я ее не отпустил, и мы вместе вошли в какой-то темный коридор.

– Покажи, где он живет, – ласково попросил я, стараясь не слышать, как предательски трещит под моими пальцами ее ветхая одежда.

– Вы, гражданин, не очень! – вновь попыталась поднять она голос. – А та и на вас управа найдется!

– Ну? – продолжил я задавать вопросы.

– Вторая дверь налево, – тихо ответила она и, оправляя помятые одежды, уплыла по темному коридору куда-то вглубь квартиры.

– Она сумасшедшая? – спросила Даша, показываясь во входных дверях.

– Не думаю, – ответил я, приходя в себя после этого феерического явления, – скорее, коммунальная стерва.

Даша на мои слова никак не отреагировала, осталась у входа.

– Но это не наша квартира! – растерянно сказала она, и голос ее задрожал.

– Даша, твой отец живет здесь, вторая дверь налево

– Но, – начала говорить она, я не дослушал, взял ее за руку и потянул в темные недра коммунальной пещеры.

Глаза уже привыкали к полумраку, и я рассмотрел и тусклую лампочку под потолком, и развешанные по стенам личные вещи и предметы быта жильцов, и керосинки, примусы, утлые столики, помойные ведра, стоящие вдоль стен у многочисленных разнокалиберных дверей.

Даша подчинилась. Мы подошли к указанной двери, и я в нее постучал. Нам никто не ответил, Мы стояли в темном коридоре, вдыхая странные миазмы чужой, непонятной жизни. Здесь пахло жареным луком, рыбой, прогорклым мясом и детской неопрятностью.

– Никого нет дома, – сказал я и на всякий случай толкнул дверь. Она медленно, со скрипом, открылась. Мне ничего не оставалось, как заглянуть в комнату.

Сначала я даже не понял, куда попал. За дверью оказался узкий, длинный, фанерный коридорчик, оканчивающийся частью окна.

– Это не здесь, – сказал я Даше, и хотел уже выйти, но в последний момент увидел узкую кровать у стены, на которой кто-то лежал, и утлый столик возле перегороженного пополам окна. Другой мебели в щели не было.

В комнатушке пахло лекарствами: валерьянкой, ландышем и еще чем-то специфическим аптечным.

– Кто там? – спросили с постели тихим голосом

– Вы Ордынцев?

– Да, войдите, я вас не вижу.

– Иди, – сказал я Даше и уступил ей дорогу.

Девушка медленно пошла вдоль фанерных перегородок, дошла до спинки узкой железной койки и остановилась.

Больной больше ничего не говорил, только громко, прерывисто дышал, как-то мучительно, со всхлипываниями втягивая в себя воздух.

– Папа, – на одном выдохе произнесла блудная дочь и, мелко переступая ногами, пошла к изголовью.

– Дашенька, девочка моя, слава Богу, ты успела! – с трудом проговорил больной.

– Папа! – опять воскликнула Даша и упала перед постелью на колени.

– Детка моя, ну что ты, не надо так! – слышалось тот же тихий голос, прорывающийся сквозь женские рыдания.

Я повернулся и вышел, осторожно, без скрипа, притворив за собой дверь.

В темном коридоре кипела скрытая жизнь. Открывались двери и из них выскакивали какие-то женщины, мешали ложками в кастрюлях, чистили и подкачивали примусы, перебрасывались едкими замечаниями, и опять скрывались в своих сотах. На меня посматривали, но сначала никто не подходил. Однако, любопытство оказалось сильнее хорошего воспитания, и соседка Ордынцева, полная женщина с расплывшимся лицом и неопределенной социальной принадлежности, приветливо спросила:

– Никак, вы, гражданин, к старику приехали?

Отрицать этот очевидный факт было бессмысленно, и я признался, что так оно и есть.

– Хворый он совсем, того и гляди, помрет, – без особого сочувствия, сказала она. – Оно может и лучше, что ему свет коптить. Слышно, он при старом режиме в генералах ходил?

– Учителем он был в гимназии, – ответил я.

Однако, факты биографии соседа женщину не заинтересовали, она не обратила внимания на мои слова и заговорила о близком, наболевшем:

– Комната его, поди, Верка достанется, или вы, гражданин, сами на нее претендуете? Так это зря! Мы здесь сами как сельди в бочке! А Верке, вот ей, кукиш! Думает, раз ее сынок милицейский, так комнату захапает! Я ей, твари бесстыжей, своими руками зенки выцарапаю!

– Это кто тварь бесстыжая! – взорвался за моей спиной знакомый голос. – Это кому ты, шалава, глаза выцарапаешь!

Моя недавняя знакомая, которую, как я догадался, в миру звали Верой, проскочила у меня подмышкой и во всем своем гневном величии предстала перед полной дамой.

Однако, первая соседка не сдрейфила, а закричала в ответ на оскорбление «шалавой» пронзительно и высоко.

Передать простыми, понятными выражениями последовавший после этой встречи диалог я просто не в силах. И не потому, что не могу или стыжусь повторить слова, которые произносили разгоряченные дамы. Это-то как раз я сделать в состоянии, тем более, что в обилии неформальных эпитетов, нецензурная брань была вкраплена на удивление дозированно. Дело в другом: чтобы воссоздать такие взрывы страсти, у меня попросту недостанет литературного таланта. Женщин подхлестывало высокое артистическое вдохновение, потому слова из их уст лились нескончаемым потоком.

Присутствие свежего и, как им казалось, заинтересованного в освобождающейся жилплощади зрителя только подстегивало действие. Раскрывая передо мной самые сокровенные тайны личной жизни друг друга, дамы не забывали и о зрителе. Смысл их намеков был следующий: в смысле жилплощади ловить мне здесь просто нечего.

Вдруг скандал кончился так же внезапно, как и начался. Верка шмыгнула в свою дверь, полная дама в свою. Вновь наступила благодатная тишина, и опять в коридоре только натужно гудели примусы, и булькала в кастрюлях кипящая вода.

– Алеша, – позвала меня из комнаты Ордынцева, – иди сюда, папа хочет с тобой познакомиться.

Я вернулся в фанерный пенал комнатенки и подошел к кровати. Бывший директор гимназии выглядел совсем плохо. На серой от старости и плохой стирки подушке лежал умирающий человек с запавшими висками и бледным, небритым лицом. Глаза его лихорадочно блестели, а щеки были влажны, скорее всего, от слез, Дышал он прерывисто со всхлипываниями.

– Позвольте рекомендоваться, Александр Александрович Ордынцев, – с трудом сказал он и тихо добавил, – Дашин отец.

Я в свою очередь представился, правда, не так церемонно. Больше нам, собственно, говорить было не о чем. Поэтому я предложил его осмотреть.

– Не стоит, – отказался он с непонятной в его положении усмешкой, – главное, что я дождался встречи с дочерью, о большем я не мог и мечтать. Мне осталось совсем немного.

– Возможно, мне удастся помочь вам, – сказал я.

– Хорошо, если вас это не затруднит, – согласился старик. – Только не очень старайтесь, в этом мире и в этой комнате меня ничего, кроме Даши, не держит.

Я сел на край кровати и начал свои шаманские упражнения. Ладони постепенно разогревались, меня начало потряхивать от мышечного напряжения, но ответного тока от тела больного не ощущалось. Он действительно умирал, и никакая экстрасенсорика уже не могла ему помочь.

– Спасибо, мне стало лучше, – сказал он, когда я прекратил свои бесполезные манипуляции. – У вас это очень хорошо получается.

Действительно, дышать больной начал много легче и даже слегка порозовел.

– Даша, детка, дай мне свою руку, – попросил он.

Ордынцева села на мое место и взяла отца за руку.

– Извините, Алексей Григорьевич, но мне даже посадить вас некуда, – виновато сказал Александр Александрович, видя, что я стою, прислоняясь к стене.

– Ничего, – успокоил я, – мне все равно нужно выйти в город. Думаю, что вам с Дашей есть, о чем поговорить. А я, с вашего позволения, возьму ключ от входной двери, чтобы не беспокоить вашу соседку Верку.

– Да, он там висит на гвоздике, – сказал Ордынцев, – а Вера, в сущности, неплохой человек, только она очень нервная.

– Я пойду куплю себе другую одежду и какую-нибудь еду, – сказал я Даше, когда она подошла проводить меня до дверей.

– А тебе хватит денег?

– Продам пару безделушек, – ответил я и показал ей две брошки, наугад взятые из реквизированных сокровищ.

Даша равнодушно взглянула на украшения и вернулась к отцу. Мой уход из квартиры соседи Ордынцева проконтролировали, но комментировать не стали. Я вышел из вонючего подъезда на свежий воздух и с облегчением вздохнул. Время приближалось к вечеру, и улица оказалась полна возвращающимися с работы совслужащими. Центральное положение Знаменки определяло и контингент прохожих. В основном это были чисто, но бедно одетые чиновники.

Автомобилей на улице было мало, зато извозчиков предостаточно. Моя замечательная шинель никак не укладывалась в их представление о кредитоспособности, поэтому мне пришлось показать недоверчивому «Ваньке» полтинник, чтобы он согласился отвезти меня в ювелирную лавку.

– Тебе лавку, какую – побогаче или которая победнее? – спросил он, с усмешкой разглядывая мое нестандартное платье.

– В среднюю, – ответил я.

Ювелирный магазин, куда меня привез извозчик, был совсем небольшой. Собственно, даже не магазин, а комнатка с одним прилавком, за которым сидел старый еврей в ермолке и толстых очках, Ни посетителей, ни продавцов здесь больше не было. Ювелир посмотрел на меня сквозь очки красными усталыми глазами. Мой потрепанный внешний вид его никак не тронул, и он любезно улыбнулся:

– Вы сегодня у меня пятый, можно сказать, юбилейный покупатель. Чем имею вам быть полезным?

– Хочу предложить вам кое-что купить, – сказал я, подходя к стойке прилавка.

– Нет, вы скажите мне, что теперь за времена?! – заговорил ювелир, обращаясь к невидимой аудитории. – Все хотят что-то продать, и никто не хочет ничего купить! Так что вы, молодой человек, такого хотите продать, чего у меня нет?

– Вот эту брошь, – ответил я, кладя перед ним брошь в виде бабочки необыкновенно тонкой работы с красными рубиновыми глазами и золотыми крылышками, осыпанными брильянтовой пылью.

Старик уставился на изделие и долго изучал его сквозь очки, не прикасаясь к нему руками. Потом поднял на меня свои увеличенные линзами глаза и иронично спросил:

– И это вы носите просто так в кармане?

– К сожалению, футляр затерялся в дороге, – в тон ему ответил я.

– Да, это, я вам скажу, интересная вещь! – задумчиво произнес старик. – Я даже не буду у вас, молодой, человек спрашивать, не налетчик ли вы. Даже если и вы налетчик, чего я, упаси боже, не думаю, налететь на такую бабочку вы все равно не смогли бы. Просто потому что такие бабочки по столовкам Моссельпрома и Мособщепита не летают. Вы вообще знаете, сколько эта брошь стоит?

– Знаю, – ответил я, – она бесценна.

– Хороший ответ, но тут вы ошиблись. Вы знаете, кому она раньше принадлежала?

– Понятия не имею.

– Ее подарил молодой Николай Александрович юной Матильде Феликсовне. Но, заметьте, я не спрашиваю, почему она у вас здесь в Москве, а сама Кшесинская в Париже. Я хочу у вас спросить совсем другое, что вы хотите получить за эту вещь?

– Ровно половину от того, сколько она стоит на самом деле.

– Тоже хороший ответ, не будь я дядя Гриша Блиндерман. А знаете, что я вам на это скажу?

Старик был забавный, я никуда не спешил и слушал его треп без раздражения.

– Вы предложите мне четверть стоимости.

– Вы умный молодой человек, но скажу вам, положа руку на сердце, я и этого не смогу сделать. У меня просто нет таких денег,

– Жаль, – сказал я и протянул руку за бабочкой. – Попробую продать в другом месте.

– Вы думаете, там вам дадут больше? – покачал он головой и накрыл украшение своей желтой, пухлой ладошкой – Вам там могут вообще ничего не дать, да еще и вызовут ГеПеУ. Вы сначала послушайте, сколько я вам могу предложить, а потом делайте что хотите.

– Так что я здесь делаю? – спросил я. – Я только и делаю, месье Блиндерман, что вас слушаю и ничего от вас не слышу!

Моя пародия на одесский говор ювелира насмешила, и он назвал сумму:

– Я могу вам дать семь тысяч, и хотел бы узнать, что вы на это скажете?

– Я скажу – да, что мне еще остается сказать, когда нужны деньги, дай бог, что бы вы так жили!

Старик смахнул брошь в невидимый ящик стола и отсчитал мне кредитные билеты. Я, не пересчитывая, сунул их в карман.

– А еще у вас что-нибудь не найдется от мадам Кшесинской?

Я подумал, что семи тысяч нам с Дашей пока хватит с избытком, и отрицательно покачал головой.

– Как только она вспомнит о любимом племяннике, так я сразу к вам.

На десять тысяч, украденных Паниковским у комбинатора Корейки, Остап Бендер открыл контору «Рога и копыта» и купил пишущую машинку, я же на свои семь поменял платье, подстригся в хорошей парикмахерской на Арбате и приобрел целую авоську деликатесов, и у меня еще осталась половина суммы. Потом я вернулся в комнату Ордынских.

За беготней и новыми впечатлениями, я как-то отстранился от проблем Дашиного отца и только тогда, когда открывал входную дверь – у меня тревожно екнуло сердце. В коридоре было все так же темно и запашисто. Непотревоженная Верка прозевала мой приход, так что во вторую от входа дверь я пронырнул незамеченным. В комнате почему-то было темно и по-прежнему сильно пахло лекарствами.

– Даша, это я! – сказал я шепотом

– Папа умер, – откликнулась она тихим, ровным голосом.

– Господи, – только и нашел, что выговорить я.

– Зажги свет, – попросила Ордынцева.

Я нашарил на стене выключатель, и под потолком загорелась маломощная тусклая лампочка. Старик лежал, вытянувшись на своей узкой койке Черты лица его смягчились, и он был похож на спящего. Даша сидела рядом с ним на кровати и смотрела на меня каким-то потусторонним, просветленным взглядом. Она не плакала, казалась спокойной и едва ли не счастливой.

Глава 18

Похоронили действительного статского советника Александра Александровича Ордынцева на Ваганьковском кладбище в Москве по высшему разряду. Обошлось нам это в пустяк, вторую брошь, купленную все тем же дядей Гришей Блиндерманом. Похоронная контора, плененная щедростью родственников покойного, предлагала организовать место на Новодевичьем, но я решил не зарываться.

Провожали Александра Александровича в последний путь почти все жильцы его бывшей квартиры. Не знаю, из уважения ли к тихому интеллигентному старику, былому собственнику жилплощади, или в надежде на богатые поминки. Из всех жильцов этого гадюшника отсутствовали только две его непосредственные соседки, известные мне Верка без отчества и полная дама, Элеонора Викторовна. У них обеих были виды на комнату старика и знаться с другими претендентами, которыми они считала нас с Дашей, достойные москвички не пожелали.

Больше всех неистовствовала непримиримая Верка. Она бесновалась возле нашей двери, не замолкая ни днем, ни ночью – разоблачала подлых, безжалостных, бесчувственных детей, являющихся к престарелым родителям только для того чтобы, как она выражалась: «захапать наследство».

Никакие увещевания ни мои, ни соседей, не могли успокоить эту достойную женщину. Все гуманные меры воздействия от уговоров до угроз она просто не воспринимала.

И я сдался.

Верка оказалась для меня слишком твердым орешком.

– Ты сможешь здесь жить? – спросил я Дашу, когда после всех хлопот и беготни, связанных с похоронами мы остались одни, и по-сиротски рядышком сидели на кровати покойного.

– Ты знаешь, – сказала Даша, – мне кажется, папа умер счастливым.

– Да, мне тоже так показалось, – соврал я. Мне слишком недолго довелось знать ее отца, что бы делать какие-нибудь выводы.

– Мы с ним помирились, – сказала Даша. – Оказывается, папа меня очень любил.

Эту тему мы обсуждали все последние дни, потому я попытался поговорить о более насущных проблемах:

– Что ты дальше думаешь делать?

Ордынцева посмотрела на меня непонимающим взглядом и спросила:

– А почему какая-то женщина все время кричит возле нашей двери?

– Она хочет жить в этой комнате, – смиренно ответил я. – И сделает все, что бы ты ее не забрала себе.

Если бы мне знать заранее, какой я замечательный провидец, то мы с Дашей и минуты бы не оставались в этом фанерном пенале. Однако, я не послушался внутреннего голоса, и случилось то, что случилось. Совершенно неожиданно на полукрике замолчала в коридоре Верка. Это было так неожиданно, что мы оба непроизвольно повернулись в сторону осиротевшей двери. В нее по-хозяйски громко постучали, после чего она распахнулась настежь, и в комнату ввалились три человека в милицейской форме с наганами в руках. Мы с Дашей невольно поднялись с кровати.

– Руки вверх! – приказал милиционер с решительным и суровым лицом победившего пролетария.

По нему было видно, что если мы не подчинимся, он начнет стрелять. Пришлось поднять руки и ждать, чем все это кончится.

– Попались, голубчики, – сказал, выглядывая из-за его спины, второй с острым лисьим лицом.

– Что вам здесь нужно? – спросила ничуть не напуганная Даша.

– Вы задержаны за сбыт краденного, – сказал суровый милиционер. – Смирнов, зови понятых, будем делать обыск!

Смирнов сказал: «слушаюсь» и поставил на пол какую-то раздутую сумку. Что-то в его голосе и лице мне показалось знакомым. Потом я увидел заглядывающую в комнату Верку и понял, кто он. Фамильные черты говорили сами за себя. Стало понятно и что происходит. Действовать нужно было немедленно и самым решительным образом Подкидывая нам ворованные вещи, милиционеры не знали, какие матерые преступники на самом деле попались в их чистые руки!

Рядом с их бутафорским тряпьем на затоптанном полу стоял саквояж, полный неимоверных ценностей, украденных у народа. Кроме того, бывшая эсерка и ее подручный были вооружены целым арсеналом, тремя единицами огнестрельного оружия и боевыми гранатами!

Дело тянуло на показательный, политический процесс и высшую меру наказания!

– Стойте, – сказал я, – я хочу признаться во всем!

Милиционеры немного опешили. По их сценарию, мы с Дашей должны были сначала возмутиться незаконным арестом, а потом начать оправдываться и говорить, что мы ни в чем не виновны

– В чем признаться? – удивленно спросил старший. – В сокрытии краденного?

– Да, – сказал я, – и добровольно выдать похищенное государственное имущество.

От такой удачи «мильтоны» или «мусора», или «легавые», как их тогда ласково называли в народе, слегка припухли. Хищение госимущества не шло ни в какое сравнение с обычной кражей и тянуло на длительную посадку, причем безо всякой туфты с их стороны.

– Добровольное признание служит смягчающим обстоятельством, – порадовал нас третий участник драмы, белобрысый парень с дурковатым лицом.

– А чего выдавать-то будешь? – заинтересовался Веркин сын.

– Позвольте достать? – спросил я.

Милиционеры переглянулись и старший согласно кивнул.

– Выдавай, – разрешил Веркин сын

Я опустил руки, нагнулся, открыл саквояж и вытащил из него ручную гранату. Милиционеры оторопели, а я, не торопясь, вырвал чеку и бросил ее под ноги старшему.

Момент бы непрогнозируемый. Сгоряча они в меня могли запросто выстрелить, но я не двигался с места и выиграл несколько мгновений

– Хочу сдать ворованную бомбу, – негромко сказал я.

– Ты что, дурак? – растерянно спросил старший, таращась на мою руку, зажавшую гранату.

– Почему же сразу дурак! У меня полная сумка бомб, уроню эту, весь дом поднимется на воздух.

– Ты же сам подорвешься! – испугал меня Веркин сын.

– Ну и что? Мне все равно теперь за бомбу будет вышка, днем раньше, днем позже, а в хорошей компании и на небо взлететь не обидно.

Время я выиграл и, что самое главное, заставил ментов задуматься о последствиях взрыва. Умирать им явно не хотелось, и когда молодой попытался поиграть своим наганом, старший заткнул его одним свирепым взглядом. Потом он начал ломать меня:

– Чего тебе умирать, ты еще молодой! Вставь чеку на место, и разойдемся по-хорошему! Мы же вам не враги! Вон и дивчина у тебя какая гарная! Вам только жить и жить! Женитесь, деток нарожаете!

Я посмотрел ему в глаза и отрицательно покачал головой:

– Нет, не хочу, надоела мне такая жизнь, гражданин начальник! А у Даши отец помер, и она жить не хочет. Вот, купили бомбы, хотели самоубийством жизнь покончить, а тут вы явились!

Милиционер обдумал мои слова и начал выдавливать из себя жизнеутверждающие сентенции:

– Чего вам помирать! Это всегда успеете! Ты только пружину не опускай! – взмолился он, когда я в отчаянье поднял вверх руку с гранатой. – Комната у вас есть, живите и радуйтесь!

– Это какая такая комната! Никакого они права на комнату не имеют! – заорала из коридора Верка.

– Мамаша! Помолчите минутку! – дрожащим голосом попросил ее сын. – Дайте начальнику с людями поговорить!

– Не буду я молчать! Эта шалава отцу стакана воды не подала, а теперь на готовенькое явилась! Комнату ей подавай, стерве бесстыжей!

Неожиданное вмешательство страстной Верки смутило всех присутствующих Теперь все слушали ее вопли, не зная, что делать дальше. Первым опомнился командир:

– Убери ты эту змею подколодную! – закричал он на подчиненного. – А то я сам ее на месте шлепну!

Непочтительный сын выскочил в коридор и зажал своей родной матери рот. Та вывернулась и укусила его за руку. Он закричал от неожиданности и, как представитель власти, дал родительнице оплеуху. После чего их семья временно выключилась из действия, с криками и грохотом выясняя родственные отношения.

– Слышь, отдай бомбу, – опять попросил старший. – Чего тебе попусту погибать!

– «В этой жизни помереть не ново, но и жить, конечно, не новей», – процитировал я прощальное письмо Есенина.

– Брось ты, ну зачем тебе помирать, – начал канючить милиционер непривыкшим к просьбам голосом. – Хочешь, иди куда хочешь!

– Ну да, а ты в спину выстрелишь, знаю я вас! – заартачился я.

– Век свободы не видать! – поклялся он и повернулся к Ордынцевой. – Хоть ты ему скажи!

Даша поглядела на милиционера чистыми, влюбленными глазами и ласково ему улыбнулась. Так она смотрела и на меня, когда вспоминала отца, но блюститель этого не знал и окончательно растерялся:

– Да, что же вы за люди такие! – пробурчал он себе под нос. – А если я побожусь, поверишь?

Я отрицательно покачал головой и начал рассматривать гранату в руке.

– Если ты взорваться хочешь, чего же нас боишься? Все одно помирать!

– Не скажи, так – сразу, бах, и готово, а вы промахнуться можете, раните, будет больно, – прочувствованно сказал я. – И потом, я боюсь инфекции. Занесете своими пулями какую-нибудь заразу.

Теперь старший милиционер окончательно уяснил, что мы ненормальные и совсем скис.

– Ну, что такого сделать, что бы вы нам поверили? – спросил он вкрадчиво, как говорят с психами.

– А вы Верку посеките, – попросил я, тогда и говорить будем.

– Чего? – не понял он. – Как это посечь?

– Очень просто, ремнем, чтоб не орала!

– Так это же, – начал он, но не договорил и закричал, – Смирнов, мать твою!

– Чего, товарищ Запруйко? – заглянул в комнату Веркин сын с поцарапанным в кровь лицом.

– Тащи свою матку, мать ее, дуру! – приказал командир.

– Я тебе притащу! – взвыла в коридоре сама матушка Смирнова. – Ты мне, кобель поганый, за все ответишь, я тебе дам чужими комнатами распоряжаться! Я тебе не за то давала, что бы ты меня всякими словами материл!

В подтверждении своих слов Верка оттолкнула молодого милиционера, влетела в комнатушку и плюнула товарищу Запруйко в лицо.

– Вяжи ее, дуру! – закричал он и свободной от нагана рукой швырнул бедную женщину на койку покойного Ордынцева.