Бригадир державы (№6) - Время бесов

– Понятно, что дальше?

– Ну и кое-что прихватил себе. Приехал сюда и зажил на родине барином. Бабы там, пьянки, Жена, которую он бросил, прибежала в Уком и рассказала, где он прячет золото. Я узнал первым. Ну, мы с товарищами и поехали. Дальше вы сами знаете. Ну, про милиционера Петрова и наших. Знали бы вы, какие это были беззаветные люди!

Про его погибших, беззаветно преданных революции товарищей слушать было неинтересно и пришлось вновь указующим перстом подтолкнуть разговор в нужное русло:

– Ценности в ящике под облучком?

– Да, – мутным, неуверенным голосом ответил Илья Ильич – Но не все. Мы взяли только золото, а серебро и финтифлюшки оставили на месте. Теперь только я знаю, где они спрятаны!

– Где вы хотели отсидеться, после того как устраните нас? – задал я новый вопрос, что называется, на засыпку.

– Здесь недалеко, в тайном месте, – заспешил Опухтин, не поняв моей вполне ясной ироничности. – Про это место никто не знает. Только товарищ Трахтенберг, но за него я поручусь как за самого себя. Он старый большевик и беззаветно предан революции

Революционерка Ордынцева напряглась и сделала резкое движение, но я кашлянул, и она промолчала.

– Что это за место? – продолжил я допрос.

– Дом на болоте, – неохотно ответил он.

– На острове, в Пьяном лесу? – спросил я.

– Так ты и про него знаешь? – с мистическим ужасом воскликнул Опухтин.

– Я много чего знаю, так что не ври, поймаю на слове – пристрелю.

– Да я, святой истинный крест, как на духу! – забыв про клятву товарищами Лениным и Троцким, перекрестился он.

С этим домом на болоте я уже сталкивался Правда, давно, в 1799 году. Там было устроено очень уютное гнездышко для местных извергов и извращенцев Тогда мне с двумя помощниками удалось с ними разобраться. Мало того, одному из них, решительному кузнецу удалось еще и сжечь все тамошние сооружения вместе с обитателями.

– Как туда попасть? – спросил я.

Мы проникли на остров в Пьяном лесу кружным путем, через лес и болота, и я уже смутно помнил туда дорогу.

– Так просто не объяснить, отсюда верст пять, потом лесом

– Что там есть?

– Ну, как сказать, – опять заюлил он.

– Сам знаю, дом на острове посередине озера, вокруг болота. Подплыть к нему можно только на лодке.

Илья Ильич даже отстранился и перешел на «вы»:

– Вы там были? Когда?

– Давно, еще до революции, – ответил я, не уточняя время.

– Я думал, что про это место никто не знает! – дрогнувшим голосом сказал он. – Туда даже дороги нет!

– Я добирался верхом. Место действительно глухое, и если ваш Трахтенберг не наведет на нас Медведя, отсидеться можно. Там есть что-нибудь съестное?

– Сколько угодно, товарищ Алексей, еды на целый год хватит. Мы туда с товарищами ездим отдыхать. То есть ездили, раз они все, кроме товарища Трахтенберга, убитые. Там нас встретят надежные люди, и все, что нужно, исполнят.

– Дом выходит, обитаем? – подозрительно спросил я, подумав о засаде.

– Две девушки и сторож, и больше не единой живой души. Вы не опасайтесь, люди они проверенные, наши люди!

– Ладно, поехали, – решил я, все равно другого выхода у нас не было, только что провести эту ночь в лесу. – Посмотрим на ваш партийный дом отдыха.

– Это вы, товарищ Алексей, очень точное дали название: «партийный дом отдыха»! Нужно запомнить.

– Едем, – тихо сказал я Даше, – только…

Ордынцева резко дернула плечом, и я понял, что она на взводе. Сначала коммунары коммуны «Имени мировой революции», теперь руководящие партийные товарищи довели ее до точки кипения. С другой стороны за три года триумфального шествия победившей революции она могла бы и привыкнуть, что победители могут позволить себе совершать идеологические ошибки и слегка колебать партийную линию.

– Я знаю то место, все будет хорошо, – сказал я и сжал ее руку выше запястья – Ни о чем не беспокойся.

Даша напряглась, хотела что-то сказать, но я не дал и подтолкнул ее к пролетке. После чего сам сел рядом. Править лошадьми и искать ночную дорогу теперь предстояло Илье Ильичу. Меня от всех недавних перипетий знобило, скорее всего, начала подниматься температура и, чтобы не заснуть и не потерять контроль над ситуацией, приходилось все время себя взбадривать. Даша тоже устала, изнервничалась и молча сидела, прижавшись ко мне плечом. Лошади шли шагом, не обращая внимания на понукания Опухтина. Ездовым он оказался плохим, зря дергал лошадей, путался с вожжами и, когда мы свернули в лес, сесть на облучок пришлось мне. На наше счастье взошла луна, иначе дальше добираться пришлось бы пешком. Старинная дорога заросла мелким кустарником, так что лошади с трудом протаскивали сквозь него наш легкий экипаж.

– Уже скоро, – каждые пять минут обещал Опухтин, но я уже вспомнил почти не изменившуюся за прошедший век местность и не покупался на его посулы. До дома на озере было еще около километра.

Наконец, впереди блеснула водная гладь, прочерченная лунной дорожкой. Я направил лошадей к месту, где раньше была маленькая пристань для лодок, с которой гости переправлялись на островок.

Теперь, сколько можно было разглядеть при лунном свете, ничего подобного здесь не было. Островок зарос лесом и казался необитаемым. А раньше тут стояла натуральная крепость с мощным тыном, неприступными воротами, защищаемыми медной мортирой. Когда-то здесь держали пленников и заложников, устраивали гладиаторские бои. Никаких следов былой мощи и угрюмого величия не осталось, даже лесной берег изменился, зарос березами и ивовыми кустами.

– Это здесь? – спросил я Опухтина.

– Да, товарищ Алексей, я сейчас позову Акима.

Он вынул из кармана свисток и два раза подряд в него дунул. Получились прерывистые трели. Сначала ничего не произошло, но минуты через две послышался ответный свисток.

– Все в порядке, скоро подъедет, – довольным голосом сказал Илья Ильич

Я слез с облучка Ордынцева осталась на своем месте, кажется, задремала. Вокруг было спокойно и тихо. Луна, слегка щербатая и неправдоподобно яркая, гасила Млечный путь и далекие звезды. Хорошо видны были только наши планеты, Большая медведица и самые яркие созвездия. Я смотрел то в небо, то на зеркально застывшую воду, в которую оно опрокинулось. Как всегда, когда мне удавалось остановиться и оглядеться вокруг, поражало величие и красота мироздания. Космос был бездонно огромен, а мы так мелки и несовершенны, что сразу исчезало желание суетиться, с кем-то бороться, что-то доказывать.

И как бывало всегда, лишь стоило настроиться на общение с вечностью, все испортил посторонний звук. Едва он протиснулся сквозь глушащую осеннюю тишину, тотчас прервалась связь с вечностью. Я вернулся в реальность и напрягся, вслушиваясь в тяжелый плеск воды и едва слышный скрип дерева.

– Аким, – почему-то шепотом сообщил Опухтин, смешно вытягивая короткую шею и будто удивленно вглядываясь в лунную дорожку. Я посмотрел туда же и увидел что-то большое и темное, приближающееся к берегу. Стали отчетливо слышны редкие всплески больших весел о воду, скрип уключин и, наконец, показалось странное сооружение, напоминающее речной паром.

Самого паромщика видно не было. Он стоял на корме и греб какими-то огромными галерными веслами. Они мерно опускались в воду, потом поднимались, блестя черным лаком стекающей с них ночной воды, потом снова с чмокающим звуком уходили в разбитый хрусталь серебряной лунной дорожки. Сооружение медленно двигалось к нам и, наконец, столкнулось с берегом. Все оказалось точно рассчитано. Паром сросся с береговой линией так, что не осталось даже зазора.

– Товарищ Алексей, заводите лошадей, – по хозяйски распорядился Опухтин.

Я не стал спорить, взял коней под уздцы и завел на шаткий, дышащий вместе с водой настил парома. Они привычно прошли в конец переправочного агрегата. Он был рассчитан так, что лошади вместе с пролеткой точно установились в его границах. Видно было, что животные не раз так переправлялись на остров, привыкли и не выказали никакого страха перед подвижной палубой. На корме постромки у меня принял здоровый, крестьянского вида человек, видимо тот самый Аким. Он привязал их к предусмотренной для этой цели скобе и, близко подойдя, внимательно посмотрел мне в лицо.

– Прости, товарищ, не признаю тебя с темна, – сказал он. – Никак Герасименко?

– Какой тебе еще Герасименко! – начальственным тоном вместо меня ответил Опухтин. – Это товарищ из центра, зови его товарищем Алексеем.

– Как прикажете, Илья Ильич, – почтительно сказал Аким. – Как изволили добраться?

– Плохо добирались, мы с товарищем Алексеем оба раненые. Нам нужна помощь. Толстопятые, поди, уже спят?

– Как можно, Илья Ильич, как только ваш сигнал услышали, побежали баню топить. То-то радости было, что вы приехали!

– Ну, полно, полно, так уж и радости!

– Как же без радости, они девки с понятием, тоже, поди, одним скучно.

– Как же скучно! Небось, когда нас нет, сам их дерешь'

– Обижаете, Илья Ильич, как же можно такое безобразие делать? Мы свое место знаем. Мы на господское, виноват, оговорился, на товарищеское ни-ни! Да и они брезговают с простым беспартийным товарищем ентим делом заниматься. Привыкли к политическому обращению!

Я осматривал оригинальную конструкцию парома и, почти не прислушиваясь к разговору, сначала не понял, о чем они собственно толкуют, но когда до меня дошло, о чем идет речь, подошел к Ордынцевой Она по-прежнему оставалась в пролетке, не сошла даже, когда я заводил коней на паром, и теперь сидела, сжав руки между коленями

Я давно перестал ее подначивать крепостными нравами совершившейся революции, как делал раньше в коммуне. Напротив, старался нивелировать впечатление от высказываний и поступков ее революционных соратников.

– Везде у нас идут сплошные политзанятия, – как бы невзначай, сказал я. – Очень наш народ жаден до политпросвещения!

Даша сначала только фыркнула, потом слабо улыбнулась и сказала:

– Москва не сразу строилась. Подожди лет десять, и все встанет с головы на ноги.

– Хорошо, подожду, – с оптимизмом в голосе пообещал я. – Хоть все сто десять.

Между тем, разговор аборигенов прервался по естественной причине: Аким навалился на свои галерные весла, и ему стало не до дебатов. Мужик он был высокий, крепкий, но и весла были так велики, что приходилось упираться что было сил. Паром незаметно отделился от берега и черепашьим темпом двинулся в сторону острова.

Глава 9

Никаких следов от былого великолепия тайной резиденции местного бомонда на острове не сохранилось. На его дальней стороне, закрытый от любопытных глаз деревьями и защищенный с тыла болотом, стоял вполне пристойный, но отнюдь не роскошный, как когда-то, дом с мансардой. Совсем рядом с ним, не по сельским, а, скорее, дачным канонам, стояли службы: большой сарай и баня. Сколько можно было рассмотреть в неверном лунном свете, здесь была чья-то дальняя, возможно, тайная дача, построенная так, чтобы отгородиться от любопытных взглядов случайно забредших в здешнюю глухомань прохожих.

Пока рачительный Аким сводил с парома наш экипаж, мы пошли к дому. Илья Ильич на правах хозяина забежал вперед и шел, оглядывался на нас, пытаясь понять, какое впечатление производит его загородная резиденция.

– Осторожно, тут крутые ступеньки, – заботливо предупредил он, когда мы подошли к крыльцу.

Скупеньки действительно оказались крутыми, дом был на высокой подклети, видимо, из-за близкой воды. Как только мы поднялись на крыльцо, дверь в дом широко распахнулась, и навстречу нам выскочили две запыхавшиеся девушки, наверное, те самые одалиски, любительницы политграмоты. Я ожидал, что они запоют величальную: «К нам приехал, к нам приехал, сам Опухтин дорогой», однако, они не запели, только низко поклонились и пригласили в дом.

Мне пока что было не до того, чтобы разглядывать девушек, колотил озноб и просто хотелось попасть в тепло. Миновав сени, мы вошли в гостиную, ярко освещенную двумя мощными керосиновыми лампами. Обставлена она была не революционными лавками и убогой разнокалиберной мебелью, а стильным русским ампиром, обитым лиловым плюшем. На стенах висели картины весьма фривольного содержания, писанные маслом какими-то очень неизвестными художниками.

Ордынцева только мельком взглянула на эту наивную порнографию и больше старалась ее не замечать. Было видно, что в ней революционная вседозволенность все никак не могла победить добропорядочное воспитание.

Преодолевая слабость, я подошел к ближайшему креслу и мешком опустился в его мягкий, пружинящий комфорт. Тотчас ко мне подплыла барышня в красивом старинном платье с большим декольте.

– Вам плохо? Принести воду или лучше клюквенного морса? – спросила она приятного тембра голосом, низко наклоняясь ко мне, так что стала видна почти вся ее белая, с тонкой, чистой кожей грудь.

– Если можно морса, – попросил я, с трудом отводя взгляд от выреза платья.

В гостиной было тепло, уютно, пахло засохшими цветами и чем-то нежно парфюмерным. Опухтин, как и я, добрел до первого попавшегося дивана и без церемоний прилег на него, пытаясь удобнее устроить раненную ногу. Выглядел он совсем плохо. Его полное, одутловатое лицо осунулось, кожа стала серой, и вокруг глаз залегли темные тени. К нему кинулась вторая девушка, также, как и первая, одетая для такого глухого места нелепо роскошно, в бальное платье по моде прошлого века, украшенное стразами.

– Илья Ильич, – залопотала она, быстро произнося слова, так что сглатывались окончания, – миленький, что это с вами? Да на вас просто лица нет!

– Аленушка, у нас есть шустовский коньяк? – не отвечая на вопрос, спросил Опухтин.

– Конечно, сколько угодно, – ответила девушка.

– Принеси бутылочку, и закусить икорки. Лимоны есть?

– Вышли, Илья Ильич, остались только ананасы, – огорченно, будто в запасах не оказалось самого необходимого, воскликнула девушка. – Ананасик почистить? Или может, скушаете яблочко? Антоновка нынче попалась знатная!

– Рыбкой закушу, – подумав, решил он. – К икорке присовокупи балычка и копченой осетрины.

Девушки, несмотря на свои бальные наряды, оказались расторопными и рукастыми, тотчас начали накрывать на стол и проворно бегали то в подвал за напитками, то в кладовые за припасами.

У меня возникло чувство, что я опять переместился во времени и теперь нахожусь в конце девятнадцатого столетия, в богатом помещичьем доме и вокруг нет ни революции, ни голода, ни разрухи, ни гражданской войны.

Прихлебывая кисло-сладкий морс, я начал постепенно впадать в блаженное дремотное состояние. Не хотелось даже шевелиться, тем более вставать, разматывать присохшие бинты и смотреть на свою развороченную пулей плоть. Во время побега и усилий, которых требовала езда, тряски на раздолбанных дорогах, я чувствовал, что рана опять начала кровоточить.

– Товарищ, вам еду подать сюда или сядете за стол? – спросила девушка с роскошной грудью, ласково заглядывая мне в глаза,

– Если можно, я просто лягу, – ответил я.

Есть мне не хотелось, температура поднималась, и самое лучшее было побыть какое-то время в покое.

– Пойдемте, я отведу вас в спальню, – предложила она, помогая мне встать.

– Капа, позаботься о товарище, – по начальственной привычке распорядился Опухтин, уже устроившись за столом перед запыленной бутылкой коньяка.

От физической поддержки Капы я отказался, пошел сам, постепенно приходя в себя после минутного расслабона. Девушка, шелестя длинной шелковой юбкой своего вечернего платья, шла впереди с керосиновым фонарем, а я ковылял следом, вдыхая терпкий аромат ее откровенных духов, сдобренных слабым запахом керосина. Мы прошли в спальню, большую комнату с огромной кроватью посередине. Предназначалась она, скорее всего женщине. Там был все, что нужно даме: трельяж, туалетный столик, заставленный затейливыми флаконами и фарфоровыми баночками, комод, умывальник и даже биде.

– Я помогу вам, товарищ, раздеться, – предложила Капитолина, мягкой ладонью беря меня за руку.

– Спасибо, я сам, – сказал я, опускаясь на мягкое поле сексодрома. – Может быть в другой раз, сейчас я очень устал, и мне нужно побыть одному.

Капа участливо кивнула и без спроса, присев на корточки, так что опять ослепила меня грудью, ловко сняла с меня тесные сапоги. Потом встала на ноги, дружески улыбнулась и, прихватив их с собой, вышла из комнаты.

Как только я остался один, сразу начал торопливо стаскивать с себя одежду. Все в тайном убежище Троицких коммунистов было хорошо, единственно, чего недоставало, это безопасности. Пока у окружающих есть уверенность, что я едва жив, мы с Ордынцевой еще в относительной безопасности, но стоит продемонстрировать свои возможности, как тот же Опухтин сделает все возможное, чтобы отделаться от свидетеля капиталистического перерождения.

Как ни странно, моя рана оказалась в очень приличном состоянии. Было непонятно, почему у меня вдруг повысилась температура. Я лег, расслабился и попытался заснуть. В голове медленно начали смешиваться все последние события, пришла сладкая истома засыпания, и я на несколько минут отключился от реальности. Четверть часа глубокого сна так освежили, что я открыл глаза почти здоровым. Теперь настала пора эффективного самолечения. Организм у меня функционировал нормально, и можно было надеяться, что его энергии хватит для окончательного выздоровления.

Теперь меня хватило на полный экстрасенсорный сеанс. Как всегда, после него навалилась слабость, но не болезненная, а приятная, со сладкой мышечной болью.

В доме было тихо, меня никто не беспокоил, и я позволил себе ненадолго уснуть. Сколько времени прошло с этого момента, я не знаю, но никак не меньше часа. Проснулся я от какого-то шороха. Прикрученная керосиновая лампа слабо освещала комнату. Видимо, пока я спал, сюда кто-то входил и, не побеспокоив, притушил свет. Сознание вернулось разом и, как говорится, в полном объеме. Я сунул руку в карман брюк и нащупал наган. Браунинг, который я обманом отобрал у Опухтина, остался в кармане шинели, сейчас брошенной на плюшевый пуф около входной двери.

Шорох повторился, я резко повернул голову и увидел женскую фигуру, сидящую в кресле около темного окна.

– Кто вы? – спросил я, не узнавая светлый силуэт.

– Это я, товарищ Алексей, Капитолина, – сказала женщина, и я сразу узнал ее по голосу. – Как вы себя чувствуете? – спросила она, вставая с кресла и наклоняясь надо мной.

Теперь она была одета во что-то похожее на шелковую ночную рубашку, свободно спадающую с ее округлых плеч. Волосы Капа подобрала вверх, так что стала открыта высокая шея, плавно стекающая в плечи. Бесспорно, островная фея была очень интересной женщиной. В другое время и при иных обстоятельствах, не уверен, что я смог бы устоять против такой привлекательности. Теперь же я числил себя за Ордынцевой, к тому же мне не нравился статус и роль, которую девушка исполняла в «партийном доме отдыха»,

– Спасибо, Капа, мне уже лучше.

– Баня истоплена, вы будете мыться? – спросила она будничным тоном.

– Где женщина, которая приехала с нами? – не ответив на вопрос, в свою очередь спросил я.

– Товарищ Ордынцева уже помылась и ушла к себе отдыхать. Мы ей предложили на ночь Акима, но она не захотела.

– А где Илья Ильич?

– Он сейчас с Аленой, – просто ответила она, – а я, если захотите, буду с вами.

– Спасибо, Капа, может быть, как-нибудь в другой раз, – щадя чувства профессиональной гордости работника ночного фронта, поблагодарил я. – Я еще не отошел после ранения. А помоюсь с удовольствием.

– Пойдемте, товарищ Алексей, я вас провожу, – предложила она, ничуть не обижаясь моей индифферентности.

Я надел шинель, Капа накинула на плечи пуховый платок, и мы пошли в баню. От дома к ней вели добротные деревянные мостки. Мы шли рядом, почти касаясь плечами.

– Скучно здесь жить? – спросил я.

– Нет, – коротко ответила она. – Главное, что сытно. В деревнях народ с голоду пухнет, а здесь хорошо. Товарищи из Укома о нас заботятся, не забывают.

Говорить больше было не о чем, и мы замолчали. Капитолина рывком открыла разбухшую от сырости дверь, и уже из предбанника дохнуло влажным жаром.

– У нас баня хорошая, сухая, пар легкий, – сказала она, пропуская меня внутрь.

Я вошел в предбанник и хотел закрыть за собой дверь, но вслед прошла Капа и сама их рывком захлопнула. Создалась ситуация: «Не понял!» Только было неясно, кто кого, она меня или я ее. Спросить ее об этом было неудобно, и я решил посмотреть, как будет развиваться действие.

Предбанником служила большая комната, ярко освещенная закрытыми керосиновыми лампами «Летучая мышь». Дефицитного керосина тут не жалели. И вообще все здесь было комфортно и продумано. Комната была просторная с широкими мягкими диванами, застеленными отбеленным льняным полотном. На стенах висели пучки травяных сборов, отчего воздух был пропитан полузабытыми летними ароматами.

– Вы, товарищ Алексей, какой пар любите прохладнее или погорячее? – спросила Капа, вешая на крючок свою пуховую шаль.

Теперь, при ярком свете, оказалось, что ее тонкая рубашка совсем прозрачна и сквозь нее прекрасно видно красивое молодое тело,

– Прохладнее, – ответил я, сглатывая ком в горле и стараясь не смотреть в ее сторону. – Я же говорил, что у меня свежая рана, – напомнил я с внутренним подтекстом, напоминая о своем недавнем отказе от интимных услуг.

Капа кивнула и, предложив мне раздеваться, стянула через голову свою условную рубашку. Потом она встряхнула головой так, что волна русых волос покрыла всю ее голую спину и, даже не глянув в мою сторону, пошла в парную. Признаюсь, я с внутренним содроганием проводил взглядом это великолепное тело, мощные ноги и в особенности то, что находилось выше них. Зрелище было великолепное! Белая кожа светилась медовым отливом в живом, красноватом свете. В островной одалиске было столько женственности и природной грации, что я только покрутил головой, словно отгонял наваждение.

Теперь, когда она вышла, можно было без стеснения снять свою затертую до дыр шинель и сборное, потрепанное до неприличия платье. Впервые в эпоху военного коммунизма мне сделалось неловко за плохую одежду. Раздевшись, я сложил платье так, чтобы оно не мозолило глаза прекрасной одалиске, и вошел в парную.

Там было нестерпимо жарко и тотчас начало щипать открытую, незажившую рану. Пришлось присесть у порога и ждать, когда я привыкну к обжигающему пару. В помещении был полумрак, и женское начало не мешало моим гигиеническим упражнениям. Капа парилась на самой верхней полке, куда мне пока было не подняться даже за самым соблазнительным призом.

– Товарищ Алексей, – позвал меня сверху веселый голос, – лезь сюда погреться, там, гляди, простынешь!

– Спасибо, мы как-нибудь в другой раз, а пока лучше вы к нам, – откликнулся я.

Капитолина расхохоталась немудрящей шутке и, как богиня с Олимпа, сошла ко мне вниз. Зрелище было потрясающее, думаю, мужчины меня поймут. Она спускалась, покачивая бедрами и аккуратно ставя ноги по одной линии. Все что особенно хотелось увидеть, при желании можно было рассмотреть, но не в анатомических подробностях, а с элементом недосказанности в игре загадочных теней.

– Вы, никак, непривычные к банному жару? – спросила она безо всякой скрытой насмешки.

– К такому нет, – ответил я, – если это у вас «похолоднее», представляю, что такое «погорячее».

– Что сделать, коли нужда заставит, ко всему притерпишься, – почему-то грустно сказала она. – Наш товарищ Трахтенберг очень уважают, когда очень горячо.

Последнее замечание прозвучало двусмысленно О товарище Трахтенберге я уже слышал не первый раз, но не представлял себе, кто он, собственно, такой. Предполагал, что начальник Опухтина, но это мне ничего не говорило и не вызывало интереса.

Воспоминание о жаролюбивом Трахтенберге сразу потушило веселость Капитолины. Она опять стала вежливо спокойной и немного равнодушной.

– Он кто такой, этот Трахтенберг? – спросил я. – Начальник Опухтина?

– Вы не знаете товарища Трахтенберга?! – пораженно спросила женщина.

– Не знаю, – признался я, – слышал о нем от Ильи Ильича, и только.

– Товарищ Трахтенберг большой человек и герой революции! – сказала Капитолина почему-то без особого восторга в голосе.

– Они у вас, по-моему, тут все сплошные герои, – в тон ей сказал я. – Откуда только столько подвигов набралось!

– А вы разве не герой революции? – удивленно спросила она, поворачиваясь ко мне высокой, большой грудью.

– Упаси боже, – излишне горячо воскликнул я, отводя взгляд в сторону, – никаких революций! Кто был ничем, пусть им и остается, или зарабатывает себе честь и славу мирным путем.

– А как же вы сюда попали? – почти с испугом спросила она.

– Случайно, мы спасли вашего Опухтина, да так получилось, что на нас ополчился какой-то Медведь, вот Опухтин и пригласил нас сюда, отсидеться.

Капа странно посмотрела на меня, ничего не сказала и заторопилась париться, пригласив немного искусственным голосом:

– А может, погреетесь напоследок? – интонацией выделив это слово, спросила она.

– Последка не будет, – серьезно сказал я ей. – Вы идите, парьтесь, а я посижу в предбаннике.

Кажется предупреждение, если можно так назвать вполне невинный намек, прозвучало очень вовремя. Меньше чем через пять минут дверь в предбанник распахнулась, и на пороге возник сторож Аким. В руках его была винтовка с примкнутым штыком. Он вошел в облаке пара и не сразу увидел меня и наведенный на него наган. Подняв склоненную в низком дверном проеме голову, он удивленно уставился на меня и машинально повел штыком в мою сторону.

– И не думай, – твердо сказал я. – Один лишний шаг – и ты покойник.

– Чего вы такое говорите, товарищ хороший, – не глядя на меня, негромко сказал он, – я пришел только печь проверить.

– Положи винтовку на пол и проверяй, – безо всякой патетики велел я, только клади осторожно и, главное, медленно.

Аким не послушался и, продолжая стоять в открытых дверях, рассматривал меня безо всякого, надо сказать, почтения. Не знаю, какие выводы он сделал из увиденного, но, кажется, не очень лестные.

– Ты, малый, того, не дребезди, – сказал он непонятное, но обидное слово. – Поклади наган, а то я тебе очень больно сделаю.

Надо сказать, что самоуверенность у Акима оказалась титаническая. Как бы человек ни был ранен и гол, но смотреть на него с такой как у него, самоуверенной наглостью я бы никогда не стал. Даже если бы мне в лоб не целились из никелированного нагана.

– Считаю до трех, – сказал я. – После чего или ты кладешь винтовку и поднимаешь руки или..,

Однако, показать себя искусным в счете мне не удалось. Я не успел даже сказать: «раз», как Аким взмахнул могучей рукой, в которой здоровенная винтовка со штыком не казалась даже большой, и собрался пришпилить меня этим трехгранным русским позором бессмысленной бесчеловечности к спинке скамьи, на которой я доселе мирно сидел

Однако, выстрел его опередил. Сторож, как мне показалось, удивленно посмотрел на дымящийся ствол нагана в моей руке и только теперь послушался совета, бросил винтовку на пол. Потом упал и сам, прикрывая ее своим телом. Я продолжал сидеть на том же месте, без особого трепета рассматривая его настриженный затылок и заросшую черными, кудрявыми волосами шею.

– Убил? – раздался сзади меня спокойный, даже будничный голос Капитолины.

– Они с Опухтиным вынули из нагана патроны, – машинально объяснил я. – Все думают, что они самые умные и хитрые.

Видеть убитого тобой человека, зрелище не самое приятное, если не сказать больше. Всегда, во всяком случае, у меня появляется острое чувство вины, что превысил необходимую самооборону, не предпринял все меры, чтобы избежать смертельного столкновения. Капитолина, как мне показалась, что-то такое во мне поняла:

– Тебе плохо, – сказал она, участливо заглядывая сбоку в лицо. Помолчала и договорила:

– Он был очень плохим человеком, – потом прижала мою голову к своей горячей, потной груди, от которой пахло полынью и березовыми листьями.

– Я его предупреждал, – непонятно для чего начал оправдываться я, – он не послушался.

– Иди ко мне, тебе нужно успокоиться, – прошептала женщина и обняла меня крепко и бережно. – Аким убил моего отца, – добавила она, пустым взглядом глядя на умирающего в конвульсиях сторожа.

Я промолчал, подумав, сколько должна была испытать эта женщина, каждый день сталкиваясь с убийцей отца. Погладил ее горячую, скользкую спину.

– Иди ко мне, я хочу тебя пожалеть, – повторила Капа и, нагнувшись, поцеловала меня в губы.

Ее губы были мягкими и солеными. Поцелуй был скорее дружеский, чем любовный, и я ответил без мужской силы, с благодарной нежностью.

– Давай ляжем, – предложила она и потянула меня за руку к ближнему дивану. Мы легли, тесно обнялись и лежали просто так, безо всяких действий, чтобы не видеть убитого Акима и не потерять ощущения радости от светлого тепла бани и неги разгоряченных тел.

Спустя несколько минут мы разомкнули объятия и просто легли рядом, молчали, не касаясь друг друга.

– Я дочь сельского священника, отца Федора, – неожиданно сказала Капитолина, – жила при родителях, пока не началась революция. После этого все у нас поломалось.

Она замолчала и внутренне напряглась от каких-то своих воспоминаний. Спустя минуту мышечная волна или, вернее будет сказать, спазм, пробежал по ее красивому сильному телу. Капа легла на спину, вытянулась и, не мигая, смотрела на низкий деревянный потолок.

– Когда начали реквизировать церковное имущество, пришли с обыском и в наш храм. Тогда-то я и приглянулась товарищу Трахтенбергу.

Я ничего не спрашивал и не подгонял рассказ, сочувственно молчал, чувствуя рядом ее живое, горячее тело.