Бригадир державы (№6) - Время бесов

– Вот и прекрасно, будете делать девушкам дефлорацию на торжественных митингах и публично случать их с достойными партийцами. А тебе за заслуги в политпросвете старшие товарищи подберут идеологически проверенного самца, и он оплодотворит твое революционное лоно,

– Товарищ Алексей, мне начинает казаться, что ты не революционер, а совершенно враждебный элемент!

– Это почему?

– Ты говоришь совсем не по-революционному!

– Как думаю, так и говорю, и мне непонятно, товарищ Ордынцева, на каком основании ты присвоила себе право судить, что правильно, что нет,

– На правах пролетария! – ответила она.

– Это ты-то пролетарий? Или твой товарищ Телегин пролетарий? Да вы оба мелкобуржуазные вырожденцы и тунеядцы! А ты еще, скорее всего, дочь какого-нибудь действительного тайного советника, которой захотелось поиграть в революционную свободу. Вот ты и носишься с дурацкими идеями и морочишь всем голову своим политпросветом.

– Откуда ты узнал про моего отца? У меня с ним нет ничего общего!

– Вот видишь, ты уже и от отца отреклась. Птицу видно по полету, прочитала, небось, «Овода» и решила, что в революции и есть высшая романтика.

– Да, прочитала! Это моя любимая книга!

– Только не учла, что оводы – это такие поганым мухи, которые кусают полезных людям коров и лошадей.

– Я не буду с тобой спорить, товарищ, но выводы сделаю и просигнализирую в твою партийную ячейку!

– Сигнализируй, – сердито сказал я, – только не забывай, что иногда всем, даже пламенным революционеркам, следует мыться.

Последний удар ее добил, и даже в тусклом свете воскового огарка было видно, как Ордынцева вспыхнула.

– Я, я, – начала она, – я, думаю, что .,

– Я не знаю, о чем ты думаешь, и знать не хочу Нам с тобой все равно не по пути.

Отбрив Ордынцеву, я задул свечу и лег на топчан, предоставив ей устраиваться в темноте. Она пошелестела одеждой и прилегла с самого края. Я отодвинулся к стене и повернулся к ней спиной. Какое-то время было совсем тихо, потом послышались еле слышные всхлипывания. Я никак на это не отреагировал и нарочито ровно задышал, чтобы она думала, что я уже сплю. Вскоре всхлипывания стали чуть громче. Ордынцева плакала так горько и по-детски, что я не выдержал и повернулся к ней:

– Ну, что ты разнюнилась, что случилось?

Ордынцева не ответила и замолчала, Однако, я чувствовал, как от ее сдерживаемых рыданий под нами дрожат нары,, Пришлось истратить спичку и зажечь свечу Девушка лежала ничком, уткнувшись лицом в прелую, вонючую солому, на которой мы спали, и горько, беззвучно плакала, Женские слезы, как всегда, сначала меня рассердили, потом заставили раскаяться в грубости и вызвали жалость. Как успокаивать революционерок, я не знал, поэтому начал гладить ее плечо и бормотать невразумительные, утешительные слова. Только потому, что она расплакалась, признавать правильность ее «политической платформы» у меня не было никакого желания. Все эти взбесившиеся борцы за революционность и народное счастье меня уже достали.

– Ладно, девочка, извини меня, я был не совсем прав, – в конце концов, сказал я.

– Почему, не прав? – воскликнула она. – В том-то и дело, что прав! А я самая обыкновенная дрянь!

С этим трудно было спорить, но уже то, что она заговорила человеческим голосом, многого стоило,

– Как тебя угораздило вляпаться в революцию, да еще на стороне эсеров? – спросил я, чтобы как-то ее отвлечь. Слушать исповеди и выяснять всю ночь отношения у меня не было никакого желания.

– Ты был прав, к нам на дачу каждое лето приезжал студент и привозил запрещенные книжки. Я прочитала «Овода» и возненавидела тиранов…

– Понятно, студент тебя соблазнил и втянул в подпольную работу.

– Нет, он был не такой, он женщинами не интересовался. К тому же я была совсем еще девчонкой. И вообще, его волновала только революция. Потом его казнили, – неожиданно кончила она свою романтическую историю.

– За что?

– За теракт. Они с товарищами совершил покушение на жандармского генерала. Я посчитала, что должна отомстить за него. Так и стала революционеркой. Как раз в это время произошла Февральская революция, власть захватила буржуазия…

– Тебя как звать? – спросил я.

– Товарищ Ордынцева.

– Фамилию твою я знаю, имя у тебя есть?

– Есть, Даша, только так меня уже давно никто не зовет.

– Так вот что, Даша, давай сейчас поспим, а утром решим, что тебе нужно делать дальше. И запомни, если останешься в эсерах, тебя большевики через пару, тройку лет расстреляют, как нечего делать.

– Что ты такое говоришь! – воскликнула Ордынцева. – Мы же союзники!

– Когда делят власть или деньги, про друзей и союзников забывают. Не веришь, прочитай, как проходила французская революция. А у нас все получается жестче. Представь, что будет, если тебе что-то придется делить с Телегиным? Он за красные штаны и кожаную куртку сегодня застрелил человека. Правда, такого же мерзавца, как и сам, но это не суть.

– Как застрелил?

– При тебе же разговор был, что бывший командир продотряда пытался бежать.

– Но ведь он был врагом революции!

– Все, – устало сказал я, – давай обо всем поговорим завтра.

– А можно, товарищ Алексей, я лягу к тебе поближе, а то мне холодно. Ты не думай, у меня только голова немытая, это чтобы, ну, понимаешь, чтобы товарищи не думали…

– Понятно, чтобы не приставали. Ладно, ложись, утро вечера мудренее.

Мы обнялись, чтобы было теплее спать, Даша еще несколько раз всхлипнула и мирно засопела.

Глава 5

Утром, когда я проснулся, Ордынцевой на топчане уже не было, она тихо, так что я не слышал, встала и ушла Одевшись, я заглянул в «столовую», там уже начали собираться на завтрак коммунары. Петь с ними я не хотел и отправился на улицу. Погода была сырая и прохладная, но дождя не было Я умылся у колодца по пояс, и только после этого вернулся в трапезную. Там уже были в разгаре песнопения. Товарищ Август успешно руководил хором и, когда прихожане допели последний революционный псалом, провел занятие политпросвета:

– Товарищи коммунары, – начал он свою важную в идеологическом отношении информацию, – наша доблестная Красная армия бьет проклятых беляков в хвост и в гриву! А так же и на международном фронте без изменений. И, вообще, скоро грянет мировая революция

Доведя до сведений присутствующих эту важнейшую политическую информацию, товарищ (Телегин) Бебель несколько слов добавил о внутреннем положении в коммуне.

– Покамест наши любимые товарищи сражаются и льют свою дорогую кровь, отдельные наши коммунары продолжают пьянствовать и предаваться. Это недопустимо. Седни ночью, например, товарищ Перетыкин, хоть он и есть беззаветный боец невидимого фронта, допустил. Мало того, что он по пьяному делу снасильничал над товарищем Надькой Зарубиной, которая есть не б…дь, а, напротив, наш товарищ и соратник, он пропустил убежание наших заклятых врагов с продотряда. С этим, товарищи, надо кончать раз и навсегда. Во имя товарищей Карла Маркса и Фридриха Энгельса, аминь.

Ритуал с ложками повторился, и коммунары набросились на пшенную кашу с прежним задором. Ордынцева сидела на давешнем месте, наискосок от меня, прятала глаза и выглядела не такой воинственной, как вчера днем. У меня были свои планы на утро, и я после завтрака к ней не подошел, а сразу же направился в барское поместье.

За сто двадцать лет там все изменилось. Вместо небольшого деревянного помещичьего дома, который получил в наследство мой предок, следующие владельцы выстроили вполне пристойный кирпичный дом с венецианскими окнами по фасаду и ионическими колонами. Судя по архитектуре, это строение было первой половины XIX века. Теперь дом был в полном запустении, с выбитыми окнами, но штукатурку пока еще не успели сбить, как и выдрать и разворовать паркетные полы. Сохранилось даже несколько внутренних дверей, загаженных, но не унесенных. Кому принадлежал дом до революции, я не знал. Здесь, в стороне от села никого из местных жителей не было и спросить оказалось не у кого.

Я обошел комнаты первого этажа. Они были совершенно пусты. Никаких остатков мебели я не обнаружил и просто присел на подоконник в просторной комнате, судя по росписи стен, бывшей гостиной. Я не знал, кто жил в этом доме, и куда делись эти люди, но вид разоренного жилища всегда вызывает грусть. Представить, что хозяева просто уехали, не получалось, напротив, я подумал, что их запросто могли убить или отправить в скитания. Лично мне делать здесь было нечего, я встал с подоконника и направился к выходу, когда услышал негромкий стук палки по паркету. Звук был ни на что не похож, этим меня заинтересовал. Ни в доме, ни поблизости, я не видел ни одного человека.

Он приближался к гостиной, из которой я не успел выйти, и в комнату вошла старенькая, лет восьмидесяти бабулька в чистом, длиннополом сарафане, когда-то малиновой, но давно сделавшейся бурой кацавейке и белом пуховом платочке на голове. В одной руке у нее была палка, в другой холщовый узелок. Увидев меня, она ничуть не испугалась, остановилась, упираясь в свою клюку, и пристально посмотрела выгоревшими от долгой жизни глазами.

– Здравствуй, бабушка, – первым поприветствовал ее я, с интересом разглядывая старушку.

– Здравствуй, батюшка барин, – ответила она, кланяясь и часто моргая темными без ресниц веками.

– Какой я тебе барин, бабушка, – ответил я, решив, что старуха перепутала меня с бывшим помещиком. – Барина здесь нет, а я просто так, прохожий, зашел осмотреть дом.

– Али не признал, батюшка? – спросила она вполне бодрым для ее лет голосом.

– Мы разве раньше встречались? – спросил я, даже не всматриваясь в ее лицо. Знакомыми мы с ней быть не могли никоим образом. – Я здесь первый раз и никогда тут раньше не бывал.

– Что, сильно я постарела? – спросила старуха, как мне показалось, горько поджимая губы. – Да и то, как не постареть, столько годов прошло! А ты, почитай все такой же.

Выяснять, кто как выглядит, мне было не очень интересно, и я начал прощаться:

– Будьте здоровы, бабушка, мне уже пора идти,

– Куда тебе спешить, батюшка, в коммунию, что ли? Мы с тобой еще толком и не поговорили. Помоги мне сесть, вот хоть на подоконник, устала я с дороги, совсем ноги не держат.

Она подошла к окну и, стряхнув коричневой ладошкой с низкого широкого подоконника пыль и осколки стекла, без моей помощи села. Я остановился у порога, не зная, уходить или остаться на несколько минут поболтать со старухой.

– Вы здешняя, из Захаркино? – вежливо спросил я.

– Раньше в ём жила, а потом перебралась сперва в Осино, потом в Перловку, – назвала она недалекие отсюда села. – Мне на одном месте долго жить не положено.

– Кому принадлежал этот дом? – спросил я, узнав, что она местная.

– После Антона Ивановича его старшему сыночку Ивану Антоновичу, а, как и он преставился, то его дочка Алена Ивановна продала имение Бекетову Николай Николаевичу,

– Какому Бекетову, биохимику?

– Этого я батюшка не знаю, слышала только, что ученый он, а чему учил, не ведаю, я отсюда почитай лет шестьдесят как в Осино перебралась.

– Откуда же вы знаете об Антоне Ивановиче? – спросил я, удивляясь, что она безошибочно назвала имя моего далекого предка, у которого я гостил здесь в XVIII века.

– Как же мне его не знать? – удивленно сказала старуха. – Я его, почитай, с той же поры, что и тебя знаю.

Теперь я уже не спешил уйти, а внимательно вглядывался в лицо новой знакомой, пытаясь за сетью морщин и времени, понять, на кого из моих знакомых той поры она похожа.

– Вижу, Алексей Григорьич, ты до сих пор меня так и не признал! – сказала она. – Бабка Ульянка я, батюшка.

– Бабушка Ульяна! – только и смог сказать я. – Сколько же вам лет?

Со старухой знахаркой мы познакомились в 1799 году. По виду ей тогда было уже хорошо за семьдесят. Она, кстати, сделала моей будущей жене Але своеобразный подарок, та начала слышать чужие мысли.

– Я, батюшка, своих годов не знаю. Помню, что когда мы с тобой встенулись впервой, была еще совсем девчонкой.

Насчет девчонки было сильно сказано. Впрочем, как в свое время исключительно точно заметил физик Альберт Эйнштейн, все, в конце концов, относительно.

– А ты как, хорошо лекарствуешь?

– Успешно, бабушка, как Алю вылечил, с тех пор всех и лечу.

– Алевтинку твою помню, потом она барыней стала. Она часто к Антону Ивановичу в гости наведывалась. И сыночка вашего Антона Алексеевича я хорошо знала. Давненько все это было…

Не знаю почему, но спросить о судьбе жены и сына я не смог. Уже второй раз мне встречались люди, которые могли рассказать об их жизни, и оба раза я ничего не узнал На этот раз почти намеренно. Пока я не представляю своих близких, затерянных в глубине времени и ушедших поколений, они для меня такие же, какими я знал их совсем недавно.

Мы замолчали, как бы отдавая дань уважению прошлому.

– Лечишь-то руками или белыми шариками? – вдруг поменяла тему разговора бабка Ульяна

Когда мы встретились с ней впервые, Аля болела крупозным воспалением легких, знахарка ее осмотрела и приговорила к смерти, но, на счастье, у меня с собой оказались антибиотики, они помогли, и девушка выздоровела. Старуху это так удивило, что она даровала Але, о чем я уже говорил, способность слышать чужие мысли.

– Шарики мои давно уже кончились. Лечу руками, – ответил я.

– И что лучше? – с лукавой улыбкой спросила она.

– Руками, – признался я – Я теперь почти все болезни вылечиваю. А ты откуда знаешь, что я стал лекарем?

– Это был тебе мой подарок, – сказала она. – Алевтинку людей слышать научила, тебя – врачевать.

Теперь мне стало понятно, откуда у меня ни с того ни с сего появились экстрасенсорные способности.

– За что же ты меня, бабушка, так наградила? – спросил я.

Никаких заслуг у меня перед старухой не было. Мы и виделись-то всего один или два раза.

– За доброту, что неведомой девчонке помог, – ответила она.

– Какой девчонке? – удивленно спросил я, не понимая, о ком она говорит.

– Мне, неужто не помнишь?

– Не помню, – ответил я, с сомнением качая головой. Возможно, какой-то девочке, как и многим другим людям, я и помогал, но никак не этой старухе.

– Значит, не помнишь? – удивилась она.

– Нет, не помню.

– А говядаря Кузьму Минина помнишь? Боярыню Морозову?

– Кого? – переспросил я. – Какого Минина, народного героя?

– Его, касатика, – ответила старуха.

– Конечно, помню, он на Красной площади стоит.

– Как это стоит? – удивилась теперь уже Ульяна.

– Ну, не сам конечно стоит, а его памятник, – сказал я, но, видя, что недоумение на ее лице не исчезает, объяснил. – Великим людям делают специальные памятники. Это вроде как лики святых на иконах только из, из… – Я подумал, что про бронзу она тоже вряд ли знает, и сказал понятное, – из чугуна.

– Кузьма из чугуна стоит? – поразилась старуха. – Вот бы дядя Кузя узнал, то-то порадовался!

– Вы что, с ним знакомы? – совсем обалдев от невероятности происходящего, спросил я.

– Как же не знакома, когда он твой друг.

– Мой друг? – повторил за ней я.

– Так ты и вправду ничего не помнишь? – наконец, поверила старуха. – И про Наталью Морозову забыл?

– Это которая боярыня, староверка? Та, что на картине Сурикова на санях в ссылку едет? Тогда ее не Натальей, а Феодосия зовут.

– Я про твою зазнобу, говорю, Наталью Георгиевну.

– Первый раз о такой слышу.

Ульяна посмотрела мне в лицо своими светлыми, старыми глазами и, кажется, поверила, что я ее не морочу.

– Знать, потом услышишь, – сказала она и встала с подоконника. – Ну, батюшка Алексей Григорьич, мне идти пора. Путь неблизкий, а ноги у меня старые.

– А зачем вы сюда приходили? – спросил я.

– С тобой повидаться, батюшка.

– Откуда вы знали, что меня встретите?

– Стало быть, знала, – коротко ответила старуха, почему-то больше не желая со мной разговаривать. – Прощай, батюшка, может, когда еще свидимся

Я хотел задержать ее и выспросить, что она, собственно, имела в виду, говоря о Минине и Морозовой, но она замкнулась, опустила плечи, стала с виду совсем дряхлой и засеменила к выходу.

Что имела в виду бабка Ульяна, называя людей, живших триста лет назад, своими и, главное, моими знакомыми, я так и не понял. Да и, вообще, наша с ней встреча получилась какой-то фантастической. Теоретически, встречаясь с «долгожилыми» людьми, как называет себя Марфа Оковна, женщина, которая втравила меня в путешествие в прошлое, и ее жених Иван, ставший моим приятелем, я уже допускал, то, что какой-то вид или подвид Homo habilis (человека разумного) может жить дольше нас, homo sapiens (человека мыслящего), больше не казалось мне невероятным. В конце концов, можно обратиться к Библии, там сказано, что Адам прожил девятьсот тридцать лет, его сын Сиф почти столько же, сколько и отец, девятьсот двенадцать, а внук, Енох – девятьсот пять лет. Почему бы и бабушке Ульяне не пожить лишнюю сотню-другую лет?

Однако, не успел я толком прийти в себя после неожиданной встречи со старухой, как на меня свалилось новое происшествие. В барский дом явились коммунары, с ломами и топорами, как выяснилось, выкорчевывать рамы. Я вышел наружу, когда они начали обсуждать, откуда начинать ломать, сверху или снизу. Не то, что у меня был какой-нибудь личный интерес к этому дому, возмутило бесцельное варварство. К тому же это имение теперь принадлежало, если верить старухе, крупному российскому ученому Николаю Николаевичу Бекетову, основоположнику отечественной биохимии.

– Зачем вообще выламывать рамы? – спросил я одного из коммунаров, высокого, худого человека с птичьим лицом и маленькой, на тонкой жилистой шее головой, отчего он казался похож на грифа.

– Как проклятый помещичий дом поломаем, на этом месте поставим эту, как ее, – он повернулся к товарищам, чтобы подсказали забытое слово, но те ему не помогли, угрюмо переминались с ноги на ногу, – ну, эту, холеру, чтобы написаны герои революции.

– Стелу, что ли? – предположил я. – Или памятник?

– Чего надо, то и поставим, – рассердился микроцефал, – а ты иди своей дорогой и в наши дела не встревай.

– Да вы знаете, чей это дом?

– Знаем, проклятого помещика, есплуотатора и кровопийца Пошли, товарищи, чего это над нами продотрядовец раскомандовался Ломать, не строить!

– Я вам поломаю, – разозлился я, – а ну, пошли вон отсюда!

Коммунары, а их было человек десять, были людьми свободными и гордыми, поэтому мой грубый, командный тон задел за живое.

– Да ты знаешь, вша тифозная, что мы сейчас с тобой сделаем? – спросил длинношеий, примеривая в руке топор.

– Так ты что, меня пугать вздумал? – угрожающе спросил я, вынимая из кармана наган. – Ну, кто из вас такой смелый, кого первым класть?!

Коммунары при виде оружия притихли и начали нерешительно отступать. Потом один из компании, с конопатым лицом, успокоительно сказал:

– Да брось ты его, товарищ Филипп, пущай с им товарищ Бебель разбирается. Чего тебе, больше всех надо!

Товарищ Филипп шмыгнул своим орлиным носом и еще больше вытянул шею:

– Ты, товарищ, не знаешь с кем связался, – строго, чтобы сохранить лицо, сказал он. – Наше дело не просто политическое, наша коммуния тебе за то спасибо не скажет!

– И правда, товарищ, – вмешался еще один политически подкованный участник конфликта, – ты бы, чем здря наганом махать, открыл дебаты, а то нашу кашу жрешь, аж за ушами трещит, а теперь орешь, как при старом прижиме!

Мне и самому уже начало казаться, что я немного перегнул палку, особенно с учетом их винтовочного арсенала и пулемета системы «Максим». Пришлось выкручиваться:

– Да как же на вас не орать, дорогие товарищи коммунары, когда вы собрались ломать дом лучшего друга и соратника нашего незабвенного товарища Карла Маркса? Это что за идеология такая и политпросвет? Здесь, может, по приказу из центра будет открыт музей победившей революции, а вы сюда с топорами явились! Да узнай о такой вашей контрреволюции товарищ Карл Маркс или, скажем, товарищ Троцкий, они что сделают? Пришлют сюда ЧОН и вас всех к стенке за саботаж! Дебаты хочешь? – набросился я на политически подкованного коммунара – Даешь дебаты! Только потом сами не обижайтесь!

Моя речь, кажется, произвела впечатление. Во всяком случае, суровые лица революционеров смягчились.

– Так что же ты сразу не сказал, чей это дом! – с упреком спросил меня товарищ Филипп, засовывая древко топора за ремень шинели. – Мы чего? Мы товарища Карла Маркса за отца родного почитаем. Нам самим думаешь, здеся ломаться охота?

Назад в коммуну мы шли вместе Довольные, что удалось увильнуть от работы, коммунары добродушно подтрунивали над нами с Филиппом. Тот скалил в улыбке мелкие зубы и периодически хлопал меня по спине Из церкви нам навстречу вышел недовольно удивленный товарищ Август:

– Вы чего это, товарищи, волыните? – строго спросил он. – Али уже все поломали?

– Вон тот товарищ пущай тебе все объяснит, – ответил за всех Филипп. – Близорукость ты, товарищ Бебель, допустил. Да! Так и к стенке встать недолго!

Август Телегин-Бебель ничего не понял и потребовал объяснений. Пришлось опять гнать ту же пургу про лучшего друга Карла Маркса. Однако, товарищ Август оказался не так-то прост и попытался оспорить исторический факт дружбы двух выдающихся ученых. Однако, я тут же забил его названиями трудов основоположника, в которых тот прямо указывал на дружбу с русским ученым.

– Так, я же не против критика Готской программы, – начал сдаваться товарищ Август, – но и наших революционеров, которые проливают кровь, нужно уважить! Получается, что карлову другу статуй поставим, а нашим героям революции – шиш?!

– Ты почему мне сапоги Порогова не прислал? – негромко спросил я его в самый острый момент дискуссии. – Не хочешь сапоги отдавать, так куртку сымай!

– Товарищи, мы на этом разом кончаем дебаты, – тотчас пошел он на попятный, – в том твоя вина, товарищ Филя, тебе было поручено изучить труды, а ты подвел товарищей. Что вот товарищ Ордынцева про нас подумает?

Не знаю, о чем она думала, но стояла бледная и не поднимала глаза от пола Я подошел к ней и взял за рукав:

– Прости, товарищ Ордынцева, мне нужно с тобой обсудить вторую главу «Капитала» Карла Маркса, ты сейчас свободна?

– Да, – сдавленным голосом сказала она, и мы отошли от продолжающих обвинять друг друга в политической близорукости коммунаров

– Что с тобой, Даша, почему ты такая грустная? – тихо спросил я.

– Мне кажется, я вчера проявила недопустимую слабость, – ответила она, по-прежнему не поднимая глаз. – У меня все прекрасно, и я ни о чем не жалею! Однако, если ты, товарищ Алексей, сообщишь об этом в мою партячейку, то будешь прав Я не обижусь и понесу полную политическую ответственность.

– Дашенька, ты в своем уме? Ты вообще о чем говоришь?

– Я еще ночью поняла, что тебя, товарищ Алексей, специально прислали проверить мою платформу…

Она посмотрела на меня усталыми, затравленными глазами и первой отвела взгляд в сторону, Убеждать ее в том, что я не провокатор, в этот момент было бесполезно. Поэтому я пошел другим путем. Заговорил обиженно-равнодушно:

– Жаль, что ты меня считаешь бесчестным человеком, я надеялся, что мы с тобой станем друзьями.

Теперь нужно было оправдываться не мне, а ей. Ордынцева, несмотря на свою революционность, по сути, была вежливой, хорошо воспитанно девушкой, и смутилась.

– Почему бесчестным? Когда дело касается революции и классовой борьбы, нужно быть безжалостным и принципиальным, даже с теми, кого считаешь друзьями.

– А я считаю, что провокатор, он и есть провокатор, какими бы красивыми словами не прикрывался. Неужели вы все так боитесь друг друга?

– Когда обострена классовая борьба, особенно во время гражданской войны, верить нельзя никому. Любой человек может оказаться предателем идеалов. Я не боюсь своих товарищей, но у меня непролетарское происхождение, и я сама иногда чувствую, что не всегда соответствую, – она не договорила чему и замолчала.

– Да, – задумчиво сказал я, – хорошие у вас идеалы!

Удивительное дело, всего через три года после переворота все, кого я ни встречал, оказались донельзя запутаны и задерганы этими самыми идеалами. Было похоже, что революция, только что победив, сразу начала пожирать своих детей.

– А что с тобой будет, если тебя обвинят в измене идеалам?

– То, что бывает со всеми предателями: вычистят из партии.

– Ну и что в этом страшного? Тем более что вы, эсеры, теперь вообще на вторых ролях.

– Ты, правда, ничего не понимаешь? – удивленно спросила она, внимательно глядя мне в глаза. – Ты же сам партиец и не знаешь, что делают с изменниками?

– Видишь ли, – начал выкручиваться я, – я живу в глухой деревушке, где нет партийной ячейки, и у нас, кроме меня, нет ни партийцев, ни предателей.

– Тогда тебе хорошо, – сказала она, – а у нас большая парторганизация.

Мне показалось, что наш разговор успокоил Ордынцеву, она как-то обмякла и перестала быть похожей на натянутую струну Когда мы прощались, даже слабо мне улыбнулась:

– Пойду разговаривать с коммунарами, нужно обобщать их опыт.

– А чем, собственно, эта коммуна занимается? – задержал ее я. – Они сейчас хотели неизвестно зачем ломать помещичий дом.

– Как это чем занимается? Коммуна – это главная ячейка будущего коммунистического общества. Так скоро будут жить все люди на земле. Как только победит мировая революция и не будет эксплуатации человека человеком…

– Об этом я уже догадался, – перебил ее я, – мне непонятно, чем они зарабатывают себе на хлеб насущный. Они что-нибудь производят?

– Да, ты, товарищ Алексей, действительно оторвался от партийной жизни, коммуна – это образ жизни, а не фабрика или ферма. Здесь люди просто по-новому живут!

Я уже начал об этом догадываться и сам, видя слоняющихся без дела коммунаров. Кроме песнопений и неудавшейся попытки поломать дом при мне никто ничего не делал.

Расставшись с Ордынцевой, я пошел отбирать сапоги убитого командира продотряда у товарища Августа. Равный среди равных сидел в штабе коммуны, в отгороженном закутке одной из спален. Он пил самогон с товарищем по борьбе за мировую революцию. Правда, когда я, постучавшись, вошел в штаб, они чинно сидели за столом и были заняты идеологической работой, читали потрепанный труд Карла Маркса «Капитал». Однако, запах в тесном помещении был такой красноречивый, что усомниться, в том, чем они на самом деле заняты, мог только очень наивный человек.

– А, это ты, товарищ Алексей! – обрадовался моему приходу товарищ Телегин-Бебель. – Заходи, не стесняйся, мы вот тут с товарищем Францем Мерингом спорим, прав был товарищ Маркс, когда критиковал несогласных товарищей или не прав?

– Маркс всегда прав, он как основоположник не может ошибаться. Поэтому спорить о его правоте – идеологическая диверсия, – сразу же взял я быка за рога, желая, наконец, получить заинтересовавшие меня сапоги.

– Ты это в каком же разрезе дебатируешь, товарищ?

– В каком надо, в том и дебатирую, где мои сапоги?

Товарищ Август был уже порядком пьян, потому смел и сразу сдаваться не хотел:

– Ну, скажи ты мне, товарищ Алексей, на что тебе эти старые сапоги? Но них и глядеть-то противно. Пустячные сапоги!

– Не твое дело, – грубо ответил я, – Не хочешь отдавать – снимай куртку!

– Ладно, чего ты сразу платформу подводишь! Товарищ Меринг, – обратился он к собутыльнику, тщедушному мужику, одетому в нагольный полушубок прямо на голое, желтое тело, – будь товарищем, сбегай ко мне в кладовку и скажи товарищу Ольге, чтобы она принесла сапоги, что я ей давеча передал на хранение. Товарищ Алексей очень до них лютует, как какой-нибудь буржуй!

Тщедушный согласно кивнул и вышел из закутка.

– Ты говори, да не заговаривайся, – набросился я на коммунара, – за буржуя ответишь! Не забывай, что ты при свидетелях усомнился в правильности учения Карла Маркса!

– Да что ты, в самом деле! – плачущим голосом воскликнул Август, с отвращением глядя на толстенный том «Капитала», содержащий неведомые ему глубины человеческой мысли. – Ежу понятно, что я это не всерьез говорил, а шутейно!

– Не знаю, не знаю, товарищ, – зловеще сказал я, – у нас последнее время складывается мнение, что у тебя с товарищем Карлом Марксом возникли серьезные идеологические разногласия.

– Выпить хочешь, товарищ? – неожиданно спросил коммунар, вынимая из-под стола четверть самогона. – Ольга гнала, чистый как слеза!

– Закусить есть чем? – поддержал я инициативу снизу, заинтересованный не столько напитком, сколько закуской.

– А как же, – лукаво ответил он, вынимая из ящика стола здоровенный кусок белоснежного сала и соленые огурцы. – Годится?

– Еще бы, – ответил я.

В этот момент в дверь осторожно постучали, и к нам присоединилась дородная, румяная женщина.

– Товарищ Август, звал? – спросила она, поведя бедром знающей себе цену женщины.

– Входи, товарищ Ольга, – пригласил коммунар. – Вот этот товарищ из центра тобой оченно интересуется.

Я никакими коммунарками не интересовался, но промолчал, рассматривая местную звезду.

– Скажете тоже, интересуется! – деланно смутилась Ольга, словно отмахиваясь от предстоящего комплимента. – Оченно я им нужная!

– Ты, товарищ Ольга, попусту не спорь, ты прямо, по-большевистски скажи, дашь этому товарищу или не дашь?

Я, честно говоря, не сразу въехал, что имеет в виду товарищ Август, однако, женщина поняла его правильно:

– Они ничего, молодые, гладкие, ежели, конечно, нальют, и закуска, то почему не дать! Особливо если товарищ этим делом интересуется! А сам-то, товарищ Август, в обиде не будешь, не заревнуешь?