Остался последний документ. Два листка, исписанные крупным правильным почерком, были сшиты вместе. Последыш развернул и стал читать.

Дочитав, Последыш сложил все листки вместе, засунул их под матрас и задул свечу. Теперь он был совершенно спокоен.

Фельдмаршал Лабаст имел в жизни две тайны. Или три? Тьфу ты, Смут, как в голове путается… А ну-ка, по порядку. Значит, так: первая тайна — это… Назовем ее тайной Ночного Вызова. Это когда его вызвал доминат. Великий доминат, Воитель! А Лабаст тогда был зеленым юнцом. Хотя, не таким уж зеленым. Что ни говори, пушку сделал все-таки он. И вот, в ночь после первого испытания Нагаст Второй Воитель вызвал Лабаста к себе.

У-у, как боялся он тогда домината! Да и кто его не боялся? Это потом пошли Нагасты — парша слякотная. А тот был… Грива желтая, глаза ледяные. Глянет — коленки мерзнут.

Так о чем бишь речь? Ах, да. Вызвал, значит, и спрашивает — какой, мол награды за пушку желаешь? А юнец-то на радостях браги перебрал. Но тут протрезвел и думает: как бы так запросить, чтобы и не прогадать, и через край не хватить. Прогадать — жалко, когда еще такой случай выпадет? Перебрать — опасно, еще рассердится, на рудники упечет. Да-а, задачка. Тут задумаешься.

Видит доминат — затруднение. Говорит: «Может, я помогу?» — а глаза его ледяные ледяным смехом смеются. И протягивает два листка исписанных — донесение…

Как тогда на ногах удалось устоять — непонятно. Отблагодарил, называется! А доминат: «Это и есть награда. Забери эту бумагу себе. Заслужил. Хочешь — сохрани, хочешь — сожги. Но лучше сохранить, а то норики пепел прочтут».

Он так и сделал. Лежит себе бумажка в шкатулочке, чуть не сто лет лежит… В какой год это все было-то? Не вспомнить… Ох, голова, голова!..

Вторая тайна — тайна Оконной Замазки. Вот беда так беда! И когда нагрянула — только жизнь налаживаться стала, дом завел, семью… А прибежал к нему солдат — рожа испуганная, дрожит, как собачий хвост. И все клянется, что ни на шаг не отходил. Что случилось? От чего не отходил? Насилу толку добился: оказывается, он на часах у пушки стоял. Стоял, стоял — и углядел вдруг на пушке, примерно посередине ствола, трещинку. Да сообразил на счастье — прямо ко мне прибежал, никому ни слова больше. Молодец, хороший был солдатик. Правда, все равно пришлось его… того… А почему? А потому, что нельзя допускать сомнения в пушке. И дело тут вовсе не в нем, не в фельдмаршале, а в безопасности государства. Понятно, любезные?

По этой же причине пошел он ночью на площадь, вроде посты проверять. Услал часового и трещинку ту, будь она неладна, — оконной замазкой… А утром сам, собственноручно, покрасил пушку зеленой краской — доминату сказал, что в целях незаметности и полной для врага неожиданности… Кто тогда был-то? Кормитель или этот… как его… Тьфу, как в голове путается!

Так, это, значит, две тайны. А сколько насчитал? Сначала-то? Две или три? Ах, Смут тебя забери…

Стоп, любезные. Да это же и есть третья тайна — что в голове у фельдмаршала путается. А ну, как узнают люди — что скажут? Скажут: «Хорош фельдмаршал!» И выйдет опять ущерб государству и угроза от враждебных соседей.

А что путается — это надо честно признать. Лишь бы никто не заметил… Но путается. Вот и сегодня какую-то важную вещь забыл. На завтрак что было?.. Да нет, не то. Невестка вон зачем-то мундир чистит. Невестка, тоже мне. Уж бабка, а все — невестка. Сынок-то умер, бедный, а она все живет… Но зачем мундир? Может, ему сегодня идти куда? Ба, да ведь вчера вестовой приходил, сказал… Что же он сказал? Может, заседание? Ну точно — Высокое заседание сегодня! Потому и мундир. Слава Владыке — вспомнил. Главное — чтобы никто ничего не заметил…

А для троих ходоков дни текли как вода — веселые и прозрачные. И не надо их было считать, и не надо их было жалеть.

Утром Сметлив встал первым и, сладко потянувшись, пошел вниз узнать насчет завтрака. Вернулся он с кувшином кислого молока, горячими сладкими пирожками и видом, озабоченным до крайности. Он обозвал сотоварищей бездельниками и приказал им живо подниматься, а не то он… Тут Смел запустил в него башмаком, за что Сметлив пригрозил надеть ему на голову кувшин.

Встали. Под кислое молоко и пирожки Сметлив рассказал, что Грымза Молоток только что предъявил ему счет почти на сто пятьдесят монет и потребовал уплатить немедленно хотя бы половину, или он пожалуется городскому судье. Верен заметил, что и правильно, слишком они засиделись в городе, надо двигаться дальше. На это Сметлив, которому смерть как не хотелось никуда двигаться, самым ехидным голосом спросил, а где Верен собирается доставать сто пятьдесят монет? Может, он знает, где клад зарыт? Заработаем, — неуверенно отвечал Верен. За один день? — не унимался Сметлив.

Да, что-то неладно у них выходило. Чтобы заработать, нужно было время, а за каждый прожитый день опять надо платить. Получалось, что застряли они надолго. А кроме того, и в дорогу требовалось прикупить немало. Уразумев положение вещей, Верен уныло покачал головой: придется ему заняться сетями на продажу. Сметлив сказал, что попробует договориться с хозяином, чтобы ловить ему рыбу в счет уплаты долга, и посокрушался, мол, знать бы, что так получится — взял бы из дома побольше монет. А Смел без своего инструмента и вовсе не знал, что придумать. Не станешь же каждый день об заклад с могулами биться…

Сметлив ушел вести переговоры с хозяином, добавив, что вернется к вечеру. Верен выскреб все, что было у самого, забрал последние гроши у Смела и отправился покупать суровую нить для сетей. Смел остался один.

Он послонялся по комнате, маясь, что бы такое придумать. В голову не лезло ничего путного — так, глупости какие-то, да вдобавок снова и снова вспоминалась давешняя встреча с Последышем и загадочный рассказ Мусорщика. Размышлять об этом было интересно, а о том, где достать деньги — нет. Поймав себя на такой мысли, Смел устыдился и уселся к столу с твердым намерением придумать способ заработка. По чести говоря, именно это занятие было ему хорошо знакомо и люто ненавидимо еще по старой жизни. Пользы оно никогда не приносило, а настроение травило начисто. Поэтому Смел неизменно приходил к философскому выводу, что деньги — это как счастье: или они есть, или их нет, и все тут.

От грустных мыслей его отвлек стук в дверь, вслед за которым в комнату просунулся Грымза Молоток. Он мотнул головой через плечо и сообщил, что там, внизу, Смела спрашивает мальчишка, этот, Последыш фельдмаршальский. Передать что, или как? Сейчас спущусь, ответил Смел с невольным вздохом облегчения: вопрос о деньгах откладывался.

Последыш ждал его на крыльце, нахохленный, как совенок. Едва увидев Смела, заторопился, полез в правый карман, отсчитал пять монет: «Вот. В прошлый раз забыл отдать». Смел стал отказываться, но Последыш настоял: «А то вдруг…» — «Что — вдруг?» — «Да нет, ничего…» — «А все-таки?» Последыш взглянул на Смела хмуро, исподлобья, потом оглянулся по сторонам и прошептал:

— Вчера заседание было… Решили войной идти на Всхолмье. Сегодня в полдень на ярмарке указ читать будут.

— А это что — секрет?

— Не знаю… Отец говорить не велел.

— Ай, ладно. Не велел, так не велел. Сам-то пойдешь на ярмарку?

Последыш пожал плечами и, буркнув «свидимся», торопливо зашагал куда-то в сторону дворцовой площади. Смел спохватился, что не спросил у него насчет прадеда, чем дело кончилось, но Последыш был уже далеко.

До полудня Смел просидел, бессмысленно глядя, как Верен монотонно помахивает игличкой, ловко вывязывая бесчисленные узлы, и тоскливо думал, что если и правда объявят войну, можно будет податься к оружейникам — может, у них дело найдется… И сам себе возражал: найдется, конечно найдется! Вот заставят их по случаю войны работать даром, они любому дураку — помощнику бесплатному рады будут. Эх!

В конце концов Смел встал, сказал Верену, что пойдет погулять и отправился на ярмарку. Там было многолюдно — не так, конечно, как в дни открытия, но все же. Так же вопили на разные голоса торговки рыбой и ранними овощами, так же сидели рядком могулы и за спинами их сопели свирепые быки — точно так же… Даже упрямый мужик с попугаем снова был здесь.

Смел обошел один круг, стараясь держаться поближе к площадке с деревянным помостом в середине ярмарки. Все ждал, когда же начнут читать указ. И, как всегда бывает в таких случаях, упустил момент появления вестника. Пронзительный голос возник над человеческой сутолокой и сразу приглушил все другие шумы:

— Слу-ушайте, жители Белой стены и всего государства Пореченского! Слу-ушайте!

Прокричав так раз пять и дождавшись, пока ярмарка притихла, а вокруг помоста образовалась плотная толпа, вестник развернул свиток бумаги:

— Его основательность Нагаст Пятый! Справедливость и сила! Доминат пореченцев и могулов! От Оскальных гор до Большой Соли! Издал указ! Слу-ушайте, жители Белой стены и всего государства Пореченского! — завопил он, надсаживаясь, и делая длинные промежутки, чтобы значимость каждого слова дошла до слушателей. Смел не успел пробиться к помосту, застрял в задних рядах, но слышал все отлично.

— Сообразуясь с высшими интересами государства Пореченского и всех его жителей от мала до велика; радея о чести и достоинстве правящего дома Нагастов; уважая и учитывая мнение Высокого заседания; опираясь на любовь и поддержку подданных, готовых не жалея себя постоять за священную землю отцов — ПОВЕЛЕВАЮ:

— считать невозможным терпеть далее без ответа притеснения и обиды, чинимые нам архигеронтом Всхолмским;

— объявить супостату войну и вызвать на честный бой в Переметном поле у раздела Поречья и Всхолмья;

— выступить в поход послезавтра, считая со дня зачтения настоящего указа и разгромить врага к посрамленью его и славе Поречья великого! — выкрикивая всю эту пустозвонную чушь, суть которой сводилась к короткому и ясному слову «война», вестник аж подпрыгивал от усердия. — Кроме того, Высокое заседание сочло необходимым…

— Расхрабрились… — услышал Смел у себя за спиной знакомый ворчливый голос. — На пушку свою надеются…

Смел оглянулся и увидел Мусорщика. Тот стоял, исподлобья глядя на вестника выцветшими глазами, и продолжал ворчать тихонько себе под нос:

— А может, зря надеетесь, любезные. Годов-то много утекло…

— Ну и что? — не удержался от вопроса Смел и вежливо прибавил: — Долгих лет!

Мусорщик повел на него глазами и, видимо, узнал, но никак не показал этого.

— Как — что? С годами разное случается, — ответил он неторопливо. — Скалы вон, и те крошатся…

И тут Смел остро почувствовал, что старик знает что-то про пушку, что неспроста говорит. Он подвинулся так, чтоб удобней было разговаривать, и сказал укоризненно:

— Так значит, ты, дед, не все нам рассказал?

— Про что спросили — про то услышали, — отрезал Мусорщик, уловив в словах Смела покушение на честно заработанные пять монет. Потом, помолчав, смягчился: — Вы же про пушку не спрашивали…

Смел оглянулся вокруг и, убедившись, что никто их не слушает, все же понизил на всякий случай голос:

— А что ты знаешь?

Старик поглядел на Смела пристально, словно прикидывая, сколько с него можно еще содрать, но решив, видимо, что пяти монет хватит на все, вздохнул:

— Да так, ничего. Просто, примета есть…

— Какая примета?

Мусорщик досадливо поджал губы, — вот, дескать, привязался! — но все же проворчал нехотя:

— Я говорил, если помнишь, что со мной на рудниках двое мастеров гнили из лабастовой команды. Вот… Один из них медник был, на отливке стоял. Он мне и рассказал — по секрету… Ну да дело давнее, и помер он давно… Да. Когда отливку сделали — Лабаст прибежал. Не понравилось ему что-то — кричал, ругался, ногами топал. Всех казнить обещал. Не понимал в литье ни хрена тараканьего. А отливка-то удалась, мастера благодарности ждали. И вот, как убежал Лабаст, медник мой плюнул с досады, да прямо на отливку попал. Сам испугался, а не воротишь…

— Чего это он испугался? — не понял Смел.

— В том-то и дело… Примета у медников есть: плюнешь на работу свою — считай, пропала… Непременно трещину даст.

— Хо! Так пушка-то на виду, на площади стоит. Нет на ней никаких трещин.

— Э, не говори так. Трещинка — она и внутри быть может. У человека тоже не всякая хворь снаружи видна…

— Но проверяли же пушку? По эльмаранам, вон, палили…

— То давно было.

Смел задумался. Интересная получается с этой пушкой история. И начало у нее смутное, и конец случиться может удивительный. Вот посмотреть бы… Но тут толпа вдруг зашевелилась, задвигалась, причем, в одном направлении, к одной неведомой Смелу точке. Он огляделся и обнаружил, что Мусорщик куда-то пропал, а вокруг творится непонятное. Смел поймал за рубаху проходящего мужика:

— Эй, а куда это все?

— Чё, заснул? Записываться!

— Куда?

— Куда, куда… — мужик вырвался. — В полк доброхотный. Ухом слушать надо!

Смел еще раз огляделся. Видимо, желающих в доброхотный полк было много: к столам, установленным близ помоста, уже выстраивались очереди. С чего бы это? Странно… Впрочем, все объяснилось просто: как раз мимо Смела один парень тащил к столам другого, убеждая по пути:

— Да Смут с ней, с войной! Может, ее и не будет еще… А сто монет на дороге не валяются!

Сто монет? Хо, это неплохо. Тем более, что он так и не придумал, где взять деньги. Ай, была не была. В конце концов, сбежать всегда можно. И Смел, не раздумывая более, пристроился в одну из очередей.

Прошло немало времени, пока он оказался перед столом, покрытым тонкой серой мешковиной. Писарь с длинным тоскливым носом и большими ушами, одетый в коричневую накидку, дописал предыдущего и поднял на Смела глаза:

— Имя?

— Смел.

— По отцу имя носишь?

— Нет.

— А сам откуда?

— Из Рыбаков.

— Так и запишем: «Сме-ел из Ры-ы… ба-а… ко-ов». Где живешь?

— В Рыбаках, — удивился его непонятливости Смел.

— Здесь где живешь, где искать тебя?

— А… У Грымзы Молотка.

— Так… «Постоялый двор Гр. Молотка»… Каким оружием владеешь?

— Да я…

— Ясно. Запишем: «Латник». Сбор завтра в полдень на дворцовой площади. Следующий!

Смел отошел, чувствуя легкое обалдение. Сам не зная, как, в латниках оказался. Ну, дела!

А вечером, когда он рассказал, что сделал, Верен и Сметлив закатили ему жестокий скандал. Собственно, Верен как всегда молчал, только сопел над своей сетью и без конца путал нитку, ругаясь сквозь зубы. Зато Сметлив, припомнив уроки жены, расхаживал по комнате с видом государственного обвинителя, потрясал руками и нудно выражал возмущение по поводу поступка Смела. Он говорил так, будто Смела в комнате не было:

— Ему, видите ли, стало неудобно. Он, видите ли, не знал, где взять деньги. А о друзьях он подумал? Нет, о друзьях он не подумал. А если в этой дурацкой свалке ему прошибут, не угодно ли, его дурацкую голову? Что им потом — вдвоем тащиться? Да если даже не прошибут — ждать его, что ли, целый месяц? Он, видите ли, не подумал… Просто удивительно, как легко относятся некоторые к общим делам. Или некоторым уже расхотелось идти? Тогда надо так прямо и сказать, а не морочить голову с этой дурацкой войной!..

И снова, и снова, и еще, и опять.

Смел не отвечал, сидел, сокрушенно опустив голову, и лишь изредка поглядывал виновато — но не на Сметлива, а почему-то на Верена, который молча сопел над своей сетью.

Наконец Сметливу надоело обращать речи в пустоту. Он безнадежно махнул рукой, взял веренову сеть из конского волоса и сказал, что поставит на ночь — присмотрел местечко, чтобы завтра доставить рыбу на кухню.

Когда дверь за ним захлопнулась, Смел сказал:

— Верен, ты не думай, я не надолго. Если увижу, что дело затягивается — сбегу. Видит Вод — сбегу.

Верен придержал слегка руку, вздохнул — и снова запустил игличку в нитяные петли.

Последыш, одолев очередной взлет, остановился. Гребень, на который он поднялся, уходил в обе стороны извилистым рубежом, четко отделяя лес от Волчьих увалов. Подальше, за длинным пологим спуском, начиналось беспорядочное нагромождение бугров, пригорков, холмов, затянутых мхом и чахлым хвощаником; там и сям разбросаны были лоснящиеся валуны и редкие обглоданные лиственницы; по ложбинкам, впадинам и промоинам полз и колыхался белый туман; вечная сизая пелена висела над увалами — и размывала все очертания, и глушила цвета, оставляя лишь два: серо-сиреневый и серо-зеленый.

Это было опасное место, царство волчьих стай беспощадных. Лишь самые отчаянные головы, сорванцы городские посягали на его окраины в поисках серпоколов — да и то всегда кучками по четыре — пять человек. Дело-то даже и не в серпоколах, а в том, что не было выше шика среди пацанов белостенских, чем сказать небрежно: «Вчера на увалы ходили…»

А и серпокол — штука занятная. Камешек такой круглый, серенький, на нем кругами прожилки темные. Если взять его да обстучать осторожно, найдешь слабую точку, с которой серпокол начинает «разматываться»: с поверхности его скалываются тонкие полукольца, крепкие и по внутреннему краю как бритва острые. Мальчишки помладше вырезают ими узоры на веточках, стругают свои кораблики. А те, что постарше — озорничают: как подложат серпик в ступицу колеса — мигом ось перетрется. Сколько мужиков до дома из-за них не доехало, сколько старух охало над завалившимися вдруг колесами прялок! Найдет мать в поясном кармане забытый серпокол — трепка обеспечена. Да разве мальчишек отвадишь?

Последыш и раньше бывал на увалах два раза, но с приятелями — не было страха такого. А теперь пришлось идти одному, потому что требовала того секретность. И это бы ладно, но нужен был Последышу крупный серпокол, каких на окраинах давным-давно уже не попадалось. А попадались они, по слухам, в глубинке, куда никто не ходит. Об этом Последыш старался не думать, а то впору прямо отсюда назад заворачивать. Он набрал побольше воздуха и быстро зашагал вниз по щебнистому склону к страшным Волчьим увалам.

Среди первых бугров Последыш стал внимательно оглядываться по сторонам, но замечал лишь никчемные серпоколики величиной с вишню. Все было выбрано дочиста. Тропинка под ногами раздробилась и истаяла — здесь добытчики расходились по сторонам, идти хоть чуточку дальше в глубь мало у кого хватало духу. Последыш пошел. С каждым шагом он двигался все медленнее, глядел вокруг все пристальнее, надеясь, что вот сейчас покажет из земли свой круглый полосатый бок желанная добыча — и скорее бежать отсюда, покуда силы хватит. Ан нет… Серпоколы, правда, стали попадаться покрупнее, со сливу — они в городе у малышни ценятся. Но Последышу нужен был не такой. Да случилась вдруг находка, которой лучше бы не было: разбросанные на склоне холма чисто обглоданные кости. Храбрости у Последыша не прибавилось. Он взял в сторону, стал подниматься по крутой ложбинке. Тут серпоколов было больше, некоторые величиной с яблоко. Такие считались крайне редкой находкой. Последыш подобрал парочку, но прикинул с сожалением, что и эти маловаты.

И наконец попалось то, что нужно: под сухим колючим кустом из земли торчал бок очень большого, как определил его на взгляд Последыш, серпокола. И он не ошибся, в чем убедился, когда выковырнул камень из щебнистой почвы и взял его на ладонь: желвак оказался размером с два кулака. Ну, все — успел подумать Последыш с облегчением, и тут как раз услышал: «Р-р-р…»

Он поднял голову. Прямо перед ним на расстоянии прыжка стоял огромный голубой волк. Задрав верхнюю губу и ощерив смертельные желтоватые клыки, житель Волчьих увалов рычал ровно, на одном звуке. Желтые глаза его глядели умно и люто. Последыш опять подумал: «Ну, все», — только уже с другим смыслом, и шевельнулся, чтобы положить серпокол в котомку. «Гр-р-р…» — предостерегающе взрыкнул зверь, и в желтых глазах его добавилось лютости, а густая седая грива приподнялась, — «гр-р-р…» Тогда Последыш заговорил, с трудом ворочая онемевшим языком:

— Волченька, я ухожу… Волченька, не трогай меня…

«Р-р-р…» — продолжал сердиться волк, катая в глотке круглые упругие звуки. Тут ужас происходящего дошел наконец до Последыша — его ударила крупная неуемная дрожь. Он осилился только шепнуть еще раз: «Волченька, не трогай меня…»

Волк вдруг перестал рычать, сел и стал по-собачьи чесать шею задней ногой. Последыш, обнадеженный, как сидел на корточках, начал пятиться от зверя. Волк встал, сделал пару шагов к нему (сердце у Последыша остановилось) и снова принялся чухаться, сгорбив спину и завернув назад шею.

Последыш все так же, гусиным шагом, задом наперед сполз по ложбинке и только тут выпрямился. Волк сидел на склоне в призрачно-белых наплывах тумана, желтые глаза его глядели на пришельца сверху вниз умно и насмешливо. У Последыша отлегло: он почему-то подумал, что волк его не тронет. Последыш пошел вниз, сначала не торопясь и часто оглядываясь, потом все быстрее и, уже совсем запыхавшись, взбежал на гребень, где начинался лес. Здесь Последыш остановился, оглянулся. Все так же полз и колыхался по Волчьим увалам белый туман, лоснились осклизлые валуны, торчали лиственницы и висела сизая пелена. Место, где был, Последыш определить не смог и волка — своего голубого волка — нигде не увидел.

Голубые волки родятся редко, случайно — когда встретятся снежный волк и лесная волчица. Наоборот не бывает. Эти мощные, свирепые звери обычно ходят в вожаках, водят стаи, и об их благородстве охотники рассказывают чудеса.

На площади было многолюдно, сутолочно. Сюда собрались доброхоты, а с ними — знакомые, родственники и просто бездельные ротозеи. Уже отмечали прибывших, разбивали их на десятки и десятками же отправляли за город, в полковой стан.

Но больше всего сутолоки было у пушки. Над ней возвели высоченные козлы, всю обвязали канатами — готовились снять с постамента. Тут же стояла и кряжистая, небывалой ширины телега, на коей пушку подразумевалось везти. Зачем? — подивился Смел. — Ведь пушка сама на колесах… Однако этот вопрос никого более не занимал: плотники что-то пилили, били гвозди, перебрасывали через козлы канаты — словом, были страшно деловиты и заняты; распорядитель работ, бравый усатый капитан бегал и ругался, то тыча куда-то указательным пальцем, то грозя кому-то кулаком; зеваки вокруг давали советы и всем мешали.

Смел потолкался, поглядел — и пошел отмечаться. Его записали в очередную десятку под начало некоего сержанта Дрына. Тот, действительно, худ был и длинен как палка, да вдобавок непереносимо важничал: на всех записавшихся доброхотов сержантов не набралось, и нескольких, в том числе и его, произвели прямо вчера. Серо-синяя форма на нем стояла колом, новенькие нашивки красной меди на щуплой груди тускло поблескивали. Нескладно поводя протяжными хваталками и досадливо цыкая на бестолковость новобранцев, он построил их по росту (Смел оказался последним), дал команду «напра-а… во!», обозвал повернувшихся налево недотырками и повел десятку в полковой стан.

Стан раскинули в редколесье недалеко за старым карьером. Начинался он четырьмя телегами, с которых сержанты получали все потребное для своих десяток: с первой — походные одеяла из грубой овечьей шерсти и просторные заплечные мешки; со второй — еду на четыре дня, котел для готовки и ведро для чая; с третьей — оружие и снаряжение латников, то есть короткий меч с небольшим овальным щитом, тяжелый метательный нож, кожаную куртку-безрукавку, обшитую медными бляхами и такие же поножи со шнуровкой для защиты бедер. И только с четвертой сержант Дрын получил, наконец, жалование на десятку — объемистый кошель с тысячей монет.

Отыскав свободное место, чтобы расположиться, он приказал притащить пару подходящих камней для очага и сходить на ручей за водой, а сам занялся дележкой: стал раскладывать монеты на десять равных кучек. Это отняло много времени, потому что Дрын часто сбивался, но все терпеливо ждали. Завершив, Дрын построил десятку и раздал каждому его долю, после чего прошелся вдоль шеренги и объявил, что с этого момента они считаются поступившими на службу и всякая самовольная отлучка из полкового стана будет считаться дезертирством и караться по закону военного времени. Вопросы есть? Разойдись!

Остаток дня ушел на приготовление бараньей похлебки с овощами и подгонку снаряжения. Смелу досталась великоватая куртка, но он надел ее поверх рубахи, подпоясался — получилось нормально.

После ужина посидел у костра, слушая разговоры новых товарищей: все они, кроме него, оказались горожанами и были кто хуже, кто лучше знакомы. Наверное, поэтому они разбились на ночлег по двое — по трое, а он остался один. Ну и ладно. Смел подложил под голову заплечный мешок, закутался в одеяло и быстро и крепко заснул.

За утренней кашей веселый долговязый парень с хитроватыми глазами по имени Посошок, выделявшийся в их десятке осведомленностью и пронырливостью, рассказал, что вчера в городе случилась смешная вещь. Когда пушку стали вывозить, недалеко от площади на одном перекрестке телега застряла: там углом выпирала какая-то лавка. Доминат, недолго думая, приказал тот угол снести. Дело-то было ночью — лавочник с хозяйкой выскочили, в чем спали, а у них уже чуть не пол дома разобрали…

Посмеялись. Смел спросил — а где сейчас пушка? Впереди, — отвечал Посошок, — ее тихо везут, мы быстро догоним. Потому и не спешим. И тут, будто торопясь опровергнуть его слова, боевая труба заиграла «в поход выходи». Сержант Дрын приказал готовиться выступать и убежал получать указания.

Скоро выступили. Дорога была хорошо укатана, шлось легко. Правда, Смелу досталось нести чайное ведро — ноша не тяжелая, но надоедливая, и он без конца перекладывал его из руки в руку. Здесь ничего, — говорили знающие мужики, — а вот завтра до болот дойдем — там только держись…

Шли вольно. Не то, чтобы вразброд, нет — десятки держались кучно, впереди сержанты. Но шагали все кто как хотел. Ничего особенного в тот день не было: уплывали и отступали назад леса — то почаще, то пореже, то открываясь полянами. И приходило Смелу в голову, что будто и не на войну они идут, а так — гуляют на свежем воздухе, будто и не им придется через два-три дня умирать на поле от ран. И возникала глупая уверенность, что битвы не будет, что случится нечто такое… ну, словом, случится нечто — и не допустит кровопролития, заставит опомниться человеков, готовых крушить железом живую плоть. Смел мотал головой, отгоняя наваждение, и оглядывался: неохватная глазом вереница людей текла по лесной дороге медленно, но неотвратимо. В этом потоке крылась слепая упорная сила, и одно лишь могло остановить ее: такая же сила, только встречная. Но не могло это движение продолжаться вечно. А значит, встреча состоится…

Да, ничего особенного в тот день не было. Только Смел долго не мог уснуть после ужина, закутавшись в свое одеяло. А когда наконец задремал, то сразу приснилось ему, что приоткрыл он глаза и увидел в неверном свете чуть живого костра, как скользнула между деревьев маленькая фигурка, показавшаяся странно знакомой. Но сон то был, или нет — так и не понял.

Главное — незаметность. Нужно быть незаметным, чтобы выполнить то, что он задумал. Решив так, Последыш долго заглядывал в окошко кухни, выжидая, пока его старый знакомец повар Оковалок останется один. А выждав, зашел. Толстый, сердитый на вид Оковалок заканчивал приготовления в дорогу. Он поднял красное щекастое лицо от дорожного мешка и хмуро буркнул:

— Чего тебе?

— Ничего… Когда выходите?

— Завтра утром, Смут бы их всех побрал с ихней войною вместе, — Оковалок со злостью швырнул в дорожный мешок сверток пряностей. — Все вверх дном. Как с ума посходили…

Последыш дождался, пока он сердито умолк.

— А ты возьми меня с собой… А, Оковалок?

— Куда?

— Туда…

— И этот свихнулся, — плюнул Оковалок. — Думаешь, тебе там медом помазано?

— Поглядеть хочу… Интересно.

— А убьют?

— Не убьют. Я на дерево залезу.

— Слушай, иди — не морочь голову. «На дерево»…

Последыш вздохнул, помолчал. Потом перевел разговор на другое:

— Ложку свою скоро до черенка сгрызешь…

Как всякий повар, Оковалок носил в специальной петле на поясе ложку, которой пробовал готовящиеся блюда. От частого применения дерево быстро щербатилось по краям — приходилось чуть ли не каждый месяц ложки менять, что ужасно Оковалка раздражало. Он все собирался заказать себе инструмент из чугунного дерева, да руки не доходили. Вот и сейчас на поясе у него болталась ложка самого плачевного вида.