Владыка вод

— Отойди… отойди, Летеста… — бормотал он. — Меня лучше возьми — дочку не трогай… — Потом застонал, и снова: — Отойди, Летеста… Пить… Пить…

Напоив отца и подождав, пока он затих, Цыганочка задумалась. Была у них в жизни запретная тема: отец никогда не рассказывал о матери. То есть, совсем никогда, ни словом не вспоминал. А когда Цыганочка сама пыталась выспрашивать — хмурился и сердито обрывал. Что-то таилось за этим, но что? Впервые, в бреду, отец немного проговорился: раз речь о дочке — значит, о ней, о Цыганочке. А с кем он еще мог об этом разговаривать, кроме матери? Если так, то значит, звали ее Летеста. Или зовут. Но чего такого могло между ними случиться, что отец вспоминает о ней в бреду?

А она ведь помнила мать — настолько, насколько возможно это в трехлетнем возрасте. Мать была красивая, с черными как ночь волосами и блестящими темными глазами. Глядя на себя в зеркало, Цыганочка думала иногда, что похожа на нее. Но что же могло случиться между родителями?

Вопросов было много, а ответов — ни одного. Цыганочка просидела у постели всю ночь, и лишь под утро у отца наступило улучшение: чуть порозовели меловые щеки, дыхание выравнялось — он уснул. Тогда она тоже решила поспать, проснулась к обеду и, обругав себя засоней, поспешила к отцу.

Он лежал на спине, глядя задумчиво в потолок.

— Ой, пап, прости — я заснула…

— Ничего, — Учитель улыбнулся. — Ты у меня замечательная сиделка. Так хорошо ухаживала…

Цыганочка положила ладонь на его лоб:

— Как ты себя чувствуешь? Нигде не болит?

— Нет, уже лучше. Вот только поесть бы.

Она занялась стряпней, потом заштопала и постирала одежду, в которой Учитель вчера был на площади, и только после всего вспомнила, что собиралась увидеть Сметлива. Сказав отцу, что сходит ненадолго в город, пошла в постоялый двор Грымзы Молотка, где узнала, что постояльцы уже не живут. И вся любовь, — подумала Цыганочка, но поглядела на перстень с черным лавовым стеклом, в глубине которого чуть просвечивали крохотные серебряные искорки, и улыбнулась: Сметлив обязательно вернется…

А вечером невзначай спросила у отца:

— Да, кстати — кто такая Летеста?

Учитель посмотрел на дочь тревожно и ответил вопросом:

— А откуда ты знаешь это имя?

— Ты сам говорил, — беззаботно сказала Цыганочка. — Когда бредил.

Он покашлял, отвел глаза:

— Это… так… знакомая одна.

— А где она теперь?

— Где надо, — Учитель рассердился. — Зачем тебе знать?

— Ну как же, — Цыганочка лукаво прищурилась, — всякому интересно знать… про собственную маму. Ты не сердись, пап, — она взяла его руку, — мне же правда интересно.

Он досадливо поглядел на нее и нехотя ответил:

— Не знаю я, где она. Жили мы в Семихолме, я там учился. А потом… А потом мы с тобой сюда перебрались. Что с ней теперь — не знаю.

— А почему мы с тобой оттуда уехали?

— Значит, надо было. И все… И хватит об этом.

Цыганочка вздохнула, но продолжать разговор не стала: очень уж несчастный был у отца вид.

Прошло два дня, Учитель почти совсем поправился, жизнь потекла обычным порядком. Но разговор с отцом не шел у Цыганочки из головы. Что же за этим за всем скрывается? А тут, как на грех, увидела она вечером на площади вереницу телег, затянутых плотной парусиной. И узнала, что завтра отправляется во Всхолмье соляной обоз — оказывается, архигеронт прислал специальных послов с просьбой не прерывать торговлю и обещал выплачивать деньги сполна. Вот и случай, — подумалось ей.

Сначала она даже сама испугалась: какой такой случай? Для чего случай? Но кто-то внутри поддразнил: а для того случай — съездить и все разузнать. — Так отец же болеет, как его оставить? — Отец уже не болеет. За неделю с ним ничего не случится, — ответил кто-то. — А что ты Сметливу скажешь, если спросит — кто твоя мать? Цыганочка заколебалась. Плата за проезд с обозом пустяковая — можно взять из шкатулки, отец и не заметит. А ему записку оставить, чтобы не беспокоился. Может, рискнуть?

В молодости все решается просто. И на следующий день Цыганочка уже сидела в тряской телеге рядом с возницей, молодым симпатичным парнем по имени Приварок и болтала с ним как обо всякой всячине, так и ногами. Он говорил ей приятные, утешительные вещи: что до Семихолма они доберутся дня за четыре, лишь бы без задержки проскочить болота, а назад, налегке — и того быстрее. Рассказывал, какие места их ждут впереди, пугал про Болотное Ботало. Цыганочка смеялась и ничуть не боялась — их же много, пусть Ботало боится. Кони шли бодрой рысью, погода стояла чудесная — и думала Цыганочка, как правильно она сделала, что поехала: назад приедет, а скоро и Сметлив. Он же говорил — дней на десять уходит. Вот как раз все и выйдет…

И правда, все получалось как нельзя лучше. Даже дорога через болота оказалось нетрудной — недавно расширенные и укрепленные ради пушки мостки позволяли ехать довольно быстро. Как всегда, смущали людей своим жалобным видом кусты-глазастики, но уж с этим ничего не поделаешь — только терпеть. А как выехали на Переметное поле, дорога и вовсе пошла отличная, до самого Семихолма.

Цыганочка ничуть не устала, на ночь Приварок устраивал ее заботливо, отдавал свое одеяло, за едою подсовывал лучший кусок. У нее было прекрасное настроение, когда на четвертый день к вечеру показались островерхие ржаво-красные крыши Семихолма, столицы славного государства Всхолмского. Цыганочка без конца вертела головой, разглядывая чудные строения с ажурной деревянной резьбой на фасадах, убегающие вверх по холмам лесенки, прозрачные бассейны, наполнявшиеся из родников. Большое мрачноватое здание Высшей Школы напомнило ей слова отца, что здесь, в Семихолме, он учился. А она здесь родилась, и была безмерно счастлива, что родина ее — этот красивый, разбросанный по холмам город-гавань, выросший на берегу узкого морского залива.

Возле дворца архигеронта Всхолмского, Грубича седьмого Мягкое Сердце, Цыганочка попросила Приварка остановить. «Смотри, — сказал он ей, — завтра утром отсюда же и отправимся. Не опоздай!» Она подумала, что времени маловато, а успеть надо много. Хорошо еще, что всхолмский язык — почти то же самое, что пореченский. Только окончания немножко другие, да некоторые слова. Благо, отец в свое время научил ее.

Остановив первого же прохожего, Цыганочка спросила, где у них ярмарка. Там, решила она, проще будет узнать все, что нужно. Получив объяснения, быстро нашла шумную, пеструю, многоголосую — совсем, как в Белой Стене, — ярмарку. Походила немного, не зная, к кому обратиться, и вдруг увидела цыган. Они сидели кучкой — двое мужчин, заросших до самых глаз, старуха в заношенном цветастом платке и парень с маленькой курчавой бородкой. К ним то и дело подходили молодые девушки и дети, передавали что-то и опять ныряли в толпу. Один из мужчин бренчал тихонько по гитарным струнам, независимо поглядывая вокруг.

— Здравствуйте, братья, и ты, мать, — сказала Цыганочка, подходя.

— Здравствуй, сестра, — ответил за всех волосатый мужик без гитары. — Только сестра ли?

— Меня и зовут-то Цыганочкой, — засмеялась она.

— А гадать умеешь?

Цыганочка улыбнулась, подняла лежавший около них на земле бубен и зазвенела в него, и запела, смеясь и приплясывая, гадальную песню, а второй мужик на гитаре ей подыграл:

Камешки гадальные

из-за моря дальнего,

из-за моря синего —

пестрые, красивые,

веселей кружите —

правду мне скажите.

Катитесь, камешки, по блюдцу:

как вы скажете — так и сбудется.

Нагадайте свадьбу влюбленным,

нагадайте крышу бездомным,

бедняку — чтоб стал похитрее,

богачу — чтоб стал подобрее,

морякам — чтоб в море ходилось,

рыбакам — чтоб рыба ловилась,

пахарю — чтоб хлеб уродился,

знахарю — чтоб сам излечился.

Катитесь, камешки, по блюдцу:

как вы скажете — так и сбудется…

Допела Цыганочка, волосы со лба откинула, бубен положила. Цыган подобрел:

— Ты кто ж такая будешь, красавица? Откуда?

— Из Поречья, из Белой Стены я.

— И за каким же к нам делом? Или так просто?

— Нет, не просто. Ищу я женщину одну… — Цыганочка замялась, не зная, стоит ли объявлять вот так, всем сразу. Но цыган ее подбодрил:

— Говори, говори — не бойся. Если знаем, поможем.

— Ее зовут Летеста. Или звали так раньше…

Странно подействовало на цыган произнесенное Цыганочкой имя. Они разом насторожились, все взгляды скрестились на ней, как клинки смертельно острых цыганских ножей.

— А зачем тебе Летеста, красавица? — прошамкала старуха. — Не ходи к ней. Злая она, недобрая…

— Почему? — теперь уже насторожилась Цыганочка.

— Трудно объяснить, да и не поверишь, — вступил в разговор волосатый мужик с гитарой. — Только верно мать говорит: не ходи.

— Но мне очень нужно.

Волосатый мужик покачал головой:

— Ни за какой нуждою ходить к ней не надо, красавица.

— Да почему? Можете вы объяснить?

Старуха сказала что-то на незнакомом языке, мужик с гитарой ответил. Парень тоже что-то проговорил, гортанно и быстро. Мужик махнул на него рукой. Цыганочка слушала их разговор, и чувствовала, как зреет в ней страх. Может, бросить все, пока не поздно? Но тут к ней вновь обратилась старуха:

— Ты скажи, красавица, что тебе нужно? Может, без Летесты поможем?

Цыганочка медленно покачала головой и сказала:

— Без нее нельзя. Это мать моя.

Цыгане прямо-таки отшатнулись. Старуха даже рукою прикрылась. Цыганочка смотрела на них с ужасом, ничего не понимая. Наконец мужик без гитары сказал ей медленно:

— Вот что, красавица. Поешь ты хорошо, просто замечательно — но уходи. Подальше уходи. Оставь нас.

— Да я уйду, — Цыганочка уже не рада была, что обратилась к ним, — вы только скажите — куда? Где искать ее?

— В Гнилую балку иди. Это там, там! — старуха потыкала пальцем через плечо.

Но тут вдруг вскочил на ноги молодой цыган, заговорил что-то на том же незнакомом языке запальчиво и с укором. В ответ мужик без гитары заворчал недовольно и покрутил пальцем у виска, а старуха покачала головою в цветастом платке.

— Пойдем, я провожу тебя, — отрывисто сказал парень Цыганочке и торопливо зашагал туда, куда указывала старуха. Цыганочка последовала за ним. «Не ходи, Радич! Не ходи-и!» — крикнул им вслед кто-то из мужиков, но парень только зло мотнул головой.

Солнце уже валилось за крыши домов, и тени быстро наливались соками темноты. Радич шел быстро и деловито, так что Цыганочка едва поспевала. Она испугалась некстати: идет одна, на ночь глядя, с незнакомым цыганом в какую-то Гнилую балку — кто знает, что у него на уме? Но выбора не было, оставалось надеяться на его честность. А он, словно услышав ее опасения, заговорил:

— Ты не бойся. Здесь не очень далеко. Вот только за город выйдем — и через мост, через рощу, а там за холмом и Гнилая балка… — он вдруг остановился. — А зачем спешка такая? Может, лучше завтра?

— Завтра обоз соляной отъезжает. Мне с ним надо…

— Вон оно как. Ну, пойдем.

Они вышли за город, когда солнце уже закатилось, но небо еще оставалось светлым и теплым. Цыганочка спросила:

— Послушай, а почему ее так боятся?

Радич долго раздумывал на ходу, потом нехотя сказал:

— Трудно объяснить. Говорят, она чужими жизнями живет.

— Это как?

— А так. Отнимает время у тех, кто рядом окажется.

— И… что они?

— Стареют быстро. А она всегда молодая…

Навстречу им показалась согбенная фигура древнего старика с длинной седой бородой. Когда разминулись, Радич, оглянувшись украдкой, продолжил:

— Вон, видела? Он ей хлеб носит, лет пятнадцать уже. Говорят, ему сорока еще нет.

— А зачем же он… если знает? — ужаснулась Цыганочка.

— Любовь… — процедил сквозь зубы цыган.

Они вошли в мрачноватую дубовую рощу. Холодком тянуло из-под дремучих крон, но куда чувствительней был другой холодок, залетевший в душу от всего услышанного.

— Она что, колдунья?

— Да нет вроде. А то бы от нее совсем спасу не было. Потому ее убивать и не стали, прогнали только…

— А меня-то твоя братва чего испугалась?

— Подумали, раз дочка — значит, тоже…

— А-а…

За пологим холмом в последних отсветах дня показался длинный извилистый овражек, сплошь заросший буйной зеленью, которая казалась сейчас грудами черного хлама.

— Вот она, балка Гнилая. Значит, так: я тебя подожду где-нибудь здесь… — да вот под этим деревом. А ты иди по тропинке — дойдешь, куда надо. Но долго не задерживайся. Я понимаю: мать, все такое… Ты ее не видела никогда, что ли?

— В три годика.

— Я так и понял. Но все равно, не задерживайся. Если что — я приду тебя вытаскивать, — Радич широко зевнул и сел, удобно прислонившись спиной к стволу. — Ну, иди скорее. Я жду.

Цыганочка поглядела на него и чуть было не сказала, что передумала. Неохота было идти. Страшно. Но неудобно стало — зря, что ли, человек тащился? Она пошла по тропинке, путаясь волосами в ветках и оберегая глаза руками, и вскоре увидела на прогалине черную хижину, крохотное окошко которой смутно подсвечивал изнутри слабенький огонек.

Она не стала подавать голос, нашла дверь и вошла без стука, оказавшись неожиданно сразу в комнате. Впрочем, комнатой это назвать было трудно. В темном грязном помещении стояло некое подобие стола, на коем тускло коптил масляный фитилек, угадывалась у стены полуразвалившаяся печка, рядом с ней — грубая широкая скамья с наваленным тряпьем: видимо, кровать. Вот и вся обстановка. А в дальнем углу, прямо напротив двери, сидела на ветхом стуле женщина — красивая, молодая, — может, чуть постарше самой Цыганочки, — но вся подстать этой комнате: спутанные черные волосы, нечесаные, кажется, много лет, лохмотья вместо одежды и потухший, безжизненный взгляд. Она глядела в упор на Цыганочку. А та переживала явившееся ей в единый момент прозрение: ни комната, ни хозяйка уже давным-давно не помнят, зачем они существуют, не знают, зачем нужны они друг другу и всем остальным.

— Ну, зачем пришла? — раздался надтреснутый голос из угла — голос, который отвык звучать.

И, услышав его, Цыганочка поняла, что перед нею самое несчастное существо на свете — и прошел ее страх, и вспомнила, что это ее мать.

— На тебя посмотреть пришла, — сказала она спокойно.

— Для чего тебе на меня смотреть? Ты что, не знаешь, что это опасно? Или ты хочешь меня убить?

— Нет, не хочу, — Цыганочка не знала еще, что говорить.

— А-а… А то много было желающих. Да только так никто и не собрался… К сожалению, — закончила она неожиданно.

Цыганочка молчала, онемев от жалости.

— Так чего ж тебе надо? — снова заговорила женщина.

— Я хотела спросить, — решилась Цыганочка, — известно ли тебе такое имя — Дробич?

— Дробич… — женщина опустила глаза. — Из-за него это все и случилось. Ах, если бы не Дробич! — она покачала головой. Потом вдруг резко спросила: — А ты его откуда знаешь?

— Это мой отец…

— Что?! — женщина выпрямилась на стуле, пристально вгляделась в лицо Цыганочки. — Вот, значит, как… Вот ты какая стала… Ну да, лет-то уже прошло — чуть не два десятка… — Она встала, чтобы подойти поближе, даже руки вперед протянула, но тут же села. — Ты зачем пришла? Стой, где стоишь, ко мне не подходи!

Цыганочка взяла себя в руки и твердо сказала:

— Я пришла узнать, что же у вас случилось.

— Что же у нас случилось… — горько повторила женщина. — Ну, слушай. Ты дочь, ты имеешь право знать. Ты должна знать. Только слушай там, ближе не подходи.

И она начала рассказывать, замолкая надолго, чтобы вспомнить детали, и заново переживая свою короткую прекрасную жизнь, оборвавшуюся так страшно.

РАССКАЗ ЛЕТЕСТЫ

…Они жили тогда в Семихолме, вдвоем в хорошеньком домике, где всего было вдосталь и никому не надо было завидовать. Она хозяйничала, весело и со вкусом, украшая их жизнь радостными мелочами, а он обучался наукам в Высшей Школе, обещая вырасти в крупного ученого. Недостатка они не знали: отец оставил Дробичу хорошее наследство, которого хватало и на жизнь, и на учебу. Да и Дробич подрабатывал частными уроками. Но главное — была между ними любовь, такая, что скрашивает все неурядицы, как могучий прилив покрывает мелкие рифы у входа в гавань.

Потом родилась дочка. И глядя однажды на крохотное существо, жадно сосущее ее грудь, Летеста подумала, что вот и новая жизнь пришла, и надо будет уступить ей место, а ее удел отныне — стареть. Эта мысль испугала Летесту, как пугает всякую женщину — она стала придирчиво изучать себя в зеркале, и скоро нашла вокруг глаз паутинные морщинки, и убедилась, что фигура после родов стала уже не та… Чего она боялась больше — потерять любовь Дробича? Да нет, в это она не верила. Скорее, страшно было терять веселую уверенность в себе, с которой она так сжилась. И ничего нельзя было тут поделать… Ничего?

Незадолго до этого Дробич принес в дом Черную книгу, два экземпляра которой нашел в хранилище Высшей Школы. Он не думал заниматься колдовством, но старинные тексты содержали много ценных сведений, и он часто читал эту книгу по вечерам. А днем, когда Дробич был на занятиях, ее стала листать Летеста. Но ничего не могла понять в древних письменах. Тогда она, вроде бы в шутку, допыталась у мужа, как пишутся на языке Черной книги два слова — вечная молодость. Тот, ничего не подозревая, показал. Теперь она уже листала книгу, внимательно выискивая знакомые знаки. И в конце концов нашла.

Но что толку? Дальше опять было непонятно. Тогда она выписала несколько слов и вечером показала их Дробичу: что это значит? Он отвечал рассеянно — росянка, болотный вьюнок, сердце… Так, слово по слову, выпытала она заклятие вечной молодости, и как его наложить. Там было что-то еще, но рассуждения ее не интересовали, да и книга скоро была возвращена в хранилище. А ключ остался в ее руках и при желании Летеста могла отомкнуть тайную дверь.

Она долго колебалась: все-таки Черная книга, страшно. Но однажды дочка (ей тогда было уже два с половиной годика) заболела, всю ночь проплакала, выспаться не удалось, а утром Летеста глянула в зеркало и увидела в нем уставшую женщину с синими тенями вокруг глаз. Тогда она и решила: будь что будет — наложу на себя заклятие. И стала готовиться.

Несколько месяцев ушло на то, чтобы найти нужные травы и прочее. В один прекрасный (проклятый!) день она ушла в дубовую рощу и сделала все, как было написано в книге. А когда, завершая колдовство, капнула себе в ранку под сердцем каплю сока росянки, почувствовала, как закружилась под ней земля, и кружилась долго и быстро, так что не могла она встать или хотя бы открыть глаза. Наконец кружение замедлилось и прекратилось. Она поднялась с земли и с удивлением обнаружила, что ранка совсем затянулась, но там, где проник внутрь сок росянки, что-то кружится и кружится в неостановимом движении, будто возник у нее в груди маленький водоворот, воронка, засасывающая пустоту. Разбитая, пошла она домой и все время думала, что заклятие оказалось обманом. Летеста не чувствовала себя моложе. Но зато, войдя в город и встречая людей на улицах, ощутила, что в воронку под ее сердцем попадает что-то — будто мелкий-мелкий песок сыпется.

После этого Летеста прожила дома два, и три дня, ожидая, когда остановится это кружение. Но ничего не менялось, и сыпался, сыпался в воронку мелкий песок, особенно если дочь и муж были рядом. А почувствовала она себя действительно лучше — сил прибавилось, разгладились под глазами паутинки морщин. Значит, подействовало? Но как? А кружение под сердцем все не останавливалось. Тут уж она испугалась и, набравшись решимости, все рассказала Дробичу. Что тут было! Он готов был убить ее, но сказал, что завтра все выяснит — может, заклятие можно снять. А назавтра пришел мрачнее тучи и, усадив ее в дальнем углу, стал читать Черную книгу — то, что она не успела перевести.

Вот тут-то она и поняла, в какой кошмар угодила. Люди, околдованные этим заклятием, назывались Пожирателями Жизней, их или убивали, или изгоняли прочь, подальше от других. Колдуны пользовались им, чтобы отомстить злейшим врагам. Но самое страшное Дробич прочитал в конце. Всего одно слово: «Неснимаемо». Правда, было там с новой строки и еще три слова: «Секрет хранят норики». Однако больше Дробич узнать ничего не смог.

Сказал он ей — уходи. Сама уходи, от людей подальше, иначе тебя убьют. Тот песок, что чувствуешь ты — это время чужих жизней. Тебе этого не простят.

Дробич забрал дочку, и навсегда уехал из хорошенького домика, из города, из Всхолмья. А она пожила немного — и стала ловить на себе косые взгляды соседей. Тогда, не дожидаясь худшего, она бросила домик и отыскала брошенную хижину в Гнилой балке. Там нашел ее старый поклонник, неудачливый соперник Дробича по имени Корич. Она ему честно все рассказала, он сказал — ну и пусть. Мол, его любовь сильнее любых заклятий. Теперь совсем уже дряхлый стал, старый… А ведь моложе ее. Он ей еду носил, иногда ночевать оставался. Но теперь все реже приходит — видно, пожить еще хочет.

А она — знает, что давно ей надо убить себя, прекратить эту муку. Но все никак не решится, хотя надежды нет никакой. Так и осталась — молодой, красивой, но для всех живущих хуже чумы. Хотя, Корич еще остался…

— А как же… — начала Цыганочка, но замолчала — все было очевидно и страшно.

— А никак, — ответила Летеста. — Послушала — и ступай. Ступай, а то чувствую — сыпется песочек. Твоя жизнь в меня перетекает. А зачем она мне? Мучиться подольше? Ступай, только… Ты уж меня прости — поцелую я тебя разочек, а потом иди.

Она встала, подошла вплотную к Цыганочке (та с места сдвинуться не могла) и крепко поцеловала в губы. Потом отшатнулась и сказала через силу:

— Иди теперь. Спасибо, что навестила…

У Цыганочки от ее поцелуя потемнело в глазах, а когда вернулось зрение, то она увидела вдруг, что в окошко хижины уже бьет солнце. И удивилась вяло — как же так, она же недолго здесь пробыла. Ах да, перетекло ее время… И вспомнила, что обоз отправляется утром. Тут раздался бешеный стук в двери, и послышался голос Радича:

— Эй! Выходи! Уходить надо! — войти он не решался.

Цыганочка помедлила еще чуточку, сказала матери:

— Я буду помнить про тебя, и жалеть, — повернулась и вышла наружу. Здесь в нее вцепился Радич, потащил по тропинке, убиваясь: «Как я мог уснуть!» Она послушно торопилась, но думала о другом, и даже когда выяснилось, что обоз уже ушел, осталась равнодушной. Радич велел ей ждать здесь, перед дворцом, и ушел. Цыганочка и ждала, ничуть не переживая, хотя молодой цыган отсутствовал долго. Потом он вернулся на лохматом цыганском коньке, усадил ее в седло впереди себя и принялся нахлестывать бедную животину.

Они проезжали маленькие селения, и всюду несчастный Радич спрашивал, далеко ли обоз. В одном из селений им сказали, что они, если поторопятся, могут нагнать его у Переметного поля, и цыган принялся с новой силой нахлестывать коня. Но ничто не вечно: едва выехав из лесу на Переметное поле, конь под ними завалился на бок и захрипел. Поднявшись на ноги, Цыганочка некоторое время наблюдала, как Радич хлопочет вокруг конька, пытаясь поднять его, и спокойно пошла дальше, через поле, отметив про себя, что он закричал вдруг далеко позади: «Куда ты? Не ходи!» — но подумала только, что она это уже слышала.

Цыганочка миновала могилу фельдмаршала с обломками пушки и вступила на дорогу через болото. Она была уверена, что догонит обоз — когда конек завалился, ей показалось, что она увидела мелькнувшую между деревьев на другой стороне поля телегу. Но она шла и шла, а обоза все не было. Потом появилось на дороге странное существо с арбузно-круглой головой, в чем-то пятнистом, и направлялось оно прямо к ней навстречу. Цыганочка не боялась, пока не увидела его глаза — черные, с прорезанным вертикально белым зрачком. Тогда она запоздало поняла, что перед нею Ботало, и закричала отчаянным криком, но глаза уже сверлили ее, лишая воли, а губы зашевелились, произнося что-то не очень понятное и путаное, но как будто умное, и ей интересно стало. Она замолчала, стала вслушиваться. Говорило Ботало гнусаво и без выражения, время от времени в нем как будто что-то прокручивалось со странным неживым шорохом, обрывая речь на полуслове:

— Куда ты хшш…хшш существо торопишься. Всю жизнь — торопишься. Но если жизнь есть движе хшш…хшш ние, то всякое движение стремится к некоему пределу. А истинный хшш…хшш предел всякому движению есть покой хшш…хшш. Зачем же так много двигаться, чтобы хшш…хшш достичь недвижимости. Надо просто оста хшш…хшш новиться. Я могу дать тебе покой сразу хшш…хшш сейчас. Покой созерцание безропотность хшш…хшш вот истинные ценности. Ничего не надо решать хшш…хшш ни о чем не надо тревожиться. За тебя все решат о тебе позаботятся. Только смотри созер хшш…хшш цай постигай. Пойдем со мной хшш…хшш я устрою твою жизнь по-новому. Не верь разговорам несведущих. Хшш…хшш у меня хорошо…

Цыганочке было приятно верить Боталу. Ему хотелось верить. Она сделала шаг, другой — и пошла за ним, как привязанная, прямо в болото, по которому Ботало шло словно посуху.

Когда на крик подбежали люди с обоза, который действительно был недалеко, они только успели увидеть, как сомкнулась над ее головою болотная ржавая ряска. Приварок рвался спасать ее, лез в болотную жижу, но его удержали. И правильно: незачем пропадать обоим, а Цыганочку уже не вернешь.

Сметлив и Верен, возвратившись в город, снова остановились на постоялом дворе у Грымзы Молотка. Не те они вернулись, что уходили: позадумчивей стали, помолчаливее. Даже Сметлив, которого на обратном пути грело ожидание встречи с Цыганочкой, а о Верене и говорить ничего.

Обнаружилось, что денег у них опять нет, и Верен засел за сети, а Сметлив целых два дня ходил кругами вокруг дома Цыганочки, надеясь на случайную встречу. Но она так и не состоялась. А на третий день его окликнул Учитель. Увидев отца Цыганочки, Сметлив сначала обрадовался, но тут же сердце его сжалось от недоброго предчувствия: Учитель выглядел постаревшим, во взгляде была боль. «Что-то с Цыганочкой», — подумал Сметлив, но нашел в себе силы вежливо поздороваться:

— Долгих лет!

Учитель не ответил на приветствие и не стал ждать вопроса. Он сказал:

— Нет больше Цыганочки… — и подбородок его задрожал.

— Как — нет? — Сметлив уже ожидал плохого, но не настолько.

— А так… — И рассказал ему Учитель, как нашел недавно на столе у себя записку, что Цыганочка с соляным обозом едет в Семихолм, и с обозом же вернется. Но обоз вернулся три дня назад, а она — нет…

— Так может… — начал Сметлив, но Учитель его перебил:

— Обозники слышали ее крик. Но когда вернулись — увидели, только, как утащило Цыганочку Ботало.

— Ботало? — Сметлив задыхался. — Что же она — отстала?

Учитель пожал плечами: вроде бы так.

— А зачем она вообще поехала?

— Мать ее там, в Семихолме…

Темень стояла в глазах у Сметлива, не знал он теперь, куда идти и что делать. Хорошо, Учитель сказал:

— Пойдем ко мне, посидим…

Они долго пили старое вино, и потихоньку вернулась к Сметливу способность соображать. Стал он вспоминать, что рассказывал про Ботало Смел, выпытывать недостающее у Учителя. Тот отвечал безразлично, не видя в вопросах Сметлива пользы, но рассказал однако, что люди, попавшие в лапы к Боталу, не совсем мертвы — если Ботало лопнет, они вернутся к жизни, хотя это, так сказать, теория. А на деле ни разу никто одолеть Ботало не смог. Само же оно помрет нескоро — живет Ботало и по четыреста, и по пятьсот лет, а нынешнее совсем еще новенькое, меньше века. Возникает эта тварь сама по себе, из болотных газов, мертвых корней и грязи, а потом при удобном случае выходит на свет.

— А вот насчет одолеть… Что для этого нужно?

Э-э… Пустое дело. Ботало считает, что оно всегда во всем право и терпеть не может, если ему возражают. И даже не возражают, а хотя бы просто отвечают. Оно ужасно тогда раздражается и может лопнуть, но как это — никто никогда не видел. Потому что от взгляда Ботала человек цепенеет. Были умники, говорили: глаза, мол, надо закрыть — и все в порядке. Да только их и видели: Ботало и болтовней своей затаскивает.

— Но зачем это все Боталу нужно?

Смут его знает. Говорят, искренне Ботало верит, что призвано дать людям счастье. А счастье понимает по-своему. И поскольку люди не понимают Ботало, оно затаскивает их в свое счастье болотное силком. Э-эх, да что говорить об этом. Все равно толку нет. Цыганочку не вернешь, одно остается — бобылем век доживать…

До ночи просидели они, а потом Сметлив пошел на постоялый двор — пьяноватый, но на удивление трезвый в каком-то уголке головы. Там он снова и снова вспоминал все, что говорил Учитель про Ботало. Какая-то догадка посетила Сметлива во время его рассказа, или не догадка, а только тень догадки — но что-то такое мелькнуло, что показалось исключительно важным, важнее даже, чем постигшее их обоих горе. Что бы такое могло быть?

Когда он вернулся, Верен уже спал. Сметлив не стал его будить, а лег потихоньку и стал думать. Сам не заметил, как уснул, а на следующее утро проснулся с той же мыслью, и крутил ее так и эдак весь день, чем бы ни занимался — обедал или пил брагу, гулял по ярмарке или ставил сеть в Живой Паводи (поскольку возобновил свой договор с Грымзой Молотком). Но в тот день ни до чего не додумался.

Как и на следующий.

Как и на третий.

Тогда он отчаялся и стал просто горевать, безуспешно заливая горе ячменной брагой. А наутро через день или два, гуляя по ярмарке и равнодушно взирая на товары, вдруг подумал, что на ней чего-то не хватает. Попытался вспомнить — чего, и не вспомнил. Хотел отбросить бездельную заковыку, про которую и думать-то стыдно, когда горе такое, но она никак не отлипала. Тогда Сметлив стал вспоминать как все было: вот здесь, у этого прилавка стояла Цыганочка, когда он увидел ее с яблоком в руке. Там, дальше, рядком сидели могулы. А вот тут был… был… ах, да. Мужик с попугаем. Сметлив над ними до слез смеялся. Мужик с попугаем?!

И все в единый момент встало в его голове на места. Тень догадки окрепла и превратилась в счастливую мысль, в удивительный шанс, позволявший еще надеяться. Поняв это, Сметлив кинулся к первой попавшейся тетке, скучавшей над кучкой молодых огурцов: