Владыка вод

— Слушай, тетенька, а где тот мужик — ну, помнишь? — с попугаем тут все торчал.

Торговка оказалась словоохотливой:

— Это какой же с попугаем? Желток, што ль? Дома сидит, небось, где ж ему быть. А на што он тебе?

— Попугая хочу купить, — нетерпеливо ответил Сметлив. — Где он живет, скажи!

Но тетка не отпустила его прежде, чем поведала, заходясь от смеха, что попугая этого продал дураку Желтку моряк-эльмаран за сумасшедшие деньги — сказал, слышь, будто он будущее предсказывает. Пока Желток понял, что его обманули, корабля того уже — ищи-свищи! А Желток поклялся, что вернет свои деньги назад. Вот и торчал на ярмарке чуть не месяц, думал — еще дурак найдется. Только недавно ходить перестал. А живет он…

Выяснив все что нужно, Сметлив отправился на Потрошку — район городской бедноты. Там он довольно долго плутал среди узких кривых улиц, завалившихся плетней и просторных, как озера, луж, пока нашел наконец требуемый дом. Хозяин встретил его хмуро:

— Ну, я Желток. Чего надо?

— Попугая хочу купить.

Желток сжал мосластые кулаки:

— Издеваешься, хвост собачий?

— Нет, я серьезно.

— Хм… — Желток поскреб в затылке. — А цену знаешь?

— Знаю. Она меня устраивает. Попугай-то — жив?

— Жив, жив… Что ему станет? Прям сейчас заберешь?

— Сейчас у меня денег с собой нет.

— Ну вот, как будут — так и приходи, — и злой Желток с треском захлопнул дверь у Сметлива перед носом.

Опять все уперлось в деньги. Но случай был такой, что стоило плюнуть на все. Пятьдесят монет он занял у Учителя — ничего ему не объясняя. Еще семьдесят одолжил у Грымзы Молотка. Последние тридцать отнял у Верена, успевшего продать пару сетей. Верен возмущался, что нечем будет платить за комнату, но Сметлив не слушал. А когда он явился со своей покупкой, Верен вообще вышел из себя. Он спросил сухо и коротко:

— Ты что, сдурел?

— Сдур-рел? — подхватил попугай с довольным видом.

Сметлив молча сел за стол с попугаем на плече, взял кусочек сахара на ладонь и подставил ему. Тот принялся долбить сахар клювом, удовлетворенно мурлыкая:

— Сахар-рок, сахар-рок…

— На кой Смут он тебе пригодился? — не унимался Верен.

— Пр-ригодился! — торжествующе заорал попугай.

— Пригодился, — рассеянно подтвердил Сметлив. Он думал о том, что завтра надо выходить, а Верена брать не стоит — одному не опаснее, чем вдвоем. Смел ведь говорил, что двоих Ботало тоже забалтывает. Да и незачем Верену рисковать…

— Объясни наконец, что ты придумал? — Верен уже почувствовал, что все это неспроста.

— Пр-ридумал, пр-ридумал, — деловито заметил попугай, приканчивая сахар.

— Да нет, ничего, — так же рассеянно ответил Сметлив. И вспомнил вдруг: — Чуть не забыл. Смел записку мне отдал — ну, ту, для Черного норика, — полез в карман. — Ты забери ее, если…

— Что — «если»? — Верен уже не на шутку встревожился. — Долго ты мне будешь голову морочить?

— Нет, недолго, — спокойно ответил Сметлив.

Хозяин постоялого двора в Прогалине, одинокий занюханный мужичок, долго уговаривал Сметлива продать ему попугая. «Хоть с ним поговорить…» — жаловался он, и отвел гостю лучшую комнату, и угощал старательно. Да, по правде, других постояльцев и не было. Но Сметлив был непреклонен.

Утром, когда он собрался уходить, хозяин всполошился, сообразив наконец, куда тот собирается:

— Да ты что, рехнулся? Там же Ботало!

— Вот и хорошо, что Ботало, — Сметлив рассчитался за все и добавил хозяину в утешение: — Если вернусь — просто так отдам тебе попугая, будешь его в серебряной клетке держать.

Хозяин, глядя на него, как на покойника, мелко потряс головой и утер пальцем уголок глаза.

Миновав поселок, Сметлив пошел по дороге через болота — по мосткам, по гатям, и жалобно глазели на него кусты-глазастики.

— Ничего, — сказал он им, — скоро или я с вами буду, или вы со мной.

Сметлив шел, пристально глядя по сторонам и стараясь представить, как появится Ботало. Тут ему повезло: уловив боковым зрением движение впереди-слева, он остановился, всмотрелся. Ботало всплыло из жижи верхом на пузыре болотного газа, который тут же и лопнул, но оно, соскользнув с пузыря, уже шагало к дороге, и ни частичка грязи к нему не липла. Попугай сидел смирно, Сметлив решил не двигаться, и пока Ботало шло к нему навстречу, хорошо его разглядел: и пятнистый балахон со стоячим воротничком, и тряпочку с хитрым узлом на шее, и плетеные из коры башмаки. Морда у Ботала была плоская, бородавчатая, с толстыми щеками и безгубым ртом. На круглой голове — прилизанные светлые волосики. Оно шло, ничуть не удивляясь, что жертва не кричит и пытается бежать. А как подошло — вцепилось в Сметлива белыми зрачками, и почувствовал он, что цепенеет, и последняя мысль была — что вот и все, теперь одна надежда — на попугая. Он смутно ощущал еще, как тот топчется на плече, разглядывая Ботало.

А оно завело свою песню:

— Куда ты хшш…хшш существо торопишься. Всю жизнь…

— Тор-ропишься, — деловито вставил попугай.

— …торопишься. Но если жизнь есть движе хшш…хшш ние, то всякое движение стремится…

— Стр-ремится, — удовлетворенно подтвердил попугай и старательно воспроизвел: — Движе хшш…хшш ние.

Тут Ботало бросило на него недовольный взгляд, но не стало отвлекаться:

— …к некоему пределу. А истинный хшш…хшш предел всякому движе…

— Пр-редел! Истинный пр-редел! — входя во вкус, заорал попугай, так что Ботало вздрогнуло и заторопилось:

— …нию есть покой хшш…хшш.

— Хшш…хшш, — передразнил его попугай.

Ботало уже рассердилось, плоская морда пошла красными пятнами, бородавки потемнели. Оно уставилось на попугая, стараясь лишить это странное существо воли, но попугай, скромно наклонив голову, стал искаться у себя на груди. Ботало вновь обратилось к главному предмету:

— Зачем же так много двигаться чтобы хшш…хшш достичь недвижимости, — говоря, оно поневоле косилось на попугая, ожидая, что тот снова встрянет, и Сметлив почувствовал, что пелена начала понемногу сползать. — Надо просто оста хшш…хшш новиться.

— Пр-росто! Пр-росто! Пр-росто! — попугай неожиданно будто взорвался, и так же вдруг сошел на нет: — Хшш… хшш…

Этого Ботало не перенесло. Оно вперилось в противника пылающими белыми зрачками и повторило:

— Надо просто оста хшш…хшш новиться.

— Пр-росто, — согласился попугай, польщенный вниманием.

— Я могу дать тебе покой сразу хшш…хшш сейчас.

— Ср-разу… — попугай, похоже, размышлял, нужен ли ему покой сразу и сейчас.

Сметлив окончательно пришел в себя, огляделся и осторожно, не делая резких движений, пересадил попугая с плеча на ветку худосочной болотной осины — Ботало даже не заметило. Теперь ему нужно было во что бы то ни стало доконать неожиданного противника. Сметлив тихонько отошел подальше, наблюдая этот невероятный поединок со стороны. На Ботало уже страшно было глядеть: оно раздулось, морда вся пылала пятнами, бородавки стали вишневыми.

— Покой созерцание безропотность хшш…хшш вот истинные…

— Созер-рцание! Безр-ропотность! Ср-разу! — почувствовав себя в центре внимания, попугай теперь старался вовсю.

— Хшш…хшш вот истинные ценности. Ничего не надо решать… — Ботало стало повторяться. А попугай, в восторге от столь приятного собеседника, опрокинулся и повис, раскачиваясь, вниз головой, старательно поддерживая в то же время разговор:

— Р-решать безр-ропотность! Ср-разу!

— Хшш…хшш ни о чем не надо тревожиться.

— Тр-ревожиться созер-рцание! Пр-росто! — теперь попугай раскачивался на одной лапе, Сметлив задыхался от хохота, а Ботало раздулось до угрожающих размеров и гнусавый его голос теперь доносился как из бочки:

— За тебя все решат о тебе позаботятся.

— Р-решат! — судя по тону, попугай всю жизнь мечтал, чтобы за него все решали.

— Только смотри созер хшш…хшш цай постигай.

— Смотр-ри! — попугай вернулся в исходное положение и, отвернувшись от Ботала, поглядел на Сметлива: — Сахар-рок, — бормотнул он, требуя награды за отличную работу. Но Ботало вновь завладело его вниманием, хотя уже стало трудно понимать, что оно говорит:

— Хшш…хшш цай постигай. Я устрою хшш…хшш твою жизнь…

— Устр-рою. — Попугаю не нравилось, что ему не дают сахарок.

— Не верь хшш…хшш несведущим… — Ботало еле-еле добиралось до конца своей коронной речи.

— Не вер-рь! Не вер-рь! Не вер-рь! — попугай, видимо, решил, что на сахарок еще малость не доработал и принялся стараться пуще прежнего. Но этого, по всему, уже и не требовалось. Последние слова раздувшееся вдвое Ботало едва выговорило, с трудом ворочая языком:

— Хшш…хшш у меня хор-р-рош-шо…

— Хор-рошо! — радостно подхватил попугай, и в этот момент Ботало лопнуло. Звук был такой, как будто в болото с большой высоты сбросили плашмя мельничный жернов. При этом Ботало разлетелось на тысячу кусков, как если бы было внутри пустым. Да, наверное, так оно и было. Попугай же, оскорбленный такой невоспитанностью, завертел головой и впервые заорал по-своему, по-попугайски, выражая возмущение. Сметлив глядел, не веря глазам. Он подошел поближе — куски Ботала слегка дымились и еще подергивались. Сметлива передернуло от отвращения. Стараясь не наступать на них, он снял продолжавшего орать попугая с ветки, поцеловал в клюв и усадил к себе на плечо. Достал из кармана кусочек сахара — попугай немедленно успокоился и замурлыкал: «Сахар-рок, сахар-рок…»

Сметлив огляделся. Кусты-глазастики пропали вместе с колдовством проклятого Ботала, а из болота, кто ругаясь, кто плача, выбирались люди, все в грязи и тине. Кого здесь только не было! Мужчины и женщины, молодые и старые, совсем дети — Ботало не брезговало никем. Сметлив кому-то помогал, кого-то поддерживал, и всем говорил: «Идите в Прогалину, там в постоялом дворе есть баня. Идите в Прогалину…» Он выискивал Цыганочку, вглядывался в лица, перемазанные грязью, но не находил. Тогда он пошел через болото в сторону Переметного поля, навстречу ему брели и брели люди, которых он спас, и всем он повторял то же самое: «Идите в Прогалину, там в постоялом дворе баня…»

Идти пришлось довольно долго, пока навстречу показалась знакомая фигура. Всего остального в Цыганочке было не узнать — платье покрыто коркой полузасохшей грязи, лицо вымазано, волосы — ее чудесные волосы! — слиплись и висели серыми сосульками. Он обнял ее — она заплакала, уткнувшись в грудь. А потом подняла блестящие черные глаза и сказала:

— Я знала, что ты придешь, — и показала ему кольцо с черным лавовым стеклом, выпачканное грязью.

Что творилось в тот день на постоялом дворе в Прогалине! Это был не праздник — это было воскрешение из мертвых! Поселок вздохнул, выпрямился, люди ходили туда и сюда безо всякой цели, просто потому, что ничего теперь не боялись. Вовсю топилась баня, все прибывающие направлялись сначала туда, а потом, отмывшись и приведя в порядок одежду — прямо за столы, где рекой лилась ячменная брага. Хозяин, занюханный мужичок, гляделся теперь орлом, он оказался боек и щедр: у кого нечем было платить, угощал за свой счет, не веря еще вполне счастью. Ботало лопнуло! Лопнуло! Такого еще никогда не случалось, и хозяин снова и снова рассказывал, как пришел к нему человек с попугаем, что говорил он и как пожалел его хозяин, провожая в опасный путь.

А где же сам человек с попугаем? Кто-то вспомнил что видел его идущим в сторону Переметного поля. Но хозяин уверил всех: он вернется сюда непременно. Он обещал. Такой не обманет. И действительно, вскоре после обеда человек с попугаем вошел в постоялый двор с девушкой, видно, тоже выбравшейся из болота. Все кинулись к нему, девушку окружили женщины и тут же утащили в баню, а Сметлива мужики усадили за самый почетный стол в середине бражной. Каждый хотел выпить с ним на дружбу, и когда Цыганочка вернулась, он уже был слегка навеселе.

И пошел пир, как пожар и потоп. Хозяин, сам изрядно накачавшийся, не успевал открывать бочки с брагой, поминутно вскакивая и прося не занимать его место рядом со Сметливом. В дальнем углу бражной пели, у стойки плясали, кто-то, забравшись на стол с бокалом браги в руке, пытался перекричать гам словами о героизме и подвигах. Потом все, будто сговорившись, схватили Сметлива и на руках понесли его через все селение при свете факелов, а он смеялся и отбивался, но его не отпустили раньше, чем протащили в оба конца Прогалины и торжественно внесли снова в бражную. Здесь от него потребовали сказать речь. Он забрался на скамью и сказал:

— Нет больше Ботала. Лопнуло! Только я здесь не главный. Вон кто главный, — он показал на попугая, который бродил по стойке, выбирая, какой кусочек сахара поклевать: хозяин угостил его щедро. — Я купил его за сто пятьдесят монет, но вам отдаю даром — эта птица теперь не имеет цены. Пусть она живет в этом постоялом дворе, и если опять заведется Ботало — у вас будет на него управа. Говорят, попугаи живут очень долго. Так выпейте за его здоровье и пожелайте ему долгих лет!

— Алай! — подхватили бражники. — Алай попугаю!

Потом слово взял хозяин. Он сказал:

— Бесценный дар принес наш спаситель в Прогалину. Клянусь Водом, я закажу для этой чудесной птицы серебряную клетку и буду кормить только лучшим сахаром. Но я не согласен, чтобы герой ушел без награды. Ни один из нас не способен заплатить за птицу ее настоящую цену — попробуем вместе! — Он схватил со стойки поднос, полез в карман и высыпал горсть монет, а потом пошел с подносом по кругу. Все бросали кто сколько мог, и когда хозяин вернулся к столу, за которым сидел Сметлив, на подносе была уже целая горка. — Это, — сказал хозяин с глубоким поклоном, — прими как долг благодарности от нашего поселка, избавленного тобою от страха, и от тех, кого ты спас.

Сметлив отнекивался недолго — долги надо было возвращать, да и ближайшие его намерения требовали некоторых затрат. У Цыганочки, судя по ее сияющим влюбленным глазам, были примерно такие же намерения.

И снова нагрянул пир — как пожар, как потоп! Гуляли долго, бесшабашно, и мало кто запомнил, чем же закончился этот невиданный праздник, потому что напились все отчаянно.

…Проснувшись с туманной, но легкою головой, Сметлив услышал у самого уха чье-то дыхание и, скосив глаза, увидел спящую на его плече Цыганочку. Он погладил ее по голове и подумал, что — вот она, началась его новая жизнь.

ОБМАН-ТРАВА (ПРО ПОЭТА И ЕГО ПОТЕРЯННУЮ ВЕСНУ)

Однажды Поэт сидел у своего стола, глядя в окно, где осыпались осенние листья, где дул ветер и сыпался скучный дождь. И написал такие стихи:

Гуляет ветер в улицах пустых,

с ним под руку хромает дождик серый.

Слетают с ветки красные листы,

исполненные кем-то в виде сердца.

А в комнате уютно от огня,

смолою пахнут щепки у камина…

Но душу рвет и мучает меня

осенних листьев старая картина.

Они летят, печальны и немы —

без страха, без вины, без укоризны.

Когда приходит время — так и мы

безропотно слетаем с веток жизни.

А что потом — исход или исток?

Или остыть — и больше не согреться?..

Мне кажется, в груди моей листок —

такой же, темно-красный, вместо сердца.

Трепещет он, не зная до поры,

что смерть — родная дочь дождю и ветру.

Но вот сейчас… Еще один порыв —

и навсегда листок покинет ветку.

…А в комнате уютно от огня.

Смолою пахнут щепки у камина.

Но душу рвет и мучает меня

осенних листьев старая картина…

Да, так он написал, перечитал и подумал вдруг, что осень в этом году чересчур затянулась.

Поэт, как он сам шутил, был от рождения прострелен навылет как раз в том месте, где помещается у людей душа. Поэтому ветерок судьбы беспрепятственно пролетал через его душу и трогал на лету ледяными пальчиками, причиняя пронзительнейшую боль. Средство от этой боли было одно: связать ее закорючками букв на бумаге. Он так и делал. Но на этот раз написанное не принесло облегчения — напротив, разбередило.

Он решил развеяться, взял зонтик и вышел на улицу, где по-прежнему моросил серый холодный дождик. На крыльце под навесом у дома предводителя ремесел Каринаста скучала стайка детишек. Увидев Поэта, они обрадовались:

— Дяденька, нам скучно! Расскажи сказку!

— Про что вам рассказать? — спросил Поэт, подходя и присаживаясь.

— Про березовую руку!

— Нет, лучше про дырку в шляпе!

— Или про Птицелова-хромоножку! — загалдела детвора.

— Хорошо, давайте про Птицелова-хромоножку, — согласился Поэт. Он всегда удивлялся умению детей слушать знакомые сказки в сотый раз, будто в первый и переживать всякий раз заново. Поэтому начал не торопясь и со вкусом, с обычного сказочного зачина:

— Если бы у бабушки была борода, то была бы бабушка дедушкой, если бы сказки были враньем — их бы никто не слушал.

Недавно или давно, далеко или близко жил Птицелов на свете. Парень он был хороший, красивый и добрый, да вот беда — не повезло ему: хромоножкой родился. Никакая из девушек не хотела идти за него замуж. Ловил он птиц, плел из ивовых прутьев клетки и продавал на базаре. Тем и жил — не богато, не бедно. Только скучал очень, думал — весь век ему так коротать.

Но однажды пошел он в лес силки проверять, глядит — в одном небывалая птица запуталась. Перышки желтые, как из золота, только грудка синяя, а клюв красный. Таких Птицелов-хромоножка никогда не видел. И пожалел он продать небывалую птицу, оставил дома у себя, чтобы песни ему пела. А голос у нее был звонкий и чистый, только песни все грустные.

Так неделю она у него прожила. И вот однажды слушает он ее песню, и слышит как будто слова человеческие: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» Удивился он, но подумал, что показалось. А птица опять: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» И так весь день: поет-поет, а потом — «Сходи до облачка, принеси яблочко!» Тут уж задумался Птицелов: о каком таком облачке речь? У нее спрашивает — о каком, мол, облачке ты толкуешь? Но птица одно твердит: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» Рассердился Птицелов, говорит: «Продам тебя, бестолковая птица». Она испугалась и замолчала.

На следующий день погода выдалась ясная-ясная. Вышел Птицелов на улицу, глядит — над дальней горою, у самой вершины, дремлет маленькое белое облачко. Он тогда ни о чем и не подумал. Но как домой вернулся — птица опять принялась твердить: «Сходи до облачка, принеси яблочко!» И вспомнил он тогда про облачко у вершины горы: может, про него говорит птица?

Назавтра нарочно пошел поглядеть — висит облачко там же, где накануне, и с места не трогается. И еще через день, и еще… Нет, думает Птицелов, непростое это облачко. А птица все его донимает — сходи да сходи. «Да куда я пойду? — спрашивает Птицелов. — Я со своей ногою до леса едва дохожу, а тут вон какая даль». Птица его послушает — и такие грустные песни поет, что сердце болит.

Так еще дня два прошло. Облачко все дремлет у дальней горы, а птица уж больше не просит яблочко принести — только поет жалобно-жалобно. Не выдержал Птицелов, говорит ей: «Ладно, схожу. Не знаю уж, откуда там яблочко, только видно, очень тебе его хочется. Ну, а если обманываешь ты меня — так и знай, продам». И стал в путь собираться. Перед уходом налил ей воды чистой, семян насыпал, чтоб не голодала.

Где любой другой за полдня дойдет, Птицелову-хромоножке целый день требуется. Но дошел он до горы, однако. А дойдя, стал подниматься. Облачко теперь хорошо было видно, какое оно чистенькое и круглое. Сто раз обругал себя дураком хромоножка, пока дошел до самого верха — нога его разболелась ужасно, каждый шаг для него был пыткой. Но облачко уже вот оно, прилегло на склоне — ждет его, дожидается. Подошел он к нему, вдруг слышит — будто шепчет кто-то: «Заходи, не бойся!» Вошел он в облачко — ничего не видит. Но слышит зато, как опять кто-то шепчет чуть слышно: «Протяни руки!» Протянул он руки, и упало к нему в ладони яблочко. Тогда понял он, что это оно шептало ему. И опять послышался голос: «Ты меня береги, не яблоко держишь в руках, а живую душу». Подивился Птицелов, положил за пазуху яблочко — и назад пустился. А вниз идти еще тяжелее… Да-а…

Словом, чуть живой доковылял он до дома. Вошел, яблочко на стол положил. Как увидела его птица, метаться стала по клетке, крыльями бить. Птицелов ее выпустил наружу — она сразу к яблочку: клюнула всего раз, и превратилась в прекрасную девушку. Стоит Птицелов-хромоножка, остолбенел от изумления. А девушка ему говорит: «Откуси теперь и ты яблочка». Он откусил — и зажила его нога. Тут уж Птицелов совсем счастью своему не поверил.

И рассказала ему девушка, как повадился за нею ходить злой колдун, а она ненавидела его и боялась. За это он превратил ее в птицу, душу ее человеческую поместил в яблоко, а яблоко — в облачко, чтобы никто не сумел достать. При этом так исхитрился, что сама она залететь в облачко не могла, принести ей яблочко должен был кто-то другой, чтобы его колдовство разрушить… Вот Птицелов его и принес. «А за это, — сказала она, — буду тебе я верной и ласковою женой»…

Закончил Поэт сказку, но детвора недовольна осталась:

— Все ты забыл, дяденька. И как хромоножка дракона победил, и как перехитрил злого колдуна…

— Ну, колдуна так просто не перехитришь, — рассеянно отвечал им Поэт. — А дракон — зачем же? С больной ногою на гору подняться — это вам не дракона убить, это потруднее будет… — он взял свой зонтик и пошел по улице, выводящей за город, в лес.

Поэт шел и размышлял о том, что сам, как хромоножка, всю жизнь ищет яблочко человеческой души, но его дорога куда длиннее и безнадежнее. Он стал вспоминать свою жизнь — и оказалось, что вспоминать почти нечего, кроме того короткого времени, когда в мире была весна, и у весны было имя — Ладица. Вообще-то Поэт старался не вспоминать дочь торговца-суконщика, но такой уж нынче печальный выдался день. Она казалась Поэту ожившим солнечным зайчиком, воплотившимся щебетом певчих птиц, остановленным на разбеге ласковым ветерком. Только она умела так веселиться, дразнить его и проказничать, бегая по весеннему лесу, куда он теперь направлялся. Да разве найдешь теперь тот весенний лес? Поэт шел, глядя на голые ветки с редкими желтыми и багровыми листьями, мокрыми и дрожащими, и понимал, что это все — навсегда, до конца жизни, и ничего другого уже не будет. А началось-то все — с одного мгновенья, когда Ладица вдруг сказала, что скоро выходит замуж. Уж потом он узнал, что отец пристроил ее за сына богатого торговца из Захребетья, пристроил ради выгоды, дабы укрепить деловые связи. И с ее согласия, как позже выяснилось. Но в тот момент! Поэт подумал тогда, что мир не стоит и малейшего усилия души, потому что несправедлив…

Он уходил, задумавшись, дальше и дальше, и пришел к темной от старости и дождя деревянной избушке. Дождь между тем припустил сильнее и Поэт решил постучаться, чтобы переждать непогоду. Ему отворила древняя старуха, глядевшая подозрительно и темно из-под седых бровей, но Поэт вежливо ей сказал:

— Долгих лет, бабушка! Пусти ненадолго дождь переждать.

Старуха повернулась и ушла, оставив дверь открытой. Поэт понял это как приглашение. Он подсел к столу, а старуха принялась греметь посудой, шарудить в печи кочергою, чего-то куда-то переливать. В результате всех этих действий перед Поэтом на столе оказался горячий чай, которому он весьма обрадовался. Старуха и сама присела, дуя в кружку, а отхлебнув, завела разговор:

— Чего ж ты, милок, по лесу ходишь в такую погоду?

— Погулять пошел, бабушка, да задумался — на душе смутно.

— То-то, смутно… Жена, небось, дома сидит?

— Нет у меня жены, бабушка.

— Что ж так?

— Да вот так… Не вышло.

— А бывает… — старуха согласно кивнула. — Ну ничего, ты еще молодой, найдешь.

— Ничего я не буду искать. Устал. Надоело.

— Это ты зря, — бабка прищурилась на него темным взглядом. — Радости в жизни и так немного дается — чего ж самому лишаться?

Поэт усмехнулся горько:

— Была бы радость…

— А как же не радость? Без любви человеку нельзя. Я вон, куда как стара, все пережила, а и то иной раз тоска берет.

— Так и завела бы себе старика, — Поэту стало забавно.

Но старуха посмотрела строго и без улыбки:

— А ты не шути. Жизнь одна всего, и кто шутит с ней — тот наплачется.

— Да я и не шучу, — Поэт опустил глаза от неловкости.

— То-то, не шутишь… И кто ищет сам не знает чего — тому тоже жизнь не простит. Ты из таких, я вижу.

— Почему? — разговор становился интересным.

— А потому. «Устал», «надоело» — передразнила его старуха. — Что ты в жизни-то видел?

— Ну… — Поэт пожал плечами.

— Во-во, — подхватила старуха. — Годов, вроде, много, а вспомнить нечего. — Поэт поразился: старуха высказала его собственную мысль. Он подумал, как бы ей возразить, но ничего не придумал, а старуха продолжала: — Настоящая жизнь усталости не знает, а чтоб надоела — так это смешно…

— Правильно говоришь, бабуся, — сдался Поэт, — но бывают в жизни такие занозы, что никак не вытащишь — и саднят, и ноют.

— Это что ж за занозы такие? — бабка посмотрела на него зорко. — Не иначе — вертихвостка какая-нибудь.

— Да-а, — задумчиво протянул Поэт. И начал неожиданно для себя самого: — Вот здесь это было, в этом лесу, неподалеку…

Он рассказал старухе, какая была весна, и что у весны было имя, и как хорошо было им вдвоем в весеннем лесу. Рассказал и про то, чем закончилась та весна — женитьбою сына богатого торговца из Захребетья. Вот и выпала на жизнь Поэту заноза…

Старуха выслушала внимательно, и сказала вдруг:

— Потерял ты свою весну, милок. Проморгал. Прохлопал. Кто ж тебе виноват?

— Да я никого и не виню, — махнул рукою Поэт.

— А без весны человеку трудно прожить… — старуха задумалась. — Вернуть тебе ее надо.

— Да как же ее вернешь?

— Ту не вернешь, до другой дожить надо.

— Да я уже и не помню почти, какая она — весна. Так, смутное что-то. И не верится, что со мной это было…

— Вот я тебе и помогу вспомнить. — Старуха встала, выглянула за дверь. — Дождь-то перестал. А ну, вставай, милок. Пойдем со мною.

Поэт опасливо вышел, не представляя, как собирается ему помочь эта странная старуха. Но она поманила его рукой:

— Пойдем, пойдем! Не бойся!

Она повела его за избушку, к маленькому овражку, и указала рукой:

— Во-он, видишь — тропинка начинается?

Поэт пригляделся. Верно: на другой стороне овражка начиналась узенькая тропинка.

— Иди этой тропкой, придешь к маленькому родничку, вокруг которого трава зеленая. Ты ее узнаешь, невысокая такая, листочки резные. Это обман-трава. Съешь два-три листочка — весну свою вспомнишь. Но потом забудь к родничку дорогу. С одного раза ничего плохого не будет, а больше нельзя — пристрастишься. Запомнил? — Поэт кивнул. — Ну, иди тогда.

Он перебрался через овражек к началу тропинки, и довольно скоро пришел к тому родничку, о котором говорила старуха. Крохотный, чистый, как слеза, он никуда не вытекал, или не видно было под листьями. Вокруг родничка они лежали мягким толстым ковром, а сквозь них пробивались сочные зеленые стебельки с узорчатыми листочками, окрашенными по краям лиловым. Это и есть, значит, обман-трава, — подумал Поэт. Никогда еще он такой не видел.

Поэт присел на бугорок, глядя в родник. Глупо все, глупо. Зачем он сюда пришел? Ничего ему не хочется вспоминать. Послушался какую-то ненормальную старуху. Но, впрочем, раз уж пришел — отчего не попробовать? Он сорвал два листочка, подумал и добавил к ним третий. Сполоснул в родничке, положил в рот. Пожевал. Вкус был незнакомый, острый и пряный. Посидел немного, подождал. Ничего не происходило. Усмехнулся над собой и хотел встать, но тут резко и сильно закружилась голова. Он прикрыл глаза, переждал, а когда открыл их вновь — не узнал леса.

Не было ни дождя, ни унылого ветра. Не было на деревьях желтых и багровых листьев, и не было на душе прежней тоски. Небо стало высоким и чисто-голубым, плыли по нему веселые весенние облака. На деревьях смеялись молоденькие светло-зеленые листья, а в траве тут и там сияли золотые одуванчики. Поэт вдохнул полной грудью и улыбнулся. Права была старуха, приятно вспомнить весну. И вдруг он услышал, что кто-то его окликает сзади. Он обернулся и увидел ее, Ладицу. Она стояла за березовым стволом и, смеясь, показывала Поэту острый розовый язычок. Больно кольнуло у него в сердце, он отвернулся сердито. Но она подбежала, села перед ним, взяв его за обе руки, спросила тревожно:

— Ты что, не рад мне? Случилось что-нибудь?

Он отнял руки и проворчал:

— Будто сама не знаешь…

— Глупенький, — засмеялась она. — Неужели ты поверил? Поверил, что я пойду за какого-то там сынка? Когда тебя одного люблю больше жизни? Я ж тебя подразнить хотела…

Посмотрел на нее Поэт с надеждой, и понял, что такие глаза, как у нее, не могут обманывать. А поняв, рассмеялся, поднялся на ноги и ее поднял. И пошли они, обнявшись, по весеннему лесу — просто так, никуда, лишь бы идти, слушая песни птиц и вдыхая удивительный воздух, напоенный тысячами запахов, тонких и сладких. А потом она от него убежала и спряталась, а он, смеясь, аукал ее и искал, и нашел на поляне лежащей в высокой траве. Закрыв глаза от хмельного счастья, она сказала ему:

— Как хорошо…

А потом они шли назад, и она немного отстала, он обернулся — и вдруг не увидел ее.

— Ладица-а! — отчаянно закричал он, понимая, что это уже не прятки, а по-настоящему. — Ла-адица-а! — и вернулся в себя.

Опять накрапывал дождь, лес был пасмурным и угрюмым. Поэт огляделся, с трудом возвращаясь в нынешний мир, подошел к роднику, протянул руку к листику обман-травы — и отдернул, как от ожога. «Вот ты какая, обман-трава», — прошептал он. В голове стоял еще легкий звон, при воспоминании о пережитом по спине пробегал сладкий озноб. Поэт взялся за виски, помотал головой, отгоняя наваждение. Но все было так живо, так ощутимо, что рука поневоле опять потянулась к обман-траве.