Владыка вод

Когда Учителя тащили в тюрьму с завернутыми назад руками, он вырывался, говорил, что не дрался, а наоборот, пытался разнять, но его никто не слушал. Так и влетел он в застенок — головою вперед и не успев даже выставить руки. Следом засыпались остальные: Грымза Молоток, беспалый Наперсток и невесть как в толпу затесавшийся лавочник из Овчинки по имени Скаред.

Они поднялись, отряхиваясь и ругаясь; Грымза трогал рукой разбитые губы, Учитель тут же принялся стучать кулаком в тяжелую дверь, Наперсток кинулся к решетчатому окну, будто успел уже соскучиться по воле, а Скаред присел на скамейку в самом углу и поблескивал оттуда потаенными глазками.

Наконец Учитель отбил кулаки и понял, что это бестолку, Наперсток убедился, что на улице все по-прежнему, будто ничего и не случилось, а Грымза нашел, что все его зубы на месте. Мрачно расселись по скамьям вдоль стенок.

Быстро темнело. Грымза сказал: «Хоть бы фитиль запалить, что ли…» Наперсток полез в карман и нашел там огарок свечки, у Учителя оказалось огниво. Стало уютнее. Отходя от запала драки, повздыхали. Пригорюнились. Потом добродушный Грымза Молоток, меньше других склонный предаваться огорчениям, сказал, прихмыкнув:

— Эк нас угораздило, а?

Тогда Учитель спросил:

— А что вообще случилось-то? Хоть бы рассказал кто…

Грымза рассказал про Апельсина и про то, как хотели они заступиться за собрата. А чем дело обернулось — вот мол, сам видишь. Учитель укоризненно покачал головой: разве можно так? — и было непонятно, имеет он ввиду лавочников или домината, почему Наперсток пустился доказывать, что лавочники кругом правы, а его основательность, наоборот, неправ. Учитель стал возражать, завязался уже было спор, но тут лязгнул засов, и они умолкли. А в следующий момент в застенок вошел как раз-таки он — его основательность Нагаст Пятый, справедливость и сила, доминат пореченцев и могулов. Его сопровождал офицер стражи и двое солдат с факелами. Что-то очень уж часто приходилось в последнее время доминату посещать этот дом, для проживания не назначенный.

Он внимательно оглядел поднявшихся со скамей подданных и сказал: «Так.» Потом напоказ удивился присутствию здесь Учителя и выразил удивление свое таким образом:

— Ба, да это же любезный Дробич! — молодой Нагаст не любил Учителя и при каждом удобном случае напоминал о его всхолмском происхождении. — Не понимаю, что могло подвигнуть нашего книгочея-затворника связаться с бунтовщиками?

Учитель слегка поклонился, чтобы скрыть набежавшую тень раздражения, и удержал свой ответ в покое:

— Ваша основательность ошибается: я ни с кем не связывался.

Доминат, по видимости, удивился еще больше:

— Тогда зачем же ты здесь?

— Затем, что стражники хватали всех без разбора, а я оказался случайно на площади.

— Прискорбно, прискорбно… — Нагаст еще тужился быть насмешливым, но злоба уже хватала его за горло: — Ну, а эти как… — он обвел глазами остальных, — тоже случайно?

— Не могу знать, ваша основательность, — все труднее давался Учителю его ровный голос.

— Да-да, конечно… — доминат покивал ехидною головою, но злоба перла наружу: — Ну ничего. Я тщательно разберусь и виновные — все до единого! — будут жестоко наказаны.

Слова прозвучали весьма двусмысленно, но ничего не осталось Учителю, как еще поклониться, стиснув в бессилии зубы: он учил когда-то мальчишку Нагаста читать и писать.

Ну а тот, отпустив двусмысленность, повернулся круто и вышел прочь, уведя за собою хвост из своих провожатых. Снова лязгнул на двери засов. И опять расселись бунтовщики и, перемолчав тревогу, продолжили начатый разговор. Но Учитель теперь не возражал Наперстку — больше соглашался. Грымза не к месту хмыкал, вспоминая, как влетел сержант Дрын в ворота, и только Скаред, сын Жада, поблескивал из угла потаенными глазками, в их беседе участия не принимая.

А творилось в городе между тем что-то странное. Во многих домах не гасились окна, будто хозяева ждали гостей, и шли они, эти гости, несмотря на глухую ночь. Стучались друг к другу лавочники, садились за столы, угощались брагою, заводили долгие разговоры. И было бы все как праздник, необычно и весело, но мешало чувство тревоги и привкус опасности. Что-то варилось в Белой Стене, а что — понять было трудно.

Доминат в ту ночь тоже почти не спал. Он знал, что в городе неспокойно, и ходил, все ходил туда и сюда по просторной комнате, размышляя о смутных напастях последнего времени, все старался понять, что же готовят лавочники и как погасить их бунт. Нагаст понимал, что они сильны и опасны: куда легче бы было смуту пресечь, поднимись портовая чернь или рвань, положим, с Потрошки. Но лавочники… И снова ходил туда и сюда, и тер руками виски, и все думал: почему началось такое при нем?

Он был еще молодой правитель. Небитый. Неопытный.

И едва утро выкатило из-за дальнего берега ослепительно-желтый диск, снизу чуть сплюснутый и подкрашенный алым, потянулись лавочники к тюрьме. Они встречались без удивления, хмуро, будто не расставались вовсе, и часто поглядывали из-под тяжелых век на другой край площади, где виднелась деревянная решетка дворца. Они разговаривали негромко, неторопливо, но в покое их было больше угрозы, чем если бы они бегали и кричали.

Однако накал нарастал по мере того, как прибывала толпа. Здесь были уже не только лавочники — крепкие ремесленники, удачливые добытчики, богатые корабелы. И скоро гул от негромких их разговоров дошел до напряжения, которое трудно стало переносить: требовалась разрядка. Тогда Батон Колбаса, мужик жилистый и в повадках простой, подойдя к Огаркову логову, зло постучал кулаком. Выждав немного, еще повторил.

Дверь приоткрылась и высунулась в щель опухшая, потоптанная подушкой рожа Огарка. Он прищурил свой глаз от солнца, оглядел толпу, после чего хрипло буркнул, обращаясь к Батону: «Чего тебе?» Но за Батона ответил притершийся сбоку Котелок:

— Ключи давай.

— Какие ключи? — Огарку было больно думать.

— Сам знаешь. Ну? — прежде чем тюремный сторож успел утаиться за дверью, Батон Колбаса прихватил его за ворот рубахи.

— Это… х-х… — Огарок захрипел пуще прежнего, пытаясь выкрутиться из железной ухватки, — разбой! Отпусти, Колбаса! Сдурел, что ли?

Но Батон Колбаса, ругнувшись, поднес к его носу мосластый кулак и Огарок понял, что с ним не шутят. Он затих, окончательно просыпаясь, а потом забормотал примирительно:

— А-а, так вам ключи? Сейчас, сейчас… Их же найти надо.

Батон Колбаса заклинил дверь ногой и только после этого выпустил Огаркову рубаху:

— Ищи давай. Да побыстрее.

Огарок зашарился по грязной, заваленной всякой рухлядью комнатенке, приговаривая: «Куда же я их… Ах, Смут тебя забери…» Лавочники, сгрудившись в дверях, обрадованные первой — и столь легкой! — победой, засмеялись. Кто-то крикнул: «А ты не мечись, ты лучше за пазухой поищи!» При этих словах Огарок остановился и спросил, будто вдруг припомнив:

— А разрешение у вас есть?

Батон Колбаса прикрикнул:

— Ты мое разрешение уже нюхал! Или не понял? Могу еще дать!

Но Котелок уперся:

— Нет, братцы, тут я права не имею. Так меня самого посадят. Да хорошо еще, если…

Но про какое «если» толковал Огарок, никто не узнал: Батон Колбаса широко шагнул через комнату, опять поймал тюремщика за шиворот и привычным движением, как искал деньги у перепившихся бражников, охлопал его. Под рубашкою звякнул металл. «Ага!» — взликовала толпа, а Батон без разговоров залез к Огарку за пазуху и вытащил связку ключей на шнурке.

Тут Огарок оказал сопротивление: он вцепился руками в шнурок и не давал снять его с шеи. Батон Колбаса сказал:

— Ты что, хочешь, чтоб мы двери взломали?

— Ломайте, — удавленником хрипел Огарок, — ключи не отдам!

Тогда Колбаса, осердившись, сильно дернул веревочку вниз, и ключи со звоном рассыпались. Огарок еще пытался рухнуть на пол следом за ними, но Батон Колбаса изловил его поперек пояса и не давал дотянуться. «Собирайте», — сказал он собратьям, таща брыкающегося Огарка к скамье. Там он и удерживал тюремщика, пока все ключи не были собраны.

А Огарок вдруг захохотал:

— О-хо-хо! Хо-хо! Собирайте, собирайте! Все равно ни хрена тараканьего у вас не получится!

— Это почему? — не понял Колбаса.

— А потому! Там знать надо, как открывать!

— Значит, сам и откроешь.

— Вот я вам открою! — Огарок показал, что.

Колбаса уронил его со скамьи и вышел из вонючего логова, бросив через плечо:

— А не откроем — так сломаем.

Жилище Огарка было пристроено в нескольких шагах от тюремных дверей, которые размерами больше смахивали на ворота. У висячего замка ковырялся Котелок, пробуя все ключи по очереди. И не получалось у него, как тонко выразился Огарок, ни хрена тараканьего. «Дай я», — просунулся Батон. Но Котелок нетерпеливо мотнул головой и продолжал накручивать ключи, дергая замок так и сяк. Толпа вокруг волновалась.

Наконец Котелок, отчаявшись, передал горсть ключей Батону Колбасе. Тот внимательно их осмотрел, выбрал наиболее подходящий и стал осторожно поворачивать в скважине влево и вправо. С тем же успехом. Тогда Обушок Колода, потрошкинский мясник, весь обросший дикими мышцами, сказал: «Ну-ка, посторонись». Он взял короткий разбег, обрушился на дверь плечом как тараном — и отскочил. «Ломик, ломик нужен…» — возникла в толпе догадка. Но воспользоваться ею не успели. «Стражники!» — вдруг отчаянно крикнул кто-то из задних рядов, и все обернулись, и увидели, что пока они ковырялись с замком, стража охватила их плотным полукольцом, прижав к фасаду тюрьмы. Толпа — а собралось в ней сотни две человек — плотно сбилась, ощетинилась. Стражники стояли угрожающе, с легкими копьями наперевес, но не очень-то храбрились: было их раза в три меньше. Да и не хотелось им затевать свару: это ж не всхолмцы какие-нибудь — свои, а в городе жить потом…

Напряжение снял моложавый стройный офицер. Он выступил из полукольца стражников и, подняв руку, звонко выкрикнул:

— Всем стоять! Не двигаться! К вам идет доминат, его основательность Нагаст Пятый!

Доминат, так доминат. Толпа заворчала тихонько, но потом пришло понимание, что это как раз то, чего добивались они накануне — и уменьшился страх. Люди гордость свою узнали, против которой жалкими стали острые жала копий.

Но вот разомкнулось полукольцо в середине и вышел к ним доминат с обычною свитой стражников. Он сумрачно оглядел толпу и увидел, что глаз от него не прячут, а тишина такая, что аж звенит. Тогда спросил доминат негромко:

— Чего вы хотите?

Котелок понял, что говорить должен он, но привычный страх опять схватил его за горло. Остальные тоже молчали. Зато вылез из своей комнатенки Огарок:

— Это бунтовщики, доминат! Они отняли у меня ключи! Прикажи арестовать их!

Доминат вяло от него отмахнулся и повторил:

— Так чего же вы хотите?

Неожиданно для всех прозвучал голос Батона Колбасы:

— Справедливости!

Доминат внимательно посмотрел на говорящего и спросил:

— Что, по-твоему, справедливость?

Колбаса, не склонный к философии, отвечал просто:

— Выпусти из тюрьмы Апельсина.

Нагаст, на мгновенье задумавшись, продолжил разговор так:

— А что, по-твоему, выше — справедливость или порядок?

Тут и изрек Колбаса такое, чего никто от него не ждал. Вот что сказал он:

— Не бывает, доминат, порядка без справедливости.

Нагаст замолчал, изрядно смущенный услышанным. Он был молодой правитель, но понимал уже: нельзя, чтобы злость затемняла рассудок. Поэтому пересилил себя, покачал головой сокрушенно:

— Хорошо. Выпустить Апельсина.

Огарок выпучил свой единственный глаз, хватая губами толстыми воздух, будто столбняк его поразил. Доминат посмотрел на тюремщика в гневливом недоумении:

— Что непонятно?

Огарок мелко затряс головой:

— Д-да… п-понятно… — и зашарил руками по тулову, — т-только вот… ключи…

Прошло по толпе мелкой рябью движение и в ладонь Огарку высыпались ключи. Он трусливой походкой просеменил к дверям, отомкнул замок и скрылся в потемках задверья. А немного спустя показался из мрачной щели Апельсин, глазами хлопая бестолково и улыбаясь улыбкою несуразной.

Великий крик прокатился над площадью! Кто кричал «с нами Вод!», кто — «алай!», а кто просто — «хо-хо!». Апельсина при этом трепали, хлопали, тыкали под ребра и дружески толкали. Он угодил в герои, но счастья своего не знал, а продолжал улыбаться глупо.

И тогда опомнился Котелок. Увидав, что с Батоном Колбасою страшного ничего не случилось, он духом собрался. Выждал момент, когда крики утихли, и голос возвысил:

— А остальные как? Здесь их, что ли, оставим?

— Не-е-ет! — взревела толпа. Взоры вновь обратились к Нагасту. Тот досадливо губы поджал, но распорядился:

— Вчерашних тоже выпустить… — и добавил после раздумья короткого: — Кроме Учителя.

— Как? — Котелок наглел на глазах. — Да ведь Учитель вообще не дрался — мы-то видели!

— Всех! Всех на волю! — загалдела толпа, и доминат прикрыл глаза от бессильного бешенства. Однако осадил сам себя: поздно назад поворачивать, если так далеко зашел. Ничего, потом рассчитаемся. И сдержался:

— Хорошо, всех.

Толпа опять взликовала, а Огарок, незаметно притулившийся у дверей, мигом скользнул внутрь. И вот, чуть погодя, вышли на свет четверо бунтовщиков — первым Наперсток, за ним Грымза Молоток, следом, ссутулившись, Учитель, а последним, поблескивая по сторонам потаенными глазками, — Скаред, сын Жада. Их шумно приветствовали, но возникла между тем и некоторая растерянность: ну вот, всех выпустили — что же дальше?

Котелка не зря звали Котелком. Он четко уловил момент растерянности и подбросил щепок в огонь — обнял Апельсина за плечи и выкрикнул надрывно:

— А лавка-то его, лавка! — и толпа насторожилась, готовая зареветь, но раньше ее взорвался доминат:

— Да что же мне — лавку его отстраивать?! — он оглянулся на стражников, собираясь дать приказ атаковать мятежников — и осекся: доблестные его стражники стояли, опустив копья, ухмыляясь на возгласы толпы, а кое-кто уже и переговаривался с бунтовщиками.

— Не надо отстраивать, доминат, — нашелся Котелок. — Пусть только его основательность примет нас нынче вечером — разговор важный есть.

— Кого это — вас? — хмуро спросил Нагаст.

— Депутацию, — отчеканил в ответ Котелок. Он любил заковыристые слова, применял их умело и к месту, особенно в умных беседах.

— Хорошо, приму, — процедил доминат сквозь зубы и, повернувшись резко, ушел сквозь прогал в полукольце своих бестолковых стражников.

Муторно, ох и муторно было на душе у Пуда Бочонка последние дни! Как пошло шу-шу по городу — все ждал, что вот схватят. Но пронесло… А потом началось: кто ни зайдет — «Пуд, ты чё не на площади? Ваши все там…» — «Слышал, Пуд? Доминат-то этих — ну, которые дрались, — выпустить приказал…» — "Пуд, а почему тебя в депутацию не взяли?" — злило все это страшно. И ладно бы только злило — за злость не платить, а грозило убытком, или, что то же, упущенной прибылью… Но с другой стороны — кто бы поверил, что доминат уступит смутьянам? Бунтовщикам? Мятежникам? Или прав Котелок, и впрямь подкосил неудачный поход Нагаста? Если так — тогда Пуд промахнулся, отбрив любителя философии.

А вечером старшая дочь, вернувшись домой, невзначай добила отца таким сообщением: «Слышал, пап? Говорят, доминат согласие дал — совет открывают какой-то… Будто бы Котелок там главный. А почему не ты? Ты ж богаче?»

И не выдержал Пуд. Плюнул на гордость свою, к Котелку пошел. У дверей постоял, помялся, однако же постучал. Котелок открыл не сразу, а как увидел Бочонка — насупился, буркнул недовольно: «Чего тебе?» Но Пуда, когда он уже решился, трудно было завернуть с полпути:

— Что ж ты гостей на пороге встречаешь? Ты в дом заведи, брагу поставь — а потом спрашивай.

— Некогда мне рассиживаться. Работы по горло.

— Так может, я и помогу? — Пуд уже пер брюхом на Котелка, и тому ничего не оставалось, как посторониться, пропуская в дом непрошенного гостя. А тот, войдя, увидел разложенные на столе бумаги и смекнул, что попал в самое время:

— Прощения прошу, что от важных дел оторвал, но, как люди говорят, — про кого не вспомнишь, от того и помощь…

— Я-то вспомнил, да помощи от тебя… — проворчал Котелок, воротя нос.

— Не по всякой погоде огурец в огороде, — пожал плечами Бочонок. Его заклинило на поговорках, но кроме ничего умного в голову не шло.

— С тобой погоду ждать — век не дождешься, — Котелок никак не хотел идти на мировую.

Пуд подумал и сказал:

— Как первым успел — всю краюху съел; опоздал немножко, — тут он развел руками, — будь рад и крошкам. — И добавил еще: — Кто сам простоват, тому всяк виноват.

— Трусоват, а не простоват, — поправил Котелок. Но смягчился, услышав про крошки: он понял это как намек, что Пуд не требует многого.

Ну, ладно. Сели за стол, бумаги в сторону сдвинули, Хвалица жбан притащила. Начал Пуд потихоньку выспрашивать, что да как, и стал ему рассказывать Котелок, прихвастнуть любитель, удивительные вещи: как шаг за шагом набирали лавочники силу и отступал перед ними Нагаст, как добились они освобождения собратьев и вынудили домината пойти на переговоры.

— Что там было-то, на переговорах? — Бочонок интересуется.

У-у, там такое творилось! Депутация их во главе с Котелком (а кроме еще Апельсин, Батон Колбаса, Лыбица и Учитель) бились насмерть за интересы ихнего брата-лавочника (тут Котелок выразительно, в лицах описал, как разворачивалось это героическое событие), и доминат не устоял перед железными доводами — согласился учредить Торговый совет.

— А при чем тут Учитель? — Пуд озадачился.

— Как — при чем? — не понял Котелок. — Он же в тюрьму попал с нашими. А потом бумаги помог составить. Да и вообще… Без него бы трудно пришлось.

Бочонок пожал плечами, но спорить не стал. Учитель, так Учитель. А вот что за совет такой? Зачем он нужен-то? — А-а, это как раз Учитель и придумал. Как бы сказать… Ну, это как Высокое Заседание. Только решать будет все торговые дела — потому так и называется: Торговый совет. Представляешь, Пуд? Сами всем управлять будем: распорядителя торговли назначим, законы свои издадим, налоги понизим…

— А вот это, — Бочонок замечает, — зря.

— Почему?

— Налоги как раз приподнять надо, а вот пошлины — отменить. Ты прикинь: сколько ты платишь налогов, и сколько — пошлин?

Прикинул Котелок, выходит — пошлин раза в три больше: патент, то да се… Но спрашивает:

— А если понизить и пошлины, и налоги?

— И с пустою казной остаться? Нет, так не пойдет… Ты пойми: налоги-то все платят, а пошлины — только мы. Вот я и толкую: налоги надо повысить, а пошлины — совсем отменить. Мы в выигрыше, а казне — прибыль…

Ну и много они еще такого всякого напридумывали. Котелок, например, предложил установить взнос, чтобы молодежь до свадьбы в обнимку не шлялась да не целовалась по подворотням. А то разврат один. (Девушки Котелка не любили, — нос туфлей, голова котелком, роста невидного, — почему и пришлось искать жену в деревне. С той поры при виде влюбленных парочек он всегда злился, объясняя это себе самому заботой о нравственности.) А Пуд придумал, чтобы обложить налогом подарки. Ведь если кто получает подарок — это прибыль или нет? Прибыль, конечно. А почему же эта прибыль не обложена? То-то же… (Пуд Бочонок, не имея ни родственников, ни друзей, никогда подарков не получал, и это его обижало.)

Наконец выдохлись. И тогда Пуд Бочонок небрежно, как бы между прочим, как бы просто впопад и к слову, осведомился:

— Да, а кто будет в этом совете-то?

Но небрежность его не обманула любителя философии. Котелок бросил на него быстрый взгляд и, затаив в углах губ усмешку, рассеянно протянул:

— Это дело уже решенное… так, в основном. — И замолчал, задумавшись, по видимости, о чем-то другом.

— Так кто же? — Пуд не намерен был отвлекаться.

— Вся депутация, да еще Наперсток.

— Что, и Лыбица?

Котелок смутился, отвел глаза. Эта стервозная баба так загибать умела, что матросы завидовали и каторжники поражались. Когда она в свойственной ей манере потребовала, чтобы ее взяли в эту… деку… тацу… (а-а, хренов пучок за шиворот, в общем, если ее не возьмут — пожалеют!), никто не смог возразить, хотя все понимали, что приличное общество она не украсит. Потому Котелок смутился:

— Д-да, и Лыбица…

Пуд пожал плечами:

— Всего, значит, шесть… М-м… Нехорошая цифра. Надо было сделать семь.

— Предлагали Молотку, да он отказался. Не моего, говорит, ума дело.

— Ну что ж, ему виднее, — рассудительно сказал Бочонок. — А ты вот скажи, почему меня-то забыли?

— Тебя?! — Котелок присвистнул и загорячился. — К тебе-то, как раз, я к первому пришел, а что ты сказал — не помнишь?

— Ну-ну-ну-ну, — загородился ладонями от его возмущения Пуд. — Тогда одно дело, теперь — другое. Вот ты бы меня в совет принял, а я бы тебе… — тут он перешел на шепот, и пока шептал, все громче сопел Котелок и все тяжелее нависали его веки.

Они ударили по рукам и распрощались. Когда гость ушел, Котелок прислонился спиною к запертой двери, закатил глаза к потолку и, потрясая кулаком перед собственным носом, забормотал что-то вроде: «Все верну, до монетки… И еще прибавлю… Узнаете тогда Котелка!»

И — началось! Уже на следующий день Торговый совет выпустил кучу новых законов, указов и постановлений. В том числе: «О налогах» (вместо прежней десятины налог со всех прибылей поднимался до одной пятой), «Об уклонении от налогов» (здесь Пуд протащил свое неудовольствие подарками), «О нравственности» (это постарался Котелок), «Об оскорблении властей государства» и «О новом судебном уложении» (чтобы знали, что Торговый совет шутить не намерен), и кроме того еще много.

Были назначены: председатель Торгового совета (Котелок), начальник заграничной торговли (Пуд Бочонок), начальник внутренней торговли (Наперсток), начальник продовольственной и питейной торговли (Батон Колбаса), глава базаров и ярмарок (Лыбица). Поднатужившись, придумали невразумительную должность и для Апельсина: надзиратель за нравами. Батон Колбаса, правда, спросил, при чем тут Торговый совет, но вопрос замяли. А когда дело дошло до Учителя — все выдохлись окончательно. Он заикнулся было, что не надо ему никаких должностей, и даже лучше без них, но его с возмущением оборвали: как это так, все с должностями, а он — без? Нехорошо. Призадумались. Котелок поднатужился и вспомнил:

— А судья? Судью-то мы не назначили!

Все облегченно загомонили: да-да, конечно! Самая подходящая должность для подходящего человека! Учитель образованный, Учитель справедливый, Учитель умный — пусть Учитель и будет судьей! Нет, не судьей, а — Судьей! И как ни пытался он возражать, назначение состоялось.

Кроме того, Пуд настоял, чтобы Собачий Нюх утвержден был при Торговом совете платным осведомителем. Котелок поморщился, но согласился: польза могла быть немалая.

Оставалось последнее: дать придворному писарю распоряжение переписать новые указы и развесить по городу в людных местах. Что и было сделано с удовольствием.

— Хватит морочить голову! Сначала денег тебе не хватало, потом отец этой… в тюрьму угодил, теперь что? — молчаливый Верен редко разражался длинными речами и Смел глядел на него с удивлением. А Сметлив вообще ни на кого не глядел: сидел, опустив голову и покусывал ноготь большого пальца, потому что речь эта была обращена к нему. Он вскинулся было, когда Верен сказал «этой…», но встретил такой взгляд, что снова занялся своим ногтем. Верен между тем продолжал:

— Не хочешь идти — так и скажи. Оставайся со своей… А я прямо завтра уйду. Вон, со Смелом. Как ты, Смел?

Смел пожал плечами. Ему не хотелось раздувать ссору. Сметлив, конечно, неправ, но идти вдвоем… Нет уж, лучше поладить добром. Поэтому он сказал примирительно:

— Завтра так завтра, только зачем вдвоем? Пойдем все вместе. А, Сметлив?

Сметлив молчал, не зная, как объяснить им, что у него с Цыганочкой уже все обговорено: завтра — последний день, послезавтра он уходит, решился все-таки (ненадолго ведь, недели на полторы), — а потом… Про потом Сметлив не загадывал. Вернутся — видно будет. Но как убедить Верена подождать один день — всего один день? После всего, что случилось, после того, как они вместе с Цыганочкой оказались в толпе бунтующих перед дворцом, не мог он уйти, не оставив ей по себе никакой памяти. Сметлив заказал ювелиру серебряное колечко с лавовым стеклом, черно-вороным камнем, который один только и мог соперничать темнотой с ее волосами. Завтра заказ будет выполнен. Но Верену втемяшилось с утра уходить. Что тут сделаешь?

Смел и Верен глядели на него выжидающе. И Сметлив медленно заговорил:

— Признаюсь, было дело: морочил я вам голову. Хотя, насчет Учителя ты, Верен, неправ. Но морочил. А теперь — видит Вод — не морочу: послезавтра пойдем. Не могу я завтра. Нельзя мне никак. Да поймите вы наконец… — он сокрушенно помотал большой головой. — Ну давайте послезавтра, а? — и посмотрел сначала на Смела, а потом на Верена умоляюще.

Смел сдался первым:

— А может, правда, Верен?.. — но, поймав его сердитый взгляд, быстро поправился: — Конечно, если он твердо пообещает.

Сметлив, уловив перемену в настроениях, поспешил заверить:

— Вот чем хотите поклянусь! — и приложил руку к груди.

Верен раздраженно отвернулся, а Смел облегченно вздохнул: кажется, утряслось.

Первый раз в истории Поречья Высокое Заседание собралось, не будучи назначенным. Прямо с утра, без приглашения, в голубую комнату явились: главный казначей толстомордый Галаваст; заведующий канцелярией хитроумный Браваст; командующий бывшего ДЕБОШа, некогда славного, а ныне захиревшего и переименованного в Департамент безопасности и людознания (ДЕБИЛ) полковник Галинаст — внучатый племянник того, что служил при Нагасте Втором; предводитель ремесел Каринаст; несчастный зануда распорядитель торговли Щикаст, должность которого была упразднена специальным указом Торгового совета; последним, шестым пришел в голубую комнату сам Нагаст. Лабаст по известной причине отсутствовал, а нового фельдмаршала еще не назначили.

Едва Нагаст вошел, заговорили все сразу, не дожидаясь его разрешения.

Галаваст говорил:

— Как же так? Неужели его основательность допустит, чтобы налоги увеличились в два раза — и вся прибавка прошла мимо казны, в распоряжение какого-то самозваного Торгового совета?

Браваст говорил:

— Пусть доминат объяснит, чьи приказы мне выполнять? Лавочники требуют писарей, требуют стражников, требуют изготовить для них собственную печать! Кому подчиняться?

Каринаст говорил:

— Доминат, это смута! Сегодня торговцы освободились от пошлин — завтра ремесленники откажутся платить налоги. Государство рухнет!

Щикаст тоже говорил, а точнее сказать, лепетал все одно и то же, словно боясь, что его не поймут:

— Разве они меня назначили, чтобы снимать?.. Как будто они меня назначили, чтобы снимать… Ну разве они?..

И только командующий ДЕБИЛа молчал, понимая, что это он прохлопал начало бунта, а значит, и спрос может выйти с него. На такой случай Галинаст имел в запасе разные возможности, среди которых — и выступить на стороне лавочников, или, проще говоря, переметнуться. Поэтому он выжидал.

Доминат поднял руку, чтобы остановить гам, и все замолчали, только Щикаст донудил: «…меня назначили?» Молодой Нагаст утомленно сел и прикрыл глаза: он не знал, что делать, не знал, что говорить, а главное, не понимал — чего от него все ждут? Сделаешь одним хорошо — оказывается, другим плохо. Только тех успокоишь — эти недовольны. И так до бесконечности… Доминат обвел взглядом Высокое заседание: Каринаст был встревожен и мрачен, то же и Браваст, у Щикаста тряслись губы, глазки бегали («Так тебе и надо, взяточник несчастный!»), Галаваст сидел, раздраженно отдуваясь, а Галинаст имел вид настороженный и постреливал исподлобья зрачками («Правильно, сам знаешь, что виноват. Но это мы разберем попозже, когда все уладится…»).

Надо что-то решать… Надо что-то решать… Нагаст подумал так, и тут же понял, что вот от этого как раз его больше всего и тошнит: ничего он не хочет решать. Надоело. Провались оно все — ничего не стану решать! Пусть как будет, так и будет. Приняв это удивительное решение, доминат успокоился и окреп духом. Он еще раз оглядел присутствующих и ровно сказал:

— Без смуты. Всем разойтись по домам. Смирно сидеть. Ни во что не соваться. Все идет под моим наблюдением…

Время было скорее вечернее, чем дневное, гладко выбритый Апельсин сидел в своей полуразрушенной лавке (про нее пока позабыли) и на полном серьезе размышлял о том, как ему справлять новые обязанности надзирателя за нравами. В его оранжевой голове рисовалось что-то смутно-возвышенное, но исключительно важное. От дум его оторвал осторожный стук в дверь, хотя всякий желающий мог бы просто войти в пролом. Апельсин отворил и увидел Собачьего Нюха, человека длинного и сутулого, с носом утиным, жидкими темными волосами и до крайности нелепыми повадками: он постоянно озирался, поводил носом и то и дело приставлял ладонь к уху, как бы прислушиваясь к чему-то, слышному только ему.

Поначалу Апельсин испугался, потому что приход Нюха ничего хорошего предвещать не мог, но вспомнил, что его утвердили платным осведомителем их Совета, и успокоился:

— Чего тебе?

Нюх испуганно оглянулся и зашептал, приставив ладонь к уху:

— Нужны стражники — я тут выследил кое-кого, возьмем с поличным.

— Кого выследил? — не понял Апельсин.

— Закон нарушают! Этот… о нравственности, — и Нюх повел носом, будто принюхиваясь, не нарушил ли закона о нравственности сам Апельсин.

— Да ну? — надзиратель за нравами оживился. — А где это?

— Здесь, недалеко… В роще за городом.

— Так, так, — забормотал Апельсин, соображая. — Это хорошо, это ты молодец… Это мы сейчас… Или… Знаешь, давай-ка я сам с тобой пойду, а то упустишь еще… Сейчас во дворец, а потом прямо на место… — и торопливо засобирался.