Аргонавты 98-го года

 Как вам понравится эта домашняя хирургия?  засмеялся он.

Он был чрезвычайно горд своим успехом. Взяв ампутированную руку на лопату, он подошел к выходу и отшвырнул ее далеко в темноту.

Глава XIII

 Почему бы вам не поехать обратно?  спросил я Банку Варенья. Я только что извлек его после одного из периодических погружений в сточную яму разврата. Он был бледен, истощен и полон раскаяния. Он невнимательно устремил на меня долгий взгляд тоскливых пустых глаз, взгляд только что воскрешенного.

 Я думаю,  сказал он, наконец,  что сижу здесь по той же причине, которая удерживает многих мужчин  из гордости. Я знаю, что Юкон должен мне одно из двух: прииски или могилу,  и ему придется заплатить.

 Мне кажется, судя по вашему образу жизни, что вы скорей получите второе.

 Да, ну что ж,  это будет прекрасно.

 Послушайте,  настаивал я,  не будьте тряпкой. Вы мужчина. Великолепный мужчина. � могли бы добиться всего, сделаться кем угодно. Ради бога, перестаньте скользить в пропасть и займитесь делом.

Его худое красивое лицо внезапно горько ожесточилось.

 Не знаю, иногда мне кажется, что я ни на что не способен. �ногда я задумываюсь над тем, стоит ли все это труда. �ногда я почти склоняюсь к тому, чтобы кончить все разом.

 О, не говорите глупостей.

 Это не глупости. Это правда. Я редко говорю о себе. Не важно, кто я, и чем я был. Я прошел через многое. �спытал гораздо больше других людей. Годами я был чем-то вроде человеческого отщепенца, переносимого семью океанами из гавани в гавань. Я барахтался в их болоте, питался их мерзостью, валялся в их засасывающей варварской тине. Время от времени я опускался до дна, но как бы то ни было, никогда не доходил до дна. Что-то всегда спасало меня в конце.

 Ваш ангел хранитель.

 Может быть. Каким-то образом выходило так, что я никогда не был раздавлен окончательно. Я немного борец, и каждый день был для меня борьбой. О, вы не знаете, не можете представить себе, как я страдаю. Я часто молюсь и моя молитва всегда такая: О, дорогой Боже, не давай мне думать. Бичуй меня своим гневом, взвали на меня бремя, но не давай мне думать. Говорят, что там есть ад после жизни. Ложь: он тут, по эту сторону.

Я был поражен его горячностью. Лицо его исказилось страданием, глаза наполнились тоской угрызения.

 Я верю в вас и не сомневаюсь, что вы выкарабкаетесь. Позвольте мне одолжить вам немного денег.

 Благодарю вас тысячу раз, но не могу принять их. Тут опять моя гордость. Быть может, я глубоко заблуждаюсь. Быть может, я погибшая душа и мой удел быть просто шалопаем. Нет, нет, благодарю. Через денек-другой я буду снова способен к борьбе. Я не стал бы утомлять вас разговором, но я ослабел и мои нервы распустились.

 Сколько у вас денег?  спросил я.

Он вытащил из кармана жалкую серебряную монету.

 Достаточно, чтобы просуществовать, пока подвернется работа.

 Что это за билеты у вас в руке?

Он пренебрежительно засмеялся.

 А! Ставка на подвижку льда. Забавная штука! Я не помню, как я купил ее. Должно быть был пьян.

 Да, у вас целая куча их, и на всех трех один и тот же срок: семь минут, семь секунд второго, девятого числа. Это сегодня. Теперь двенадцать. Льду придется поторопиться, если вы намерены выиграть. Представьте, если бы вам посчастливилось! Вы заработали бы больше трех тысяч долларов.

 Да, представьте себе,  повторил он насмешливо,  один шанс против пяти тысяч; столько же шансов, сколько бобов в стручке.

 Ну, лед может двинуться каждую минуту. Он основательно подтаял.

Со странным очарованием смотрели мы вниз вдоль могучей реки. Вокруг нас было сияние весеннего солнца, над нами возрождение синего неба. Клочья снега все еще поблескивали на холмах и черная земля, как бы стыдясь своей наготы, выгоняла поскорей зелень. На откосах, осеняющих Клондайк, девушки собирали дикий крокус. Повсюду была теплота, яркость, пробуждающая жизнь.

Несомненно, лед на реке не мог держаться еще долго. Он был весь в заплатах, исчерчен трещинами, вздут гребнями, испещрен грязными лужами, разъеден до дна. Решительно, он прогнил, прогнил. Однако он все еще упорно держался. Клондайк дробил его могучими глыбами, черными и тяжелыми как дома. Они быстро спускались по течению, с треском, скрежетом, ревом, и ударялись в броню Юкона. � на берегу, следя так же, как мы, толпились тысячи других. На всех устах был вопрос:

 Лед  когда же он тронется?

�бо для этих отшельников Севера вид освобожденной воды показался бы раем, после восьми месяцев изоляции. Он означал бы лодки, свободу, дружеские лица и еще шаг по направлению к «той стране» их грез.

Приблизительно в центре этой огромной массы льда, опоясывавшей город, стоял столб, и к этому одинокому столбу постоянно обращались тысячи взоров. Он соединялся с городом электрическим проводом, благодаря которому при перемещении столба на известное расстояние, городские часы отмечали точное время. �так, многие не спускали глаз с этого одинокого столба, думая о заключенных ими пари и стараясь угадать, не попадут ли они в число счастливых. Эти ставки на лед  своеобразный обычай Даусона. Обыкновенно заключается множество таких пари, крупных и мелких, причем, как женщины, так и мужчины, бьются об заклад почти с детским увлечением и волнением.

Я сидел на скамье на верхней дороге, лицом к городу, и следил за Банкой Варенья, спускавшимся вниз по склонам к своей хижине. Бедный малый! Его лицо было измождено и бледно, а длинная четкая фигура казалась худой и усталой. Мне было жаль его. Что станется с ним? Он был великолепным неудачником. Если бы только ему еще раз повезло. Я почему-то верил в него и горячо надеялся, что ему удастся снова вступить на славный чистый путь.

Как прозрачен был воздух! Казалось, будто смотришь сквозь хрустальное оптическое стекло, так четко вырисовывался каждый лист. Звуки долетали до меня с удивительной ясностью. Наступало лето и с ним вера в новую благодать. Там, внизу, виднелся дом и на его веранде качалась в гамаке белая фигурка Берны. Как дорога была она мне. С какой тревогой я лелеял ее. Но иногда, именно сила моей любви заставляла меня тревожиться, и в экстазе момента я задерживал дыхание, спрашивал себя, как долго может это длиться. � всегда при этом вставало мрачной тенью воспоминание о Локасто. Он отправился «по ту сторону» с сильно надорванным здоровьем, отправился, хрипло проклиная меня и дав обет вернуться. Вернется ли он?

Кто из знающих Север усомнится в его чарах? Где бы вы ни были, он будет неотразимо манить вас. На томном Юге вы услышите его зов и начнете тосковать по хрустальному звону его серебряных дней, подавляющему великолепию его усеянных звездами ночей. В сердце города он будет преследовать вас, пока не разбудит голода по своим огромным чистым пространствам, своим бурным рекам, своим пурпурным тундрам. Его голос проникнет к вам в жилище богача и вы станете томиться по своему одинокому костру на стоянке, по солнечному закату, пышно погружающемуся в золотую смерть, по ночи, когда безмолвие окутывает вас и небеса извергают белое пламя. Да, вы будете беспрестанно слышать его, пока безумие не овладеет вами, пока вы, не покинете этих ползающих по мощеным тротуарам людей, чтобы снова отправиться на поиски сапфиров его сверкающих озер, светлой печали его утесов под мириадами звезд. Тогда, как дитя возвращается домой, так вернетесь домой и вы.

� я знал, что настанет день, когда Локасто также возвратится в страну, где он царил некогда, как завоеватель.

Глядя вниз на город, я поразился его необычайному росту. Какая перемена по сравнению с путаницей палаток и хижин, унизанной лодками рекой, снующими толпами аргонавтов. Где были черные болота, грязь, беспокойство, безумная горячка 98-го года? Я искал их и находил вместо этого красивые дома, разукрашенные сады, благоустроенные улицы.

Но как ни была велика внешняя перемена города, дух его изменился еще больше. Дни владычества кафешантана миновали. Порок действовал исподтишка. Теперь уже нельзя было, не привлекая внимания, беседовать на улице с дамами легкого поведения.

Публичные дома были изгнаны за Клондайк, где в поселке, к которому вел шаткий цепной мост, их красные огни блестели как семафор греха. Кафешантаны существовали и поныне, но живописная непринужденность прежних дней, дней моклоков, исчезла навеки. Напрасно стали бы вы искать теперь жестоких сцен, где разыгрываются необузданные страсти и человеческая природа проявляется в полной наготе. Героизм, жестокость, блестящие достижения, разнузданная вольность… Север, казалось, выбивал наружу все лучшее и худшее в человеке. Он пробуждал бьющую через край энергию, безумную жажду деятельности  все равно хорошей или дурной.

В городе жизнь начинала принимать более скромную окраску. Стосковавшись по морали ночных туфель, люди выписывали своих жен и детей. Старые идеалы семьи, любви и общественной нравственности торжествовали вновь. С появлением добродетельной женщины кафешантанная девица была обречена. Город постепенно организовывался. Общество разделилось на кружки. Наиболее претенциозные носили название Пинг-Понг, тогда как большинстве облюбовало себе прозвище Грубых Затылков. Злоупотребления в почтовых отделениях были устранены, мошенники уволены из правительственных учреждений. Золотой Лагерь быстро модернизировался.

Когда я размышлял об этом, весь трагизм положения открылся мне. Где теперь эти клондайкские короли, задававшие бани из шампанского? Эти тузы золотого лагеря? Многие ли из тех, кто стоял у рампы в 98-м году, расскажут теперь об этом. �х истории наполнили бы тома. � когда я сидел на тихом склоне, прислушиваясь к сонному жужжанию пчел, внутренний смысл всего этого открылся мне. Великая девственная страна еще раз просеивала и испытывала своих избранников. Ее месть настигала всюду, и пути ее были многообразны. Она обрушивалась на них так же, как обрушивалась на их братьев на тропе. Под видом удачи она подготавливала их конец. Со своих суровых безмолвных снегов она толкала их к собственной гибели. Это снова была страна Сильного. Прежде всего она требовала силы, физической и нравственной силы. Я вспомнил слова старого Джима: «Где один выигрывает девяносто девять погибают». Великая суровая страна отбрасывала, как сорную траву, недостойных, вознаграждая тех, кто мог понять ее.

Полный подобных мыслей, я поднял глаза и посмотрел вдоль реки по направлению к Музхайдским утесам. Алло! Там, как раз ниже города, виднелась большая полынья воды, и, пока я смотрел, она все расширялась и расширялась. Люди кричали, выбегали из домов, спешили к берегу. Я почувствовал дрожь волнения. Вода простиралась уже от одного берега до другого, распространяясь все дальше. Она продвигалась вперед к одиночному столбу. Теперь она была уже почти там. Вдруг столб начал двигаться  обширное поле льда скользило вперед. Медленно, спокойно оно ползло все дальше и дальше. Вдруг сразу загудели все пароходные гудки, зазвенели колокола и из черной массы людей, толпившихся на берегу, раздалось восторженное ликование.

 Лед проходит! Лед проходит!

Я посмотрел на часы. Мог ли я поверить глазам? Семь секунд семь минут второго! Его ставка выиграла! Его ангел хранитель вмешался  Банка Варенья получил возможность начать новый путь.

Глава XIV

Воды обезумели от радости. Солнце освободило их из горных снегов. Вдоль холмов и долин они сверкали, стекая с валунов, капая из мшистых расселин, бурля маленькими ручейками. Затем, прыгая и смеясь, в буйном экстазе свободы, они разбивались о плотины.

Это было нечто непонятное для них, какая-то выдумка тирана-человека, чтобы покорить их, усмирить, превратить в своих рабов. Воды бесились. Они угрожающе омрачались. Чем выше они вздымались в широком водоеме, тем сильнее разгоралась их ярость. Они бились о стены своей тюрьмы, они набрасывались и лизали крепкий берег. Все выше и выше вырастали они, усиливаясь с каждым подъемом. Все более жестоко злобились воды на свое заточение. За ними теснились другие, как и они, неистово жаждущие освобождения. Они хлестали и извивались в дикой злобе. Эти стойкие стены не могли больше противостоять их ярости. Что-то должно было случиться. Это «что-то» был человек. Он поднял шлюзные ворота и перед ними наконец открылся выход. Как радостно буйные воды устремились в него. Они прыгали и метались, безумно спеша вырваться. Они пенились, выгибались и ревели у узкого отверстия.

Но что это? Они попали в деревянную коробку, отбрасывавшую волну так же упруго, как лук стрелу. Это была новая выдумка тирана-человека. Тем не менее они толкались и тискались, чтобы попасть туда. С минуту они приостанавливались на краю ее, потом низвергались все глубже и глубже.

Как водопад устремлялись они вниз, постоянно усиливаясь. Хо! Теперь это было движение, это была энергия, крепость, мощь. Низвергаясь по крутому склону, они кричали от неудержимой радости. Свобода, свобода, наконец-то! Довольно медленно капать со снежных сугробов, довольно сверлить извилистые желоба в топкой глине, довольно коснеть во враждебных пластах; они были бодры, стремительны, сильны, грозны. Они ликовали в своей мощи. Они ревели грубую песню свободы и нападали все сильнее и сильнее.

Теперь они гремели, точно скачущее стадо взбесившихся лошадей. Какая сила на Земле могла бы остановить их? «Мы должны быть свободны, мы должны быть свободны!»  кричали они. Внезапно они увидели перед собой черное отверстие большой трубы, пустую стальную щель. Она напоминала тюрьму… снова какая-нибудь выдумка тирана-человека? Они охотно перепрыгнули бы через нее, но было уже поздно. Другие бесчисленные воды теснились позади их, давя их вперед с непреодолимой силой, и они все стремительнее и стремительнее врывались в стальную щель. Они были пойманы, жестоко пойманы, заключены, стиснуты и вгонялись все дальше могучим, безжалостным давлением. Однако как раз впереди было отверстие. Это был узкий просвет, выход. Они должны протиснуться сквозь него. Они были скованы и раздавлены в этой стальной темнице и тщетно старались прорвать ее. Но это было невозможно, оставалось только отверстие. Они должны пройти через него. Наконец, подгоняемые сзади этой великой силой, измученные, обезумевшие, отчаявшиеся воды прорвались через стальную щель, чтобы служить воле человека.

Человек стоит у своей водяной пушки, жерло которой изрыгает сверкающий ужас. Сначала показалась только тонкая струя света, плотная и крепкая, как стальная стрела. Попытка разбить ее раздробила бы в куски острейший меч. Это был лишь стержень воды, круглый, блестящий, гибкий, но в своей могучей силе  чудовище разрушения.

Человек направлял эту струю то туда, то сюда по лицу горы. Она летела, как стрела, пущенная из лука, и куда он ни обращал ее, склоны, казалось, колебались и содрогались от потрясения. Песок взлетал грандиозными фонтанами. Лавины глины скатывались сверху, огромные валуны подбрасывались в воздух, как груды пушистой шерсти.

Да, воды обезумели. Они напоминали разъяренного быка, бодающего гору. Гора, казалось, таяла и растворялась перед ними. Ничто не могло противостоять их нападению. В несколько минут они превратили бы самую стойкую твердыню в груду жалких развалин.

Там, где воды прорывались яростно вперед, стоял их победитель. Он был один, но делал работу сотни людей. Разрушая этот глиняный вал, он ликовал в своем могуществе. Маленький поворот рычага  и огромная масса песчаника крошилась, превращаясь в ничто. Он буравил глубокие дыры в замерзшей глине, он прокладывал себе путь и выметал его начисто как пол. Таким образом, пользуясь несокрушимой силой тарана, он пробивался в сердце горы.

Рев оглушал его. Он внимал треску падающих скал, но был так погружен в свою работу, что не услышал приближения другого человека. Внезапно он поднял глаза и увидел…

Он сильно вздрогнул, затем сразу снова успокоился. Это была встреча, которой он опасался, к которой стремился, против которой боролся и которую желал. Первобытные инстинкты бушевали в нем, но внешне он не подавал вида. Почти свирепо, со странным блеском в глазах, он изменил направление покоренного им гиганта.

Он махнул рукой другому человеку.

 Уходите!  закричал он.

Мошер отказывался двинуться. Сладкое житье в Даусоне сделало его жирным, почти похожим на кабана. Его свиные глазки блестели, и он снял шляпу, чтобы вытереть несколько бусинок пота с огромного лысого лба. Он поглаживал свою черную, как уголь, бороду пухлой рукой, на которой сверкал большой бриллиант. Его манера держаться казалась олицетворением наглости. Он как будто говорил:

 Я заставлю этого человека поплясать под мою дудку.

Его звучный, резкий голос прорезался через рев гиганта.

 Эй вы! Закрутите ваш кран. Я хочу поговорить с вами, сделать вам деловое предложение.

Джим все еще оставался немым.

Мошер подошел вплотную и заорал ему в ухо. Оба они сохраняли полное спокойствие.