Аргонавты 98-го года

- О, вы думаете, что это дурачество? Вовсе нет. Я сделался привидением с тех пор, как научился водить пером. Вы знаете Вилли Вильдербуша, знаменитого романиста? Ну, так Биль умер шесть лет тому назад от слишком усердной обработки Джона Ячменное Зерно, и об этом умолчали. Но каждый год из-под его пера выходит новый роман. Это призраки. Я был Биль номер третий. Не правда ли, сногсшибательно?

Я выразил свое удивление.

 Да, книжки-подделки великое дело. Очаровательное изображение девушки на обертке, которая что-то делает в середине, и счастливая развязка в конце  вот рецепт. Все остальное должно быть сладострастно, как бархат. Подождите, пока выйдет мой новый роман «Три минуты». Заказы принимаются.

 Заказываю,  сказал я.

Он внезапно стал серьезным.

 Если бы я мог как следует заняться литературным делом, из меня, пожалуй, вышел бы толк, но я слишком большой farceur. Ладно, когда-нибудь увидим. Может быть, Север вдохновит меня. Может быть, я сделаюсь теперь Гласом Ледяного Молчания, Воплощением Великой Белой Страны?

Он чванился, выпячивая грудь.

 Не состряпали ли вы какой-нибудь поэзии нынче?  спросил Блудный Сын.

 Как же, не далее как сегодня утром, пока я ел свиную грудинку с бобами, я нацарапал несколько строк. Я всегда пишу лучше, когда ем. Не хотите ли послушать?  Он вытащил из кармана старый конверт.  Они написаны по заказу Билли Усмирителя Вод. Он желает преподнести их одной из сестер Лабелль. Знаете, этой полной пылкой блондинке, Бэрдай Лабелль? Оно короткое, но прелестное. Он собирается выгравировать этот стишок на золотой крышке ручного зеркала, которое дарит ей.

Когда в глаза твои взгляну,

Я вижу неба глубину.

Твое чело белее лилий,

А щечки розу пристыдили.

Мне в голосе твоем слышны

Напевы радостной весны.

Красот природы не ищу я -

Я их обрел, тебя целуя.

 Не правда ли, как это пойдет к ней? В Бэрдай столько естественной прелести.

 У вас много работы?  спросил я.

 Нет, это скучно. Поэзия  только приправка на здешнем рынке. Это лишь добавочное занятие. Для того чтобы жить, я чищу сапоги в парикмахерской «Элит». Я, который витал на солнечных склонах Парнаса и утолял жажду своей души в Геликонском источнике, должен был избрать специальностью чистку сапог.

 Выпустили ли вы когда-нибудь книгу?  спросил я.

 Как же! Разве вы никогда не читали мои «Рифмы Шелестящего»? Один рецензент сказал, что я настоящий поэт, чистое золото, восемнадцать каратов проба, чудный предмет для торговли, другой утверждал, что я достойнейший из посвященных, когда-либо спускавшихся с высот. Они нашли, что я подражаю людям, о существовании которых я не подозревал. Меня обвиняли в том, что я подражаю больше чем двадцати писателям. Потом на меня накинулись педанты, утверждая, что я не подхожу под академические формулы, советуя мне погрузиться в традиции. Они толковали о форме, о классиках и т. д. Как будто это важно? Важно, когда вам удается сделать вещь так, чтобы люди поняли ее и ощутили бы, что она чувствует себя как дома в их сердце. Я могу писать стихи во всевозможных искусственных формах, но тогда они покрываются плесенью и превращаются в задние числа. Забудьте о них. Довольно изучать старые греческие вирши. �зучайте жизнь, бьющую красками, взывающую к экспрессии. Жизнь! Жизнь! Ее солнце сияло в моей груди, и я только, естественно, старался быть его певцом.

 Послушайте,  сказал Блудный Сын со своей скамьи, где он растянулся в облаке табачного дыма,  прочтите нам ту штуку, которую вы написали вчера. «Последний ужин».

Глаза поэта заблестели от удовольствия.

 Хорошо,  сказал он и ясным голосом прочел следующие строки:

ПОСЛЕДН�Й УЖ�Н

Мари Во  Подведенные Очи,

Ты лукавой игрою лица

Веселишь, увлекаешь, морочишь

�, шутя, разбиваешь сердца.

За тебя  игрушку пустую,

Отдал честь я и гордость мужскую

� теперь напрасно тоскую.

Но близка минута конца.

Допивай же вино, если хочешь,

Мари Во  Подведенные Очи!

Мари Во  Подведенные Очи,

Твои ласки уже не манят.

Ты награды за прошлое хочешь?

Так прими же ее от меня!

Что мы сеем,  жатвой вернется,

� слезами смех отольется,

Мы сегодня уснем  и придется

Нам спать до Судного Дня.

Ты в вине больше уст не омочишь,

Мари Во  Подведенные Очи!

Мари Во  Подведенные Очи,

На колени! Молись о нас.

Молись горячей и короче.

Пока смерть свою косу точит.

Пока свет еще не погас.

Молись о добре, не содеянном нами.

Молись о покое, овеянном снами.

Бледный призрак уже за плечами,

� я слышу беззвучный глас,

Нас зовущий во мрак вечной ночи.

Мари Во  Подведенные Очи!

Как только он кончил, раздался стук в дверь, и в комнату вошел молодой человек с широким улыбающимся лицом актера и выпуклым лбом баптистского миссионера. Пиита представил его мне:

 Юконский �орик!

 Алло,  перебил его вновь пришедший,  что поделывает компания? Пожалуйста, не смущайтесь. Как поживаете, Горацио? (Он называл всех Горацио.) Рад видеть вас. Только что с собрания кредиторов. Что это? Нет ли глотка виски? Это жестоко, старый дружище, жестоко. Не искушай меня, Горацио, не искушай меня. Не забывай, что я  только бедная трудящаяся девушка.

Он, казалось, с восторгом принимал жизнь во всех ее проявлениях. Он зажег сигару.

 Скажите, ребята, не знаете ли вы старого Бингбатса, адвоката? Дело в том, что я только что встретил его на Фронт-стрит. Я сказал ему: «Горацио, вы дали нам славное представление в Зеро Клубе», Он посмотрел на меня и по спине у него забегали мурашки. Ха! Да. Он был польщен, как Понч. «Послушайте, Горацио,  сказал я,  я поймал вас, но не выдам. У меня дома есть книга, в которой ваши речи имеются от слова о слова». Он совсем обмяк. А у меня есть,  ха! да  словарь!

Он мягко вложил в рот сигару с множеством хихиканий и шутовскими подмигиваниями.

 Нет, не искушай меня, Горацио, не забывай, что я только бедная трудящаяся девушка. Спасибо, я сяду вот там на ящике из-под мыла. Я знавал когда-то человека, по имени Чарльз Альфред Джобкрофт, который сел за светским чаем на яблочный пирог. Он так смутился, что не хотел встать. Так и остался сидеть, пока не ушли все остальные. Все удивлялись, почему он не двигается. Так и просидел, как приклеенный.

 �звращенный человек,  вставил Блудный Сын.

 О, Горацио, избавь меня от этого. Не забывай, что я лишь бедная трудящаяся девушка. Это жестоко, старый дружище. Послушайте, подкрепите меня глотком вина, живо поворачивайтесь, ребята, поворачивайтесь.

Он деликатно налил разведенный спирт, который заменял виски.

 Накачивайте меня легче, ребята,  сказал он, когда они снова наполнили стакан.  У меня уже нет такой выдержки, как несколько тех кому назад. Кстати, по поводу выдержки. Сильнее всех на этот счет был человек по имени Артур Фредерике Подстрек. Его невозможно было напоить. Он заливал просто удивительно. Он спаивал компанию молодцов до того, что они валились под стол, затем оставлял их и шел пить с другими. Он мог начать рано утром и продолжать до самой последней минуты ночи, и при этом даже никогда не делался навеселе; это, казалось, нисколько не действовало на него: он был так же сдержан после двадцатого стакана, как и вначале. Га! Но это было чудо!  Остальные наклонили головы в восхищении.

 При этом он был красивый здоровый детина. Дядя Виски, казалось, не причинял ему вреда. Я никогда не встречал таких способностей. Я часто следил за ним, потому что подозревал, что он втирает очки, но нет. У него стакан всегда был полнее, чем у других, он всегда пил виски, всегда до дна, и всегда брал после этого стакан воды. Я спросил себя: «В чем его система?» и начал упорно изучать его. Наконец, однажды я понял это.

 Что же это было?

 �так, однажды, я заметил кое-что. Я заметил, что он всегда держал стакан особенным образом, когда пил, и в то же время давил себе живот в том месте, где находится солнечное сплетение. В тот же вечер я отозвал его в сторону.

 Послушайте, Подстрек,  сказал я,  я раскусил вас. На самом деле я еще ничего не раскусил, но удар подействовал; он побелел.

 Ради бога, не выдавайте меня. Не то ребята расправятся со мной судом Линча.

«Ладно,  сказал я,  если вы обещаете бросить это».

Тогда он исповедовался мне начисто и показал, как он это делал. У него под рубахой был эластичный резиновый мешок и трубка, идущая вдоль руки вниз по рукаву и кончающаяся белой воронкой в манжете. Когда ему нужно было опорожнить стакан, он просто выдавливал воздух из резинового мешка, опускал воронку в стакан и оставлял ее втягивать весь виски. Ночью он обыкновенно опоражнивал мешок и продавал спирт хозяину салуна. О, это был ловкий пройдоха!

«Я был настоящим трезвенником в течение семи лет (тайно),  сказал он мне.

 Да,  ответил я,  и вы будете им теперь явно следующие семь лет.

� он сделался им. Несколько человек вошли в комнату, пополнив этот кружок богемы. Некоторые принесли с собой бутылки. Среди них был художник, «посвященный» в степень бакалавра музыки, один экс-чемпион, любитель бокса, оратор-златоуст и дюжина других. Маленькая комната была переполнена, воздух пропитан дымом, разговор оживлен, хотя большей частью состоял из монологов неподражаемого Йорика. Неожиданно беседа перешла на тему о безнравственности города.

 У меня есть теория насчет близости возрождения Даусона. Вы знаете, что добро дочь зла, а добродетель отпрыск порока. Вы знаете, каким добродетельным бывает человек после кутежа? Надо согрешить, чтобы на самом деле почувствовать себя хорошим. Следовательно, грех должен быть сам по себе хорошим, чтобы служить средством для добра, чтобы быть сырым материалом добра, чтобы при выделке превращаться в добродетель, неправда ли? Кафешантан  хорошая жатва для молитвенных собраний. Если бы мы все были добродетельны, то в добродетели не было бы добродетели, и если бы мы все были порочны, никто не был бы плох. � так как в нашем городе очень много зла, нам кажется, что добро неестественно хорошо.

Пиита завладел общим вниманием.

 У одного из моих друзей был прекрасный пруд, поросший водяными лилиями. Они радостно украшали воду и вызывали ликование в душе. Люди приходили из ближних и дальних мест, чтобы посмотреть на них. Но в одну зиму мой друг решил очистить пруд и велел убрать всю мокрую тинистую грязь, пока на поверхности не остался только блестевший серебристый песок. Но лилии с их обворожительной прелестью больше не вернулись.

 Ладно, что же вы хотите этим сказать, старый мечтатель?

 О, только то, что в липкой грязи и тине Даусона я видел девушку-лилию. Она живет в хижине на Спуске, в еврейской семье. Я только два раза мельком видел ее. Я не могу передать вам этого, но она прекрасна, чиста и нежна. Я заложил бы жизнь за ее чистоту. Она выглядит, как юная мадонна.

Его прервал циничный смех.

 Брось басни! Мадонна в Даусоне, ха, ха!

Он замолчал, пристыженный, но я уже поймал нить. Я подождал, пока ушел последний шумный хвастун. «Эта кабинка находится на Спуске?»  спросил я. Он удивился и посмотрел на меня испытующе. «Вы знаете ее? Она очень близка мне».  «О, я понимаю. Да, это длинная чудная кабина на вершине склона».  «Спасибо, товарищ.  Не стоит, желаю удачи».

Он проводил меня до двери, любуясь чудом обворожительной северной полуночи.

 О, если бы найти возможность выразить все это. Ваша педантичная поэзия недостаточно глубока для этого, проза также. Нам нужно что-то большее, чем могло бы отразить жизнь и взволновать великое сердце народа. Спокойной ночи.

Глава VII

Я осторожно приблизился к хижине, опасаясь в душе наткнуться на этих тюремщиков. Место было очень уединенное; длинная низкая хижина, молчаливая и темная, окруженная камнями, лепилась у основания горной ссадины, которая носила название Спуска. Я произвел тщательную рекогносцировку и к своей безмерной радости увидел, как еврейская пара вышла и направилась к городу. Девушка была одна. Как безумно колотилось мое сердце! Это была мрачная ночь, и хижина казалась унылой, мрачной и одинокой. В окнах не было света, а сквозь забитые мхом щели стен не проникал ни один звук. Я подошел близко. Откуда это безумное возбуждение всего моего существа? Что это? Тревога, радость, страх? Острие надежды над пропастью отчаяния? Я боязливо остановился, терзаясь нерешительностью, охваченный таким страстным желанием, что одна мысль о разочаровании превращалась для меня в невыносимую муку. Я знал теперь, что любил эту девушку, что она была мне дороже всего остального на свете и что любовь моя к ней будет длиться столько же, сколько и моя жизнь. Я постучал в дверь. Ответа не было.

 Берна!  воскликнул я, дрожащим шепотом.

Послышался ответ: «Кто там?»

 Любовь, любовь, дорогая; любовь ждет.

Дверь открылась, и девушка очутилась передо мной. Она, должно быть, лежала, потому что ее мягкие волосы были слегка растрепаны. Но глаза ее были слишком ясны для человека, только что оторвавшегося от сна. Она стояла, глядя на меня, и маленькая дрожащая рука ее поднялась к сердцу, как бы для того, чтобы успокоить его биение.

 О, дорогой мой, я знала, что вы придете.

Великое сияние любви озарило ее.

 Вы знали?

 Я знала, да я знала. Что-то подсказывало мне, что вы несмотря ни на что, придете.

Я схватил ее нежную руку и покрыл ее поцелуями. В эту минуту я готов был целовать тень этой маленькой ручки, готов бы упасть перед ней в немом обожании, и готов был превратить свое сердце в скамеечку для ее ног. Я готов был отдать, о, с какой радостью, свою жалкую жизнь, чтобы избавить ее от минутного огорчения.

 Вверху и внизу я искал вас, любимая. Утром и в полдень, и ночью вы жили в моем мозгу, в моей душе. Я любил вас каждое мгновение моей жизни.

Как ярко горели ее серые глаза. Как невыразимо нежны были милые уста ее. Слабый румянец появился на ее щеках.

Она завернулась в шаль и уложила волосы в очаровательные волны и локоны.

 Пойдемте по тропинке немного. Они не вернутся раньше, чем через час.

Она пошла вперед по узкой тропинке, оглядываясь через плечо с ликующей улыбкой, иногда, как ребенку, протягивая мне назад руку.

Вдоль вершины горы тропинка извивалась головокружительным зигзагом, а далеко внизу неслась река в гигантском водовороте. Мы долго не произносили ни слова. Как будто наши сердца были чересчур полны для слов, наше счастье  слишком велико, чтобы быть выраженным. Но как сладко было это молчание. Угрюмый Мрак осеребрился в блестящий свет, птицы снова запели свои страстные полуночные песни.

 Вы нашли меня, дорогой,  сказала Берна.  Я знала, я чувствовала, что вы не покинете меня. � я ждала, ждала. Время казалось безжалостно долгим. Мы жестоко расстались, почти не простившись друг с другом. Они увезли меня. Они начали опасаться вас, и он приказал им тотчас же уехать. Ранним утром мы отправились в путь.

 Я понимаю, понимаю. Расскажите мне об этом, детка. Он беспокоит вас?

 Не очень. Он уверен, что я в достаточной безопасности, и сижу в западне в ожидании его благосклонности. Он теперь увлечен какой-то женщиной там, в городе. Со временем он опять обратит внимание на меня.

 Ужасно, Берна. Вы разрываете мне сердце. Как вы можете говорить об этом таким деловым, положительным тоном? Это сводит меня с ума.

Странное жестокое выражение искривило углы ее губ.

 Не знаю, иногда я сама удивляюсь себе, как философски я начинаю относиться ко всему.

 Берна, но уверены ли вы, что ничто на свете не заставит вас покориться?

Она нежно прильнула ко мне и обвила моими руками свою шею. Она смотрела на меня, пока я не увидал в ее глазах своего отражения.

 Ничто на свете, милый, пока вы будете любить меня и помогать мне. Если же когда-нибудь вас не будет, ну, тогда уж безразлично, что станется со мной.

 Даже тогда,  сказал я,  это будет невыразимо ужасно.

 Я знаю, мой мальчик, знаю. Верьте мне  и положитесь на меня. � пока у меня есть ваша любовь, я в полной безопасности. О, как тяжко было не видеть вас. Я тосковала по вас беспрерывно. Я ни разу не выходила с тех пор как мы здесь. Она не пускала меня и сидела сама дома. Теперь они почему-то ослабили надзор. Они собираются открыть ресторан там, в городе, и я должна буду прислуживать у столиков.

 Нет, не будете!  воскликнул я,  не будете, если я имею право голоса в этом деле. Берна, я не могу выносить мысли, что вы будете там, среди этой мусорной груды разврата. Вы должны выйти за меня замуж, теперь же.

 Теперь?  повторила она с широко открытыми от удивления глазами.

 Да, дорогая, без промедления. Ничто не может помешать нам. Берна, я люблю вас, желаю, нуждаюсь в вас. Выйдите за меня замуж теперь.