Аргонавты 98-го года

Глава IV

В день моего отъезда Сан-Франциско был весь окутан серым туманом, а улицы его обметал ревущий ветер. Когда же я открыл глаза, надо мной широко раскинулось синее ясное небо, и ослепительно сияло яркое солнце. Апельсиновые рощи шумели, здороваясь с нами, сады миндаля и олив радостно блестели в прозрачном воздухе, чешуйчатые эвкалипты, высокие, сухощавые и узловатые, бормотали нам утреннее приветствие, а белоснежные тонущие в зелени домики улыбались нам, когда мы с грохотом проносились мимо. Мне казалось, что мы попали в обетованную страну песен и солнца, и я молчаливо забился в угол, чтобы любоваться и наслаждаться.

 Недурной видик? Правда?

Я буду называть его Блудным Сыном. Он был приблизительно моих лет, худощавый, но загорелый и здоровый. У него были шелковистые волосы темно-рыжего цвета и белые ровные, как молодое зерно, зубы. В его глазах блестел веселый огонек, но лицо его было проницательное, осторожное и дерзкое.

 Да,  ответил я сдержанно, ибо всегда был настороже с незнакомыми.

 Чудное дельце. Пояс бананов. Старичина солнце работает сверхурочно. Цветы и фрукты выпирают из дерева в одно время. Вечное лето. Страна маньяна: угощайтесь на даровщинку. Первый раз?

 Первый.

 Я тоже. Рад, что поехал  даже если придется обратиться в «ваши грубые мозолистые руки». Есть самокрутка?

 Нет, к сожалению. Я не курю.

 Ладно, кажется, у меня хватит.

Он вытащил тощий кисет с мелким табаком, высыпал несколько крошек на коричневую папиросную бумагу и проворно скрутил ее, загнув края. Затем он закурил с таким наслаждением, что я позавидовал ему.

 Куда мы едем? Вы имеете понятие?  спросил я.

 Хоть обыщите меня, не имею. Дядя, который нас везет, не совсем похож на бесплатное справочное бюро. Как слона водить, он тут как тут, но как только попытаешься извлечь из него хоть на грошик холодных положительных фактов, он уже не он и лошадь не его и сам он не извозчик.

 Но,  настаивал я,  может вы сами догадываетесь?

 Одну вещь вы можете зарубить себе на носу. Они выжмут из нас последнюю каплю пота. Это игра в блошки: нас швыряют, как хотят. Наш подрядчик  форменный мошенник. Он на всем наживает: на проезде нашем, на остановках в определенных гостиницах  свой процент имеет. Чем дальше, тем больше будет жульничества. Пять долларов в неделю считают нам за харчи. �м обойдется в два с половиной да еще и кормить будут дрянью. Сгонят вдвое больше людей, чем им нужно, и половину снимут с работы. Я хорошо знаю их штуки.

 Так зачем вы поехали с нами, если вы так хорошо все знаете?  спросил я.

 Видите ли, если я знаю это, то я знаю и еще кое-что кроме этого. Я сам с усами. С меня как с гуся вода.

Он говорил удивительно живо и с таким огромным знанием жизни, что глубоко заинтересовал меня. Однако в его речах проскальзывали некоторые намеки на интеллигентность, и я нисколько не сомневался, что его грубость была напускной. Как выяснилось потом, он был во многих отношениях более сведущ, чем я  мальчик, проходящий подготовительный курс в школе Сурового Случая.

Так как лед между нами был уже сломан, я рассказал ему свою несложную жизнь. Он слушал внимательно и сочувственно.

 Послушайте,  сказал он серьезно, когда я кончил,  я груб и резок в обращении. Жизнь для меня  потеха, вроде маскарада, и я худший из ряженых. Но я знаю, как мне вести себя, и прекрасно умею прокладывать себе дорогу. Вы еще зелены, если вы позволите мне так выразиться, и может статься, что я смогу немного помочь вам. Вы, кстати, единственный пришлись мне по вкусу во всей этой команде бродяг. Давайте будем товарищами.

Он нравился мне и я с радостью согласился.

 Ну, а теперь я пойду поваляю дурака с другими парнями. Тепленькая компания? Что вы скажете? Цветные джентльмены, славяне, поляки, итальянцы, шведы. Пойду поразведаю, нельзя ли чем-нибудь поживиться.  Он подошел к ним с ворохом необыкновенных словечек, открытой улыбкой, готовой шуткой и было ясно, что он скоро сделается общим любимцем. Я завидовал легкости его обращения; мне ее так не доставало.

 Скажите-ка, товарищ, нет ли у вас деньжат?

В нем было столько искренности и убедительности, что я немедленно извлек несколько оставшихся у меня долларов и выложил их перед ним.

 Вот все мое богатство,  сказал я, улыбаясь.

Он разделил деньги на две равные части и вернул одну мне. Относительно другой он заметил:

 Мы сочтемся с вами после.

Он ушел с моими деньгами. Ему, казалось, не приходило в голову, что я мог бы не согласиться. Я же со своей стороны был слишком рад доказать ему свое доверие. Несколько минут спустя я увидел его с тремя отчаянными типами. Они играли в покер. «Прощайте, мои денежки,  подумал я.  Волки окружили овцу». Я был огорчен за своего нового друга и утешался только тем, что он не может проиграть.

Мы подъезжали к Лос-Анджелесу, когда он подошел ко мне. К моему удивлению, он вытащил из карманов кучу смятых бумажек и блестящего серебра долларов на двадцать и, разделив деньги поровну, протянул половину мне.

 Вот,  сказал он,  опустите это в ваши недра.

 Нет,  возразил я,  отдайте мне только то, что вы взяли. Мне больше ничего не следует.

 Плюньте на это. Вы выручили меня, и это ваше. Эти архаровцы приняли меня за пижона. Решили, что меня легко ощипать. Но я забыл больше, чем они когда-либо в жизни знали, а я не так уж много забыл.

 Нет, пожалуйста, оставьте эти деньги себе, я не хочу их.

 Ну, полно, спрячьте вашу шотландскую щепетильность в карман. Возьмите деньги.

 Нет,  повторил я с упорством.

 Послушайте, наше товарищество должно быть основано на полном равенстве. Если вам не по вкусу мои ворота, так и не вешайтесь на них.

 Я и не собираюсь,  резко ответил я и отвернулся.

Глава V

Дорога тянулась среди крутых холмов, испещренных зеленью и золотом. Над ними высилась цепь снежноглавых гор, а наверху сияло небо, синее, как яйцо реполова. Прелестное утро наполняло радостью наши сердца, когда мы поднимались вверх по лощине. Воздух опьянял нас. Мы пришли в шумный восторг при виде пасеки и проводили громкими криками упряжку мулов с звенящими бубенчиками, с грохотом промчавшуюся по дороге. С восторженными криками мы перешли вброд маленький прозрачный ручей. Мы проходили милю за милей, взбираясь все выше и выше, с мешками за спиной, с радостью в сердце. Я был счастлив, как школьник в праздничный день, и мечтал лишь о том, чтобы так продолжалось вечно; я старательно отгонял суровый образ труда, который ждал нас.

Около полудня мы достигли цели. Всюду рассеянные группы людей, которые рвали и ломали склоны горы. Слышался грохот взрывов, и скалы срывались вниз на нас. Бараки из неотесанного леса прели на солнце. Всюду чувствовалась лихорадочная деятельность рабочего лагеря.

Нам отвели отдельный барак, причем произошла энергичная свалка из-за мест. Барак был без пола, без дверей и частью без крыши. Среди гула голосов я различил голос Блудного Сына:  Эй, ребята, какое тут помягче местечко, на этих досках? Ну, до чего же предусмотрительны наши предприниматели! Все виды вентиляции в этом бараке! Прекрасно приспособлено для занятий астрономией. Гм, где бы это раздобыть все-таки матрац? Ага! Есть дело! Подождите-ка, ребята.

Мы увидели, как он побежал к находившемуся вблизи навесу, где стояли лошади. После тщательной разведки, он ринулся внутрь и через минуту вышел, пошатываясь под ворохом сена.

 Что? Плохой матрац? Эх, мало только захватил.

Он начал устилать свои нары сеном под завистливыми взглядами остальной компании.

Услыхав звон колокола, он остановился: «Кормежка готова. Последний звонок в вагон-ресторан. Пойдем-ка, посмотрим, как свиньи засунут рыла в корыто».

Мы устремились в кухонный барак, где на простых дощатых столах были приготовлены оловянные тарелки, оловянные ложки, оловянные кружки и железные ножи. Посреди стола было большое блюдо с рубленным мясом и все, кроме меня, жадно принялись за еду. Я предпочел кружку меда и несколько сухих бисквитов.

Вернувшись в барак, я увидел, что мои нары устланы славным мягким сеном, а сверху разостлано одеяло. Я оглянулся на Блудного Сына. Он лежал и читал, держа тонкую папиросу в желтых пальцах. Я подошел к нему.

 Это очень мило с вашей стороны,  сказал я.

 Полно. Такие пустяки,  ответил он с изысканной вежливостью, не отрывая глаз от книги.

 Как хотите,  сказал я.  Я только хотел поблагодарить вас. Послушайте, давайте покончим с этим. Не стоит ссориться из-за этих проклятых денег. Не можем ли мы все-таки быть друзьями?

Он вскочил и схватил мою руку: «Конечно. Я только этого и хочу. В следующий раз я приму во внимание вашу воспитанную на кратком катехизисе щепетильность. А теперь пойдемте поболтать к костру».

Мы уселись у потрескивавшего костра из хвороста, шалфея и каменного дуба, и под дружелюбное мерцание звезд он рассказал мне много приключений из своей бродячей жизни.

 Мой старик, знаете ли, обломал себе все зубы об меня. Все хотел, чтобы я перестал валять дурака. У него фабрика клея в Массачусетсе. Кажется, он всадил в нее миллион или что-то в этом роде. Он хотел, чтоб я поступил на фабрику, вник бы в дело и остался бы в нем. «Держись клея,  говорил он,  будешь королем клея». Но с маленьким Вилли это не прошло. Жизнь слишком  любопытная задача, чтобы так просто решить ее. Я не раскаиваюсь. Я знаю, что упитанный телец ждет меня дома и тучнеет с каждым днем. В один прекрасный день я вернусь и слопаю его.

От него я впервые услышал о великой Белой Стране, и его рассказ странно глубоко взволновал меня.

 Все помешались теперь на ней и устремляются туда тысячами, чтобы попасть к началу зимы. Будущей весной там будет сутолока, какой еще не видел мир. Послушай, шотландчик, у меня есть величайшее желание переметнуться туда. Поедем, брат, вместе? У меня был когда-то товарищ, который побывал там. Это огромная мрачная суровая страна, но в ней есть золото. Меня преследует это нежное, сияющее, девственное золото в уединенных реках, где нет никого, чтоб овладеть им. Мне наплевать на его ценность. Я могу сделать все, что мне нужно, из клея. Но приключения, возбуждение  вот что сводит меня с ума.

Он долго молчал; воображение рисовало мне грозный чарующий образ этой огромной, непробудной страны, и во мне просыпалось страстное желание бросить вызов ее теням.

Когда мы прощались на ночь, его последними словами было: «Помни, шотландчик, дело решенное: мы вливаемся в великое движение».

Глава VI

Я спал беспокойно, потому что свежий ночной воздух пощипывал, а барак был открыт, как клетка. Утро было веселое, и солнце славно согрело меня, так что к завтраку я пришел в веселое настроение. Затем я начал присматриваться к работе артели и проявил такое неблагоразумное любопытство, что в тот же полдень был сам поставлен на работу. Дело было очень простое. В горе был вырыт туннель, который теперь цементировался, и мы должны были толкать тачки с материалами от входа в туннель до места работ. Моим товарищем был швед, с детства привыкший к тяжелой работе, а я не знал в жизни ни одного рабочего дня. Все мои силы ушли на то, чтобы поднять на тачку нагруженные цементом ящики. Затем мы оставили за собой солнечный свет и на расстоянии четверти мили в темноте, надрываясь, тащились в гору. Мы должны были сгибаться, чтобы не задеть головами сводов, с которых струилась вода. Тяжелая тачка то и дело сходила с рельс, составленных из негодных, стертых от постоянного трения, шпал. Тогда мой швед впадал в гомерическую ярость, и мы поднимали тачку, напрягаясь изо всех сил, пока жилы не начинали стучать в голове. Никогда время не тянулось так медленно. Каторжник, работающий в соляных копях Сибири, никогда не возмущался своей работой больше меня. Пот слепил меня. Острая пронизывающая боль сверлила мне голову, сердце стучало, как молот. Никогда в жизни не чувствовал я такого облегчения, как в ту минуту, когда, кончив последний рейс, измученный и ошеломленный, я надел свою куртку, чтобы идти домой. Было темно. Туннель соединялся с лагерем канатом, по которому мы могли спускаться в бадьях, по двое зараз. При спуске я испытал отвратительное ощущение, но зато избежал десятиминутного спуска пешком по склону горы, чему был очень рад.

Вернувшись в барак усталый, мокрый и грязный, от всей души позавидовал я Блудному Сыну, тепло и уютно устроившемуся на своем ароматном сене. Он читал роман. Но мысль, что я заработал доллар, подкрепляла меня. После ужина он с �нбирем и Голландцем играли в карты, почти до полуночи, в то время, как я лежал на своей скамье, слишком усталый и измученный, чтобы заснуть.

Следующий день был повторением предыдущего, только еще хуже. Все мое тело болело, как будто я был избит. Помертвелый и совершенно больной, я потащился опять к туннелю. Я поднимал, надрывался, тащил, толкал, с остановившимся искаженным лицом. Пять часов ада миновали. Был полдень, я поел. Я сердито уговаривал себя и снова прошел через ад. Пошабашив, я спустился по канату, усталый, бессильный, весь в грязи. Уютно расположившись на нарах, Блудный Сын прочел еще двести страниц «Отверженных». Все же, не без горечи подумал я, я заработал два доллара.

На третий день одно лишь упорство заставило меня пойти в туннель. Самолюбие подстрекало меня. Я не сдамся. Я должен выдержать это испытание во что бы то ни стало. В полдень мне сделалось дурно, но никто не заметил этого, и я, стиснув зубы, снова начал подталкивать изо всех сил свою тяжелую тачку. Снова ночь застала меня ожидающим очереди для спуска в бадье. Вдруг снизу раздались треск и крики: «Канат оборвался!» Мой швед и другой рабочий лежали между камней с сильными повреждениями. Несчастные! Как они должны были страдать, трясясь по усыпанной валунами тропинке, ведшей к госпиталю.

Это происшествие сильно подействовало мне на нервы. Напрасно я бранил себя и осыпал упреками. Я скорее согласился бы просить милостыню, чем пойти еще раз в туннель. Весь мир казался мне разделенным на две половины: туннель и все остальное. Я больше не должен идти туда.

Блудный Сын окончил одну книгу и начал другую. В эту ночь он занял у меня немного денег для игры в карты.

На другой день я подошел к заведующему и заявил ему:

 Я ухожу. Это работа слишком тяжела для меня.

Он ласково посмотрел на меня:

 Ладно, сынок, не уходи, я пристрою тебя в песочную яму.

�, действительно, на другой день я нашел более подходящую работу. Нас было четверо. Мы кидали песок на решето. Мелкие просеянные части шли на выработку цемента. Работа была удручающе однообразна. Мы отправлялись в яму по щиплющему утреннему холоду, задолго до того, как солнце показывалось из-за гор. Мы следили за тем, как оно ползло, как улитка по девственному небу. Мы задыхались в его зное. Мы видели, как оно исчезало снова за горными хребтами, оставляя небо великолепно окрашенным всеми цветами, начиная от пламенно оранжевого до льдисто-бледно-зеленого. Позднее, когда снова сползали холод и мрак, при свете вечерних звезд, мы выпрямляли наши усталые спины и, отбросив в сторону кирку и лопату, отправлялись ужинать.

Эх-ма! Что это была за жизнь! Отдых, еда, сон. Отрицательные удовольствия превратились в положительные. Великий жизненный принцип восстановления сил спасал нас, и спокойный отдых с номером старой газеты в руках казался нам изысканным удовольствием.

Меня беспокоил Блудный Сын. Он жаловался на мышечный ревматизм и выползал только к трапезам, в остальное время не покидал своих нар. Каждый день являлся надсмотрщик и с беспокойством справлялся, не собирается ли он выйти на работу, но больному с каждым днем делалось все хуже. Однако он переносил свои страдания очень бодро и среди этого неописуемого сброда казался олицетворением радости и света, отголоском того мира, к которому принадлежал я. Его прозвали в насмешку «счастливчиком», так неизменно было его хорошее настроение. При каждом удобном случае он играл в карты, и ему, должно быть, не везло, так как он взял у меня последние остатки моего маленького капитала.

Однажды утром, проснувшись около шести часов, я нашел приколотой к своему одеялу записку от моего друга:

«Дорогой шотландчик, мне очень тяжело покинуть тебя таким образом, но жестокий надсмотрщик настаивает на том, чтобы я отработал свои десятидневные харчи и для меня, измученного страданиями, не остается другого выхода, кроме бегства. Поэтому я снова погружаюсь в неизвестное. Буду писать тебе до востребования в Лос-Анджелес. Счастливо оставаться. Желаю: удачи. Твой до праха  «Счастливчик».

Поднялась суета и крик. Но он исчез и внезапное отвращение к месту овладело мной. Я проработал еще два дня, охваченный унынием, которое возрастало с каждой минутой. Внутренний голос властно требовал перемены. Я не хотел допустить, чтобы работа раздавила меня. Я обратился к старшему надсмотрщику.