Аргонавты 98-го года

Мы были на самом фронте армии аргонавтов, но все же тысячи их успели опередить нас. На низине и у устья Бонанцы была куча хижин; лачуги и палатки лепились по склонам, рассыпались на высотах и снова скоплялись на отлогом спуске к Клондайку. Сильное оживление носилось в воздухе. Лагерь жил, бродил, кипел неукротимой динамической энергией. Город, собственно, состоял из одной улицы, тянувшейся вдоль берега. Она была необычайно запружена людьми, из стороны в сторону, из конца в конец. Они толпились у порогов странно не гармонировавших между собой зданий, толкались на заполненных тротуарах. Всевозможные лавки, салуны, игорные дома процветали в изобилии, и в одном только квартале помещалось до двенадцати танцулек. Тем не менее все они, казалось, благоденствовали.

Много учреждений помещалось в палатках. В огромном парусиновом сооружении находилась контора для обмена золотого песка. Большой бревенчатый амбар вмещал кафешантан. Невзрачные лачуги дерзко лепились около претенциозных трехэтажных гостиниц. Получалось впечатление причудливого стаккато.

Все носило характер гротеска, чего-то временного, случайного. За главной улицей находился квартал красных фонарей, а за ним снова черное болото  родина лихорадки и москитов.

Толпа, оживлявшая улицы, поражала своим космополитизмом. Она состояла большей частью из рослых бородатых мужчин; одни из них имели вид полнокровных завсегдатаев ресторанов, а другие носили изменчивую бледную маску игроков. Встречал я также множество женщин, наглых, развязных, хищных существ  шуршание шелка и струя духов. До полуночи я блуждал по большой улице, но темнота не спускалась, и крикливая жизнь не замирала. Я искал Берну, но найти ее в этой жужжащей толпе было так же трудно, как отыскать иголку в куче соломы. Эти люди с острым взглядом и оживленными разговорами о заявках и золотом песке не могли мне помочь; оставалось только ждать. �так, с настроением, падающим к нулю, я стал ждать.

Мы убедились, что земли для заявок, действительно, было мало. Правила рудокопства были очень сбивчивы и часто менялись. Несколько ручьев были совершенно закрыты для работ. Но новые россыпи открывались то и дело, и горячка поднималась вновь. Так что после долгих споров мы решили сохранить наше право на заявку, пока не представится хороший случай. Это было горькое пробуждение. Как и все остальные, мы ожидали найти почву, содержащую золото от корней травы. Оказалось, что нужно было потрудиться, и мы хотели во что бы то ни стало сохранить бодрость духа. Банка Варенья уже покинул нас. Он работал где-то в Эльдорадо, копая в запруде золотой песок за десять долларов в день. Я решил последовать за ним. Джим также собирался искать работы, тогда как Блудному Сыну мы поручили блюсти наши интересы и занять или купить хороший участок.

Так мы порешили, сидя в нашей маленькой палатке близ берега. Мы были в скоплении палаток. Берег почти побелел от них. Быстро было трудно двигаться: спотыкаешься о веревки и колышки. Каждая вновь подъезжавшая партия должна была удаляться все дальше в поле, чтобы найти место для стоянки. А они приезжали ежедневно тысячами. Берег на протяжении мили был покрыт лодками в пять рядов. Лодки втаскивались повыше, высушивались на песке и превращались в жилища своих владельцев. Тысячи печей красноречиво свидетельствовали о бобах и свинине. Я встретил как-то человека, несшего домой добычу  кусок мяса. Оно висело у него на руке, как полотенце, так как бумага была большой редкостью.

Но сколько их, прослонявшись по этой бесконечной улице с ее грязью, с ее бурлящей жизненной пеной, ревом граммофонов и блеском кафешантанов, начинало тосковать по своим южным родинам. Разочарование отражалось на их загорелых лицах. Здесь было совсем не то, что в пути. Казалось, будто после всех усилий они наткнулись на каменную стену. Делать было нечего, земли для заявок не оставалось, и только тяжкий труд, самый тяжкий в мире, ожидал их.

К тому же страна была во власти шайки развращенных чиновников, которые пользовались общественными учреждениями для собственного обогащения. Льготы давались фаворитам тех, кто находились у власти, концессии продавались, торговля спиртными напитками разрешалась, и на свободного рудокопа сыпались всякие злоупотребления. Всюду была продажность, несправедливость и взыскательность.

 Возвращайтесь,  говорил кто-нибудь на улице,  горные законы упразднены. Все участки забронированы. Даже если вам удастся найти что-нибудь хорошее, проклятые разбойники, правительственные акулы, выставят вас оттуда в два счета. Здесь нет настоящего дела. Они дерут с вас налоги за разработку приисков, налоги за срубленное дерево, за продажу рыбы, скоро они обложат нас налогом за то, что мы дышим. Возвращайтесь.

� многие уходили, многие из самых упорных в дороге. Они могли переносить лишения и опасности, вьюги и пороги, дикую разрушительную природу, но когда дело дошло до хитрости, мошенничества и лицемерия их товарищей, они пали духом, сдались.

 Ну, ребята, я, кажется, славно поработал,  сказал Блудный Сын, с некоторым самодовольством входя в палатку.  Я купил три полных снаряжения на берегу. Я заполучил их на 25 процентов дешевле, чем они стоят в Ситтле, и заработаю 100 процентов на этом дельце. Теперь как раз время скупать у возвращающихся. Они так скисли от всей этой истории, что готовы избавиться от своего груза в любую минуту. Все они стремятся уехать. Они жаждут положить несколько тысяч миль между собой и этой навозной кучей мира. Они не желают больше слышать название Юкон, разве только в качестве ругательства. Я намерен скупать их припасы. Увидите, ребята, если я не наживу кучу денег.

 Нехорошо наживаться на них,  заметил я.

 Ничего тут нет нехорошего. Это дело. Ваша нужда  моя удача. О, из тебя никогда не выйдет человек наживы в наш век, мой мальчик. � к тому же шотландец.

 Это пустяки,  сказал Джим,  дайте-ка я расскажу вам, какое я устроил сегодня дело. Вы помните, что я уложил со своими вещами утюг, и вы еще смеялись надо мной, называя меня домашним клопом. Но я соображал. Бывают ведь и там вечера в обществе, и славная выутюженная белая рубаха может очень пригодиться. Во всяком случае, думал я, если в этой глуши не для кого одеваться, я принаряжусь во славу всемогущего; вот почему я захватил свой утюг.  Он посматривал на нас с искорками в глазах и продолжал:  Так вот оказалось, что в лагере всего-навсего три утюга, кроме моего, и так как все франты желают носить крахмальные рубашки, а все размалеванные �езавели требуют белье с иголочки, то прачки обезумели в поисках за утюгами. Я не собирался продавать своего, но одна старая раскрашенная леди, которая содержит фешенебельную прачешную (и сестра во господе) пришла ко мне со слезами на глазах, так что я в конце концов оказался вынужденным расстаться с ним.

 За сколько, Джим?

 Видите ли, я не хотел быть очень жестоким к старой деве и спустил его дешевле.

 Сколько?

 Видите ли, дело в том, что их всего три или четыре на весь лагерь, поэтому я спросил сто пятьдесят долларов, и она с быстротой молнии потащила меня в лавку и заплатила песком!  � он помахал мешочком перед нашими смеющимися лицами.

 Это очень удачно,  сказал я.  Но здесь, кажется, все вверх дном. Сегодня я встретил человека, несшего ящик с яблоками. Толпа умоляла открыть его. Он распродал эти яблоки по доллару за штуку, и люди чуть не дрались за них.

Так было со всем. Цены стояли невероятные. Яйца и свечи продавались по доллару за штуку, а картофель по доллару за фунт. А в прошлом году гвозди для подков продавались по доллару за гвоздь.

Снова я блуждал по длинной улице с ужасной ноющей тоской в сердце. О, если б я только знал, что она в безопасности. Каждая стройная женщина издали казалась мне похожей на нее, и сердце мое начинало биться от волнений. Но всякий раз мне приходилось испытывать разочарование. Нигде не было и следа Берны.

В таком возбужденном и тревожном состоянии духа я взбирался по склону, который осеняет золотоносный город. Его называют Куполом. Поверхность его глубоко изрезана шрамами, как бы изрыта космическим вихрем. Здесь на самой вершине у каменного кургана я останавливался, проникнутый глубоким благоговением. Оттуда открывался обширный горизонт подавляющего величия. Подо мной протекал могучий Юкон, то извиваясь серебряной лентой, то расширяясь в озеро ртути. Он казался неподвижным, мертвым, как кусок зеркала на собольем покрывале. Огромная долина была сверхъестественно тиха и похожа на мантию, погруженную в тень долгой, долгой ночи. Край был безмолвный, пустынный, безжизненный, с закругленными очертаниями, изобилующий грубыми складками и дерзкими изгибами. Горы походили на спящих гигантов. Тут виднелась выпуклость женской груди, там след мужского бедра. А за этой грудой растянувшихся титанов далеко, далеко вдали поднималась, как ограждающий частокол, зубчатая линия скал.

Они, казалось, восставали внезапно против сияющего неба, чудовищные, ужасные, как вихрь, приводящие в смятение чувства. �х первобытные лики были фантастически высечены и вырублены. Тут они царили в вечном уединении, девственные вершины, неоскверненные долины, невыразимо унылые, полные дикого величия. А за их бурными гребнями в горне хаоса, несомненно, творился новый мир. Я смотрел туда, где извергалось устье Бонанцы, глубокое, как пропасть, залитое пурпурной сетью огней. Там была золотая долина, безмолвствовавшая веками и теперь звеневшая человеческими голосами и бурлившая человеческой борьбой.

За ней была лесистая котловина Клондайка, мрачно выраставшая в горы, говорившая о смерти. Эта бесконечная пустынность, неутолимая тоска подавляли меня. Я был рад снова вернуться туда, где подобно белым голышам на берегу, мерцали палатки золотоносного города.

Где-нибудь в этой груде парусины, в этом лабиринте лачуг была Берна. Быть может, она лежала сейчас с расширенными от ужаса глазами или обливала безотрадную подушку горячими слезами. Где-нибудь там… О, я должен найти ее. Я вернулся в город. Я снова прошел по его длинной улице с сотнями парусиновых вывесок. Это был город вывесок. Каждая торговля имела свое развевающееся знамя, и под этими знаменами сновала неугомонная толпа. Тут попадались люди с приисков в фланелевых рубахах и плисовых штанах, в стетсонах и высоких сапогах. Здесь были люди с пути в свитерах и макинтошах, в немецких чулках и шапках с лопастями. Все были загорелые и бородатые, сухощавые и гибкие. Меня удивляла серьезность их лиц, пока я не вспомнил, что перед ними была проблема жестокой борьбы, а не темного солнечного края. Здесь на севере было состязание Мужей, состязание Мужей в стране Мужей, где солнечный свет долгого, долгого дня всегда сменяется мраком долгой, долгой ночи. О, если бы только я мог найти ее! Край был величественной симфонией, а она главной темой ее. Я купил номер «Самородка» и вошел в Саурдафский ресторан, чтобы прочесть его. Я сидел там, потягивая кофе и равнодушно просматривая газету, когда одна заметка привлекла мое внимание и зажгла сердце внезапной надеждой.

Глава II

В ней было следующее:

«Джек Локасто проиграл девятнадцать тысяч долларов».

«Вчера вечером в салуне «Мула» состоялась самая крупная игра, какая когда-либо имела место в Даусоне. Джек Локасто из Эльдорадо, хорошо известный, как один из богатейших владельцев приисков в Клондайке, Клод Терри и Чарли Гау были главными участниками игры, которая обошлась первому из них в девятнадцать тысяч долларов. Локасто прибыл в Даусон со своих приисков вчера. Говорят, что перед отъездом из Форкса он проиграл около 5000 долларов. Вчера же вечером он начал игру в Муле с Гау и Терри, желая, как думают, вернуть свой проигрыш в Форксе. �гра длилась почти всю ночь и при расчете выяснилось, что Локасто, как указано выше, проиграл 19 000 долларов. Это, должно быть, самый крупный индивидуальный проигрыш в истории Клондайкской игры в покер, когда-либо сделанный в один присест».

Джек Локасто! Почему я не вспомнил о нем раньше. Конечно, если кто-нибудь мог знать о девушке, это был он. Я решил сейчас же расспросить его. �так, поспешно допив кофе, я спросил у похожего на скопца слуги, где мне найти Клондайкского Короля.

 О, Черного Джека!  сказал он,  что же, в «Зеленом Дереве», или в «Тиволи», или в «Монте-Карло». Сейчас идет крупная игра в покер, и он, должно быть, там.

Снова я измерил жужжащую улицу. Было уже далеко за полночь, но чудесное сияние, горевшее на северном небе, заливало землю странным очарованием. Несмотря на поздний час, город казался оживленней, чем когда-либо. Партии с нагруженными мулами направлялись к ручьям, путешествуя ночью, чтобы избежать комаров и жары. Люди с худыми загорелыми лицами бодро шагали, перенося на своих дюжих плечах невероятные тяжести. Печь, одеяла, кухонные принадлежности, топор и лопата обыкновенно составляли лишь часть их разнообразной поклажи. Констебли конной полиции обходили дозором улицы. В темной толпе их малиновые мундиры выделялись ярким красочным пятном. Они двигались очень быстро, с сурово сжатыми ртами и зоркими глазами, глядевшими из-под полей стетсонов. Женщины сновали повсюду; они курили папиросы, смеялись, молчали, то входя, то выходя из широко открытых салунов. �х щеки были нарумянены, ресницы накрашены, глаза горели от вина. Они смотрели на мужчин, как хитрые животные, сладострастным манящим взглядом. Дух разврата, бесшабашная распущенность, испарение презренного порока насыщали воздух.

Я очутился у забора, окружающего полицейский участок. Вокруг были заметны следы недавнего половодья реки, превратившего улицу в судоходный канал. Местами еще оставались глубокие лужи, в которые лошадь могла бы погрузиться по брюхо. Один из констеблей, высокий стройный англичанин, с учтивыми манерами, дружески вызвался помочь мне в беде.

 Да,  сказал он в ответ на мой вопрос.  Я думаю, что могу найти вашего человека. Он где-то там в городе с несколькими тузами. Пойдемте. Мы достанем его из-под земли.

По дороге мы обменивались замечаниями, и он рассказывал мне о себе искренним дружеским тоном.

 Вы недавно из Старого Света? Я так и думал. Я сам уехал оттуда четыре года назад и поступил в армию в Регине. Там все совсем другое «по ту сторону», работа в патрулях, свободное житье в привольных прериях. Здесь же нас большей частью держат привязанными к баракам. Я провел теперь около шести месяцев на городском вокзале. Но все же я не раскаиваюсь. Это все чертовски любопытно. Ни за что не променял бы это на ферму. Когда я описываю это своим домашним, они думают, что я рассказываю им басни, «втираю очки», как они здесь выражаются. Отец, священник, послал меня в Харроу и собирался сделать из меня епископа, но я неугомонный, никогда не мог учиться. Мне кажется, я просто не способен к этому.

 Я узнал в нем тип свободного, искреннего, бодрого англичанина, который содействовал созиданию империи. Он продолжал:

 Да, как бы старик вытаращил глаза, если бы мне удалось притащить его в Даусон на денек. Он просто потерял бы способность разбираться в вещах и был бы начисто сбит со своей оси, на которой вертелся эти тридцать лет. Мне кажется, что все вертятся на оси в Старом Свете. Бесполезно вбивать им в голову, что существует больше, чем одна точка зрения. Если вы не видите вещи такими же, как они, значит, вы страдаете астигматизмом. Войдемте сюда!

Он проложил себе дорогу через запруженную людьми дверь. Я последовал за ним. Это был обычный тип соединения салуна с игорным притоном. В одном углу помещался разукрашенный бар, а вдоль стен обширной комнаты висели правила различных игр. Здесь были колесо фортуны, клондайкская игра, кено, покер, рулетка и приспособления для фараона. Помещение было битком набито грубого вида людьми, следящими за игрой или участвующими в ней. Крупье носили над глазами зеленые козырьки и их пронзительные крики «начинаем!» прорезали накуренный воздух. В углу я увидел, к своему удивлению, нашего старого друга Мошера, председательствовавшего за столиком покера. Он сдавал одной рукой, изящно держа колоду и ловкими движениями сбрасывая карты партнерам. Старатели покупали фишки у буфетчика, который взвешивал на золотых весах уплачиваемый песок. Мой спутник указал мне на внутреннюю комнату с закрытой дверью.

 Клондайкские короли сидят там безвыходно. Они играют уже 24 часа, и один бог знает, когда они кончат.

В этот момент из комнаты раздался нетерпеливый звонок и слуга бросился туда.

 Вот они,  сказал мой друг, когда дверь открылась.  Здесь Черный Джек и Вилли Усмиритель Вод, и Клод Терри и Чарли Гау.

Я с нетерпеньем заглянул туда. �гроки были измучены, их лица угрюмы и призрачно бледны. Ловко и спокойно они перебирали карты, но в их запавших глазах горела лихорадка игры; фишки заменяли золотых орлов, а тысячедолларовые котлы проходили незамеченными. Несомненно, уже были большие проигрыши и выигрыши, но на них это нисколько не отражалось. Какое это могло иметь «значение?