Аргонавты 98-го года

Вечно, вечно мучить друг друга. Для вас эта мысль будет, как удар ножа, и, чем больше вы меня любите, тем глубже вонзится его лезвие. А я? Разве вы не можете понять, с каким ужасом я буду смотреть на вас, зная всегда, что вы думаете об этом, и какой мукой будет для меня следить за вашими страданиями. Наш дом станет жилищем привидений. Никогда больше не может быть радости между мной и вами. Слишком поздно, слишком поздно.

 Берна, я никогда не оставлю вас. Я говорю вам открыто и ясно. Не знаю, любите ли вы меня еще  вы ни одним словом не показали этого,  но я знаю, что люблю вас и буду любить до тех пор, пока длится жизнь. Я никогда не оставлю вас. Послушайте меня, дорогая. Уедемте отсюда, далеко, далеко. Вы забудете, я забуду. Между нами, может быть никогда не будет того, что было, но будет нечто лучшее, более глубокое, чем прежде. Пойдем со мной, о моя любовь. Сжальтесь надо мной, Берна, сжальтесь. Выйдите за меня. Будьте моей женой.

Она только отрицательно качала головой, сидя так, холодная, как камень.

 Тогда,  сказал я,  если вы называете себя обесчещенной, я тоже сделаюсь бесчестным. Если вы предпочитаете опуститься в болото, я также опущусь туда. Мы пойдем вниз вместе, вы и я. О, я скорее соглашусь потонуть с вами, дорогая, чем вознестись ангелом. Вы выбрали? Прекрасно. Я выбираю тоже. Мы стоим у бездны, и теперь погрузимся в нее. Вы увидите, как глубоко я окунусь в позор, и когда я буду на сто теней чернее, чем вы надеетесь когда-либо быть, мой ангел, вы нагнетесь и пожалеете меня. О, мне все равно теперь. Я слишком долго разыгрывал дурака. Пора начать разыгрывать дьявола, а вы будете стоять рядом и следить за мной. �ногда приятно заставлять страдать тех, кого любишь, не правда ли? Я готов сломать себе руку, чтобы заставить вас погоревать обо мне. Теперь вы увидите меня в водовороте. Мы пойдем ко дну вместе, дорогая. Рука об руку мы очутимся в аду, мы спустимся!

Она испуганно смотрела на меня. В меня как будто вселилось безумие.

 Берна, вы в кафешантане. Вы во власти первого гнусного проходимца, у которого есть унция золота в грязном кармане. Он может купить вас, как покупают белое мясо повсюду на Земле. Вы должны плясать с ним, петь с ним, уходить с ним. Берна, я могу купить вас. Потанцуйте со мной, пейте со мной. Мы будем жить, жить. Да здравствуют танцы. Да здравствует радость жизни. Если вы не хотите быть моей любовью, будьте хоть миражем любви… Пойдем, Берна, пойдем.

Я остановился. Положив руки на обложенный подушками край ложи, она плакала. Плюш был исполосован ее слезами.

 Пойдете вы?  спросил я снова.

Она не двигалась.

 Тогда,  сказал я,  там есть другие, и у меня есть деньги, много денег. Я могу купить их. Я спускаюсь в водоворот. Смотрите и следите за мной.

Я оставил ее плачущей.

Глава VI

Со стыдом пишу я следующие страницы… О, если бы я мог вычеркнуть их из своей жизни. До сегодняшнего дня, должно быть, многие помнят мою метеорическую карьеру по небесной тверди разгульной жизни. Это длилось недолго: меньше, чем в неделю я умудрился промотать маленькое состояние.

Это были дни, когда Даусон мог справедливо быть прозван распутным. Это было царство кафешантанных девиц, и оттенок хулиганства окрашивал город.

Даусон был в то время Меккой игрока и блудницы. По крайней мере, две трети его населения начинали день, когда другие уже кончали его. Город просыпался вполне лишь к наступлению ночи, когда разгорались лихорадочная погоня за развлечениями. Все было заражено духом разврата. На лицах многих деловых людей стояло клеймо пути, по которому они шли. Дела в судах откладывались из-за кутежей адвокатов. Банковские счетчики входили в клетки, не сомкнув за ночь глаз после оргий. Правительственные чиновники открыто жили с распутными женщинами. Верхи и низы были одинаково заражены порчей.

В казино около рулетки собираются люди. Они стоят в три ряда. Женщина выбегает из танцевальной залы и прокладывает себе дорогу через толпу. Она очень молода, очень красива и полна жизни. Мужчина толкает ее, голубые глаза мечут на него взгляд, и с милых, как у ребенка, уст срывается замечание:

 Черт вас дери! Будьте осторожней.

Люди очищают ей дорогу, и она бросает мешочек с песком на красное. «Сто долларов отсюда»,  говорит она. Крупье кивает головой; колесо вертится; она проигрывает. «Дайте мне еще на двести фишек»,  кричит она. Крупье протягивает их ей и опускает ее мешочек в ящик. Она играет еще, и еще, ставя фишки вокруг всего табло. �ногда она проигрывает, иногда выигрывает. Наконец перед ней оказывается целая груда фишек. Она радостно смеется.

 Теперь, я думаю, можно спрятать их,  говорит она,  этого достаточно на сегодняшний вечер.

Крупье протягивает ей обратно мешочек, пишет чек на ее выигрыш, и она уходит, счастливая, как дитя.

 Кто это?  спрашиваю я.

 Это? Цветок. Красотка, не правда ли? Хотите познакомиться? Пойдемте в танцевальную залу.

Я снова встречаю юношу. Его капитал близок к истощению. Он занимает несколько сот долларов у меня.

 Еще одна ночь,  говорит он с горькой усмешкой,  и свинья снова отправится валяться в грязи. Они поймали вас тоже? О, господи! Это великая игра. Ха, ха!

Он удаляется нетвердой походкой. Потом из сверкающего тумана появляется Банка Варенья. Он смотрит на меня с тревогой.

 Бросьте это, старина,  говорит он,  пойдемте в мою хижину отдохнуть.

 Прекрасно,  отвечаю я.  Еще только один стакан.

Еще один влечет за собой еще один. Бедный старый Банка Варенья! Это слепой, который ведет слепого.

Мошер преследует меня своей блестящей лысой головой и крысиными глазками. Он живет с маленькой девяносто пяти фунтовой женщиной, той, у которой копна волос.

О, я спустился в гадес жизни. Я пью и пью. Мне чудится, что я пью беспрестанно. Я редко ем. Я один из полдюжины «отчаянных». Весь лагерь говорит о нас. Мне кажется, что я веду галопом всю братию к гибели. Мне хотелось бы знать, что думает об этом Берна. Было ли когда-нибудь более щепетильное создание. Откуда в ней эта непреклонная гордость? Дитя горя! Она напоминала мне нежную китайскую вазу среди грубой мазни трактира.

Блудный Сын спешит в город, чтобы вразумить меня.

 Ты с ума сошел?  кричит он.  Мне безразлично, если ты строишь из себя осла, но сорить деньгами так, как это делаешь ты, просто отвратительно. Меня тошнит от этого. Возвращайся немедленно домой.

 Не хочу,  говорю я.  Пусть я сумасшедший. Разве это не мои деньги? Я никогда не бесился до сих пор и я хочу наверстать потерянное, вот и все. Когда деньги выйдут, я брошу. Сейчас я наслаждаюсь жизнью. Не приходи, пожалуйста, отравлять мне ее своими наставлениями. Сколько веселого я прозевал, оставаясь добродетельным. Пойдем вкусить последнее слово человеческой мудрости  выпьем.

Он уходит, качая головой.

За него бояться нечего! Он, со своей солнечной улыбкой, заставит неудачу заплатить. Это катящийся камень, который, не покрываясь мхом, умудряется прильнуть к зелени на каждом повороте.

Я в ложе Гранд-Паласа. Заведение битком набито буянящими людьми и распутными женщинами. Я, в зените своего позора, покупаю вино направо и налево. Как ястребы на пир, они стремятся в мою ложу. Как мухи, слетающиеся на падаль, они жужжат вокруг меня. Вот что я думаю о самом себе  падаль.

Как я ненавижу себя! Но я вспоминаю о Берне и мысль эта подстрекает меня к новым безобразиям. Я буду продолжать, пока кровь и тело не смогут более выдержать этого, пока я не свалюсь на своем пути. Я знаю только, что должен как-то заставить ее сжалиться надо мной, должен разбудить в ней ангела-хранителя, живущего в каждой женщине. Только таким путем я могу сокрушить барьер ее гордости и оживить любовь, скрытую в ее сердце.

В ложе полдюжины девиц, собрание красоток, и я покупаю ящик вина для каждой, больше чем на тысячу долларов. Взвизгивая, они бросают бутылки вниз своим друзьям в публике. Это картина безудержного разгула. Публика гогочет, девицы визжат, оркестр старается покрыть гул. Все безумнее и безумнее делается веселье. Неистовая лихорадка его обжигает мои жилы. Я обезумел от желания растратить, расшвырять деньги, превзойти всех остальных отчаянной, безудержной расточительностью. Я швыряю золотые двадцатидолларовые монеты певичкам. Я откупориваю вино, бутылку за бутылкой. Девицы поливают им публику, пол ложи залит им; я обмакиваю перо, чтобы подписать счет и, опустив глаза, вижу, что оно плавает в шампанском.

Затем настает последнее. Танцы начались. Мужчины в меховых шапках, непромокаемых пальто и моклоках, вальсируют с женщинами в парижских туалетах, сверкающих бриллиантами. Зал кишит людьми. При мне большой мешок в сто унций песка. Внезапно, с сумасшедшим криком, я рассыпаю его содержимое по залу. Ливень золотого дождя падает на женщин и мужчин. Поглядите, как они ползают за ним, животные, вампиры. Как они дерутся, толкаются и барахтаются, чтобы получить его. Как они визжат, вопят, бранятся. Это напоминает арену диких зверей. Это Пандемониум. О, как я презираю их! Горло мое сжимается, но  до конца! Я должен доиграть свою роль.

Повсюду среди этого безумного карнавала порока порхает силуэт Цветка, Цветка  с ее детским личиком ослепительной красоты, ее глазами цвета голубой эмали, ее круглыми атласными щечками. Какая разница с бледным исхудалым лицом Берны.

Во всем этом неистовом безумии, я все же, благодарение Богу, сохранил свою честь. Они обольщали меня, они старались заманить меня в свои комнаты; но последнюю минуту, когда нужно было войти, я отступал. Казалось, будто невидимая рука протягивалась поперек двери и загораживала мне вход.

Цветок также усиленно старалась соблазнить меня, и сопротивление только больше разжигало ее. Полудьявол, полуангел была Цветок; девочка по возрасту, но прискорбно умудренная; нежная сирена, когда ее ублажали, дьяволица в раздражении. Она избрала меня своей добычей. Она сражалась за меня. Она отогнала всех остальных девиц. Мы болтали вместе, пили вместе, вместе играли у столиков, но ничего больше. Она обольщала меня чарующими нежностями и соблазняла обворожительными ласками; но, когда я твердо противился ей, она приходила в ярость и осыпала меня гнустостями проститутки. Она была прекрасна, но рождена для зла. Никакие силы неба и земли не могли бы спасти ее. Но в своей скверне она была чистосердечна, естественна и невозмутима, как дитя.

Это происходило в одном из коридоров кафешантана в ранний утренний час. Место было безлюдно, покрыто следами ночных кутежей. Воздух был нечист и из игорных зал снизу поднимались вверх крики игроков. Мы были там, наверху, Цветок и я. Я находился в странном состоянии духа, граничащем с бредом. Я чувствовал, что не могу больше выносить этой скачки. Что-то должно случиться, и скоро. Она обвила меня руками. Я чувствовал, как ее щека прижималась к моей. Я видел, как поднималась и опускалась ее грудь.

 Пойдем,  сказала она.

Она повела меня к своей комнате. Я был не в силах сопротивляться дольше. Моя нога была уже на пороге и я сам почти внутри, когда…

 Телеграмма, сэр.

Это был нарочный. Я смущенно взял тонкий конверт и вскрыл его. С ужасом глаза мои остановились на написанных строчках. Я не мог оторваться от них, как во сне. Теперь я был совершенно трезв.

 Вы не идете?  сказала Цветок, обнимая меня.

 Нет,  ответил я хрипло,  оставьте меня, пожалуйста, оставьте меня. О, боже!

Ее лицо изменилось, стало мстительным ликом фурии.

 Будьте вы прокляты,  прошептала она, скрежеща зубами.  О, я знаю, вы любите ту, другую, эту белолицую куклу. Посмотрите на меня. Разве я не лучше ее? А вы презираете меня! О, я ненавижу вас! О, я отомщу и вам и ей. Проклятый, проклятый!

Она схватила пустую бутылку от вина, раскачав ее за горлышко, она ударила меня прямо в лоб. Я почувствовал ошеломляющий удар, горячую струю крови. Потом я упал, и все огни, казалось, сразу потухли.

Я лежал там, как груда, и кровь, лившаяся из моей раны, пропитывала маленький клочок бумаги. На нем было написано:

«Мама скончалась сегодня. Гарри».

Глава VII

 Где я?

 Здесь, со мной.

Голос был тих, сладостен и нежен.

Я лежал в постели; моя голова была сильно забинтована и марля давила на веки. Я с трудом мог смотреть и был слишком слаб, чтобы подняться, но мне казалось, что я нахожусь в полутьме. Лампа, горевшая на маленьком столике возле меня, была низко закручена. Кто-то сидел около моей постели, и мягкая ласковая рука держала мою.

 Кто здесь?  спросил я слабо.

 Это моя хижина, успокойтесь, дорогой.

 Это вы, Берна?

 Да, пожалуйста не разговаривайте.

Я затрепетал от внезапной прелести счастья. Поток солнечного света залил меня. Значит, все миновало: тревоги, буря, кораблекрушение? Я плыл по мирному океану благополучия. Я закрыл глаза. О, я был счастлив, счастлив.

В ее хижине, с ней  и она ухаживает за мной  что случилось? Какой новый поворот событий вызвал эти чудесные перемены? Пока я лежал тут в тишине, стараясь вспомнить это что-то, что было прежде, мой бедный больной мозг лишь ощупью разбирался среди мрака зловещих теней.

 Берна,  сказал я,  я видел скверный сон.

 Да, дорогой, вы были больны, очень больны. У вас был приступ лихорадки, воспаление мозга. Но не нужно думать, отдыхайте спокойно.

Я лежал еще мгновение, пронизываемый необычайной новой радостью, утопая в невыразимом блаженстве ее присутствия, чувствуя себя лучше и крепче с каждым дыханием. Постыдные воспоминания начали оживать толпой, заставляя меня морщиться, корчиться и содрогаться. Но все же мысль, что она со мной, была как святое благословение. Несомненно, все было хорошо, раз кончилось так. Однако тут было что-то другое, какое-то воспоминание мрачнее остальных, какая-то тень теней, смущавшая меня. В то время как я боролся с возрастающим ужасом и неизвестностью, все вдруг прояснилось: телеграмма, мой обморок! Сильное горе охватило меня и в тоске я обратился к девушке:

 Берна, скажите мне, правда это? Моя мать умерла?

 Да, правда, дорогой, вы должны постараться перенести это мужественно.

Я всегда буду помнить те дни, когда медленно начал поправляться. Кровать, на которой я лежал, стояла в гостиной домика, и из окна я мог видеть весь город. Выпал снег, дни стояли сверкающие, как бриллианты, и дым круто поднимался в прозрачном воздухе. Маленькая комната была оклеена обоями, разрисованными букетами шиповника, напомнившими мне пороги Белого Коня. На стенах висели маленькие картинки в рамках; пол был затянут темно-коричневым и маленькая печка распространяла приятное тепло. Через дверь, завешанную занавеской, я мог видеть, как Берна хозяйничала в маленькой кухне.

�ногда она читала мне те немногие книги, которые я возил за собой во всех своих странствиях: страницу, другую моего излюбленного Стивенсона, поэму моего великодушного Генри, блестящую страницу моего Торо. Как эти чтения напоминали времена, когда, устав бродить по нашим прудам, я усаживался на берегу маленького кипучего источника и зачитывался до тех пор, пока не спускались серые тени. Я был так счастлив тогда и не сознавал этого.

Существовало ли когда-нибудь более странное положение? Она спала в маленькой кухне и нас разделяла только занавеска. Малейшего усилия было бы достаточно, чтобы отдернуть ее. Я с каждым днем становился все здоровее и крепче. Но за все сокровища мира не согласился бы я переступить за эту маленькую занавеску. Она была в такой же безопасности за ней, как если бы ее охраняли мечи. � она знала это. Однажды в тоске я позвал ее ночью, и она пришла ко мне. Она подошла с материнской нежностью, с восхитительной лаской, с великой любовью, сиявшей в глазах. Она склонилась надо мной, она целовала меня. Когда она нагнулась, я обнял ее; так мы оставались в темноте. Ее поцелуи горели на моих губах, ее волосы касались моих бровей, великая страсть пожирала нас. О, это было тяжело, но я выпустил ее, отодвинул от себя, попросил уйти.

По мере того, как я поправлялся и выздоравливал, она утрачивала свою жизнерадостность. С лица ее теперь не сходило тревожное, напряженное выражение. Однажды из кухни до меня долетел звук, похожий на сдерживаемое рыдание; ночью я снова услышал ее плач. Наконец наступило время, когда я оказался достаточно здоровым, чтобы встать и выйти.

Я одевался с видом мертвеца, каким я и чувствовал себя. Она сидела в кухне, спокойно поджидая меня.

 Берна,  позвал я. Она появилась с лицом, освещенным улыбкой.

 Я ухожу.

Улыбка исчезла, и на месте ее появилось знакомое, высокомерное, гордое выражение. Но за ним таился страх.

 Уходите?  пробормотала она.

 Да,  сказал я резко,  ухожу.

Она молчала.

 Вы готовы?  продолжал я.

 Готова?

 Да, вы пойдете со мной?

В РљСѓРґР°?

Я порывисто заключил ее в свои объятая.

 Ну, дорогая, венчаться, конечно! �дем, Берна, мы отправимся в ближайший приход. Не будем больше терять драгоценного времени.

Обильный поток слез хлынул из ее глаз, но она все еще упорствовала. Она покачала головой.

 Ну, Берна, в чем же дело? Вы не хотите идти?

 Думаю, что нет.