Кровь драконов

– Да слухи ходили… – неопределенно ответили женщине из толпы. – Интересно будет. Вроде представление дадут, даже столичным такое не снилось…

Заинтригованный, я остановился, вглядываясь.

Уже зажженные по случаю дымчатых сумерек огни рамп плясали, освещая почти пустую сцену, где из всех декораций имелся в наличии только скудно расписанный «под лес» задник. На авансцене разговаривали двое в странных костюмах. Такие костюмы, если не ошибаюсь, предпочитали актеры озерных провинций для обозначения условных фигур – это Герой, это Злодей, это Красавица, это Маг…

Ага, ведь я видел эти декорации недавно, возле сцены. Это же те самые нервные владельцы костюмов уже вышли на суд публики… Нервозности в их поведении заметно поубавилось. Зато появилось нечто, что зовется куражом. То самое, что заставляет зрителя, бросившего случайный взгляд на сцену, задержаться и смотреть действо до финала.

Актер в костюме Охотника разговаривал со своим Другом. Мощности легких и качества дикции исполнителю не хватало, и его реплики смазывались, но из того, что удалось разобрать, становилось ясно, что Герой-Охотник жалуется своему давнему мудрому Другу, которому всецело доверяет, на нелегкую участь безнадежно влюбленного и просить дать ему совет, как завоевать сердце любимой.

Легкий шепот пронесся над зрителями, когда молчаливый Друг выступил вперед. Шевельнулись огни в расставленных по периметру сцены плошках, рождая зыбкие, двусмысленные тени. Словно качнулись за спиной актера вместо плаща – крылья.

Я прищурился, разглядывая Друга. Что-то смутно знакомое было в его облике, угадываемое и одновременно чужое… Какая-то странная маска, неявных, но зубастых очертаний. Остроконечный гребень, нашитый на ворот и вдоль плаща.

От движения неопределенных теней на заднике стало неуютно.

– Это кто ж он такой? – тихонько, с трепетом спросила стоящая поодаль крестьянка своего супруга. – На болотного жмура похож…

– Не, больше на трепля смахивает, – прыснул кто-то слева, но тут же смолк, потому что никто из соседей не поддержал его. Только покосились.

– Это все будто куклы, – пояснил шепотом крестьянин своей жене. – Чтобы пострашнее и посмешнее. Ты на личины-то не смотри, ты слушай о чем речь идет…

Голос его звучал неуверенно. Кажется, он сам сомневался в своей правоте. И не зря. Потому что при желании можно было, конечно, увидеть в этой маске и болотного жмура, и любого иного нечеловека. Да только я вспомнил, где уже видел подобные очертания зубастой пасти. И различал намеки на крылья в раскрое плаща. Да и гребень вдоль спины «Друга» выступал характерно…

Сколько горожан побывало в музее и видело старинную гравюру?

Наверняка, все до единого.

Между тем Друг мудро посоветовал подарить девушке букет редких цветов, что растут только в Черном ущелье и добыча их – великий подвиг, который не может не оценить возлюбленная.

Вдохновленный Герой некоторое время изображал тяжкие испытания, выпавшие на его долю при путешествии в Черное ущелье и обратно. Играл он так себе, но отчего-то казалось, что на сцене и впрямь вырастают неведомые препятствия, что огонь жжет, лавины сходят, а ночь накатывает и обволакивает непроглядной тьмой… Зрители охали и ахали, сопереживая храбрецу. Наконец, искомый букет был сорван, упакован и преподнесен.

Любовь Героя – грациозная, невесомая с виду, блондинка в тонкой светлой маске, благосклонно приняла цветы, но тут же изобразила ужас и швырнула их прочь: «Они ядовиты!»

Разочарованный Герой поплелся прочь.

– От дурачок, – проворчал простодушно некий деревенского вида дедок, восседающий на облучке своей телеги, которую он вопреки негодованию окружающих пристроил так, чтобы с удобством глазеть на представление. – А то ж не знает, что ущельные цветы все сплошь отрава!

Понурый Герой со своими жалобами снова пришел к Другу. Тот, как и полагается, дал новый дельный совет. Добудь, мол, для своей любви драгоценное ожерелье, коего и верховные владыки не носили.

Понятное дело, добыча такого ожерелья сопряжена с массой новых трудностей. Герой сражался, а иногда и хитрил. Мрачный Друг-советчик ухмылялся из угла, наблюдая за маетой Героя. Девушка, которой было вручено с трудом добытое ожерелье, вернула его: «Мне не нужны драгоценности!»

– Экая цаца, – раздосадовано, и как-то слишком лично прокомментировал женский голос из зала. – Ничем ей не угодишь.

Грубая ткань незамысловатого сюжета обретала в спектакле плотность и смутные, тревожные оттенки. Эта троица на сцене будто ткала новые волшебные узоры по скучной канве. Каждый из них, сам по себе играл неблестяще, но все вместе плюс текст пьесы – уверенный, немногословный, изящный – неожиданно вдыхали в происходящее нечто сильное и жизнеспособное.

… В третий раз Герой по рекомендации Друга поплелся совершать подвиг, убивать страшного Врага. Убил, отрезал голову, принес в подарок любимой.

Девушка отшатнулась в ужасе.

– Ничем ей не угодишь, – проворчали из зала. – Капризная какая…

Друг на сцене, утешая незадачливого Героя, высказывался в том же смысле: «мол, может, девица слишком разборчива, да привередлива? Сама не знает, чего хочет?»

И тогда Герой решил вынуть из своей груди сердце и отдать его любимой. Услышав это, девушка разгневалась, замахала руками и закричала: «Не смей этого делать! Уходи! Я не люблю тебя!..» Или что-то этом духе. Разобрать стало сложно, потому что взволнованные зрители, увлеченные перипетиями сюжета, живо сопереживали происходящему и загомонили наперебой, давая участникам сцены советы и обмениваясь комментариями. И тут же дружно смолкли, когда угрюмый Друг взмахнул полами своего плаща и зыбкие тени на заднике внезапно разнесли это движение до взмаха исполинских крыл.

Стало зябко и как-то не по себе. Даже актеры скованно переглянулись, сбились, замешкались, пытаясь восстановить ход действия. Что-то незримое, обнявшее залитую огнями сцену и тонущий во тьме импровизированный зрительный зал, ощутимо содрогнулось. Будто те самые исполинские крылья качнули стылый, весенний воздух…

А дальше спектакль плавно покатился к финалу. Где страдающий Герой, в тоске прохаживаясь среди трех бутафорских елок, наконец набрел на не менее страдающую Любимую, которая рыдала под одной из этих елок. И бедная девушка созналась, что любит Героя всей душой, только, как водится, прямо сказать ему не в силах, вот и отвергала его подарки. Цветы и рада бы принять, да ядовиты оказались. Золото ей не нужно, потому что любовь дороже. Военные трофеи не привлекают, потому что любимый мог пострадать в сражении за них. А уж вырванное из груди сердце погубило бы Героя навсегда, и отчаянная девушка готова была солгать, что не любит юношу, лишь бы он жил…

Томительная пауза… И грянула оглушительная овация.

Актеры вразнобой кланялись, явно не удивленные произведенным эффектом, но все-таки ошарашенные и опустошенные. Девушку в светлой маске едва держали подламывающиеся ноги… Зато довольные зрители утирали слезы, сморкались, аплодировали, топали ногами, громогласно выражали восторг и норовили протиснуться поближе к сцене. Таких простосердечных было большинство. А меньшинство молча переглядывалось с соседями; или отводило глаза, пряча в них недоумение и беспокойство; а кто-то хмурился, либо, наоборот, понимающе ухмылялся…

И прочитывалось в этом молчании, как и в лихорадочных воплях дно спрятанное, неявное, имеющее совсем другой смысл, чем казалось на первый взгляд.

– Эк они закрутили, – заключил, крякнув, дедок на телеге.

– Ну и чего такого в этом спектакле? – недовольно вопрошал кто-то. – Говорили будет скандал! И где?

– Чего скандал-то? История, как история, – разочарованно вторили ему.

– А дружок героя хорош, все советы какие бестолковые давал, – отозвался один из зрителей. – Мудрый вроде, а все будто назло… Вроде и дельные советы, а вишь, как все оборачивалось?

– Может, он вовсе и не хотел, чтобы друг его любил девчонку? – откликнулся другой в ответ,

– Так я не понял, – громко и простодушно спросил некто неразличимый в сутолоке. – Этот, который дракона играл, он вредил что ли?.. А я-то думал помогает…

Толпа вокруг простодушного сразу же поредела. Окружающие отворачивались, застывая лицами и спеша отойти. Или, наоборот, озадаченно стучали пальцем по лбу, мол, говори, да не заговаривайся.

– А играли так себе, – неожиданно внятно произнес мужской голос рядом со мной. – Руки не знают куда пристроить, жестикуляцией злоупотребляют… Хотя девочка ничего… – Я обернулся, увидев высокого, узколицего мужчину в столичного покроя костюме и анемичного облика, но яркоглазую, красивую женщину рядом с ним. Кэрисса Вуколь и Стиан Верхогляд, собственными персонами. Решили полюбоваться игрой местных талантов.

– Ничего, – отозвалась женщина медленно, с легкой царапинкой в тоне. – И спектакль… удался. Здесь содержание с лихвой покроет все недостатки актерской игры. Для простецов – мелодрама, для остальных же… – Она поморщилась, не договорив.

А над сценой, в сгущающихся сумерках, почти неразличимый уже умирал неведомый дракон, распростерший крылья лишь на короткий час, пока шло действо; дракон, опаливший всех присутствующих огненным дыханием… Чей? Может быть автора пьесы, может быть рожденный куражом игравших на сцене, может быть созданный зрителями, а скорее всего – один на всех, сотворенный странным, возможным лишь ненадолго, единством слов, игры, понимания… и волшебства ночи.

Из ниоткуда внезапно, как всегда, вынырнул Тучакка.

– Видал спектакль? – осведомился он, ничуть не сомневаясь, что я был там и все видел. Впрочем, на этот раз он не ошибся.

– Ну и что?

– А то, что это только начало. Я же говорил вам, что Город наглеет, – он выразительно сгримасничал, – и переходит в наступление. И вам придется ответить. За все. Даже за того душителя.

– Мало ли кретинов, на свете. Почему мы должны отвечать за них?

– Это только начало. Хотя уже то, что подобный спектакль рискнули показать прямо на Празднике, говорит о многом. Жаль, что вы слушать не хотите.

– Сдается мне, что я только и делаю, что слушаю тебя.

– В таком случае, ты, возможно, избежишь общей участи, – хмыкнул Тучакка самодовольно.

– Они не посмеют.

– Понимаешь ли в чем дело, Птенец, еще лет десять назад даже городского душителя со всеми его призрачными драконообразными скорее всего не сочли показательным фактором. Так, мелкий эпизод, не оставивший на сияющей ауре великих и могучих драконов крохотного пятнышка. Сейчас же – время иное. Сейчас этот мерзавец послужит последней каплей. Людям просто нужен повод. Нарыв созрел. Вам следует быть осторожнее…

– Да что они смогут сделать? Всего лишь люди…

– Ха, ты никак заразился драконьей болезнью – высокомерием? Что ж, тоже не ново. Вот только однажды надменность драконов дорого обошлась их владельцам, если вспомнить Великую войну. Всего лишь люди свели на нет поголовье драконов…

– Да что это вы все словно сговорились – война, война, война…

– Жизнь указывает актуальные темы разговоров… – Тучакка внезапно хихикнул. – Между прочим, если тебе любопытно, сюжет для того спектакля был написан семь веков назад. И автора его – кстати, владельца дракона, – изгнали из лиги драматургов за ересь. А как нынче свежа темка-то… Да! Я же не поздравил тебя с сегодняшней премьерой? Это было изумительно, прими мое благоговение… А народ так просто в экстазе. Поверь, я спрашивал, – он весело булькнул.

– Сейчас скажешь какую-нибудь гадость, – проницательно предположил я.

– Непременно, – хищно осклабился Тучакка. – Ты знаешь, о чем теперь некоторые беспокоятся? Если ты на столько гениален, что способен писать подобные, как они выразились, «живые» песни, то что тебе помешает однажды сочинить что-нибудь эдакое, смертоносное? При твоем-то умении воздействовать на слушателей…

– Действительно, – пробормотал я слегка ошарашено. – И что мне помешает?..

Мимо все еще текли, расходившиеся зрители – неохотно, возбужденно переговариваясь. Мелькнуло несколько знакомых лиц. Весьма озабоченных, надо заметить.

Потащили наспех снятые декорации. Из охапки плетущегося мимо парня торчали кое-как перевязанные бутафорские еловые ветки. За собой он волок деревянную стойку на колесах с вешалками, где, криво прикрытые холстиной, висели костюмы – длинный плащ Друга, костюм и лук Охотника. За парнем следом спешили сам актер, игравший Охотника с коробкой, из которой торчали маски и его партнерша, в наброшенном поверх костюма плаще, с тонкой светлой маской в одной руке и с белокурым париком в другой…

Капюшон прикрывал ее лицо, Я лишь мельком успел различить блеск спрятавшихся в тени глаз и короткие пряди русых волос…

– Куда?! – поразился Тучакка, когда я сорвался с места.

Толпа сомкнулась вокруг актеров, словно темная, мутная вода. Увлекла, сразу же стерла следы. Когда я бросился следом – было снова поздно. Казалось бы не так сложно даже в толпе найти актеров, нагруженных костюмами и декорациями. Но когда вокруг полно других актеров в костюмах, когда декорации и реквизит выстроены в замысловатые лабиринты, когда людей поблизости море и каждый спешит в свою сторону, то…

В общем, через несколько минут, запыхавшись, я вернулся к сцене и обратился к женщине в старинном, расшитом золотом платье, которая читала какие-то листки под качающимся фонарем, пока рабочие готовили новые декорации.

– Скажите пожалуйста, тут только что играли представление трое актеров…

Женщина, как мне показалось, напряглась и обернулась без особой охоты. Густо подведенные черным глаза смотрели неприязненно и встревожено. Взгляд их наткнулся на значок на моей куртке и мгновенно, словно уколовшись, затаился среди наклеенный искусственных ресниц, как затравленный зверек в траве.

– Играли, – снова отворачиваясь, подтвердила она. – Только ушли уже. Как закончили, так сразу ушли. Теперь наша очередь…

– А вы не знаете, где бы я мог их найти?

Листочки в ее пальцах дрогнули. Посыпалась невесомая пудра, оседая на потертой золотой вышивке костюма.

– Не знаю, – резко отозвалась актриса, бесцельно скользя взором по исписанным страничкам. Пальцы заметно сминали уголки бумаги.

– Говорили, что они местные. В городе все актеры знают друг друга…

– И никто здесь их не знает. И незачем вам выспрашивать, господин. Здесь у каждого свое дело, – сердито произнесла женщина, повернулась и поспешила отойти к группке своих товарищей, разговаривающих возле кулис.

Я озадаченно смотрел ей вслед. Да что я такого спросил?

Актеры, к которым присоединилась дама в вышитом платье, один за другим принялись исподтишка бросать на меня оценивающие взгляды, колкие, как мелкие шипы. Неопасно, но раздражает. А вот если сунуться с новыми вопросами – и оцарапаться можно.

А что там говорила девушка еще в самом начале представления? Что-то про Разноцветный театр с окраины

Другие дороги, другие дни…

Полынья за ночь покрылась слоем льда и пришлось разбивать его краем ведра, ругаясь про себя, что вновь забыла ледокол, в который раз уже, дура старая. В наказание стой теперь на ноющих коленках, колоти ледяную корку, не жди помощи… Лед наконец раскрошился, уступил. Ведро с тяжким плеском нырнуло в темную, ледяную воду, наполнилось, булькая, неохотно пошло вверх, когда железный крюк на веревке потянул дужку. Но мочальная веревка опасно затрещала, и пришлось вновь самой нагибаться, вылавливать жгучее от холода железо, тащить полное ведро к себе, надеясь не потерять крюк, иначе муж озлится, как кобель, и до самой смерти будет поминать утонувший крюк, как фамильное сокровище…

Спина отозвалась на усилие привычной, ноющей болью. Женщина упрямо выволокла ведро, поставила его подальше от края и лишь тогда разогнулась со вздохом, растирая поясницу. Второе ведро ухмылялось пустой беззубой пастью. Захотелось поддать его ногой, чтобы оно навсегда сгинуло в темной ледяной воде, но она знала, что не сделает этого, и лишь обреченно отвернулась. Ничего, вот сейчас боль пройдет и можно жить дальше…

Бледная, полупрозрачная, словно слюдяная Птичья звезда растворялась в светлеющих небесах. Звезду женщина любила больше, потому что та почти всегда встречала ее по утрам, когда ленивое солнце еще нежилось в облачной постели. И вечером она провожала ее, приветливо подмигивая мерцающим глазом. А на солнце днем смотреть некогда…

Ну что ж, передохнули, пора браться за работу. Спина взвыла протестующе, но женщина привычно проигнорировала вопль, взгромождая на плечи коромысло и подцепляя оба ведра на крючки. Теперь можно идти. И она пошла потихоньку, с хрустом уминая подошвами, подшитыми кожей, сухой рассыпчатый снег.

Зимой работы поменьше, чем в иные сезоны, но большинство селян без дела не сидели, подымаясь чуть свет. Хозяйство, живность требовали присмотра в любую пору, да и к лету надо бы подготовиться заранее, чтобы не кусать потом пятки вдогонку…

Снега ночью не падал, и, расчищенная с вечера умницами старшими ребятишками, дорожка отливала голубизной. Хорошо хоть об этом нет нужды беспокоиться… Подросли последыши, и скотину им теперь доверить можно, и дом. С тех пор, как выросли первенцы и покинули родной очаг, никто и не ждал пополнения в семействе, аи гляди, как вышло, еще пятеро, один другого крепче да лучше, и совсем запоздавший шестой…

– Ты видала? – сумрачно осведомился муж, едва она появилась на пороге. – С утра уже явились жаловаться на твоего сопляка…

– Опять натворил чего? – с усталым вздохом спросила женщина.

– Как обычно, – отозвался муж, втыкая нож в чурбачок и любуясь вырезанной из дерева загогулиной. – Хотел поймать паршивца, да он за поленницу шмыг – и сидит там… Ребята пытались его вытащить, да куда уж… Вот ведь нелюдь, – добавил он угрюмо. – И откуда такой?

– Оттуда же, откуда и все остальные, – ответила женщина неохотно.

– Если бы не был он ликом – вылитый я, голову бы дал на отсечение, что чужой это пацан, не мой, согрешила ты, женщина неведомо с кем, – спокойно, даже почти улыбаясь, хмыкнул муж. – Сроду среди наших не было таких… Вот такие были, – он притянул к себе светловолосую головенку сидевшего рядом на корточках мальчугана, бесцельно строгающего тупым ножиком щепку. – А этот, словно порченый…

Женщина промолчала, только повела утомленно плечом, собирая высохшие за ночь на очаге тряпки. Мужу не понравилось ее молчание. Он грузно поднялся, отряхнул с колен щепки и, не глядя на жену, спокойно произнес:

– Решай, что с ним делать сама. Твой волчонок. Если еще хоть раз придут соседи, я прибью его… Вот этими руками… – Он продемонстрировал мозолистые лапы, размером с хорошую лопату. – Люди не осудят меня.

– Он и твой сын… – сердито сказала женщина. – Твоя кровь.

– Не моя это кровь, – осерчав, свирепо огрызнулся муж. – Драконья. Люди верно говорят. Чужак он. Навлечет на нас беду. От него несет ядом…

Женщина в сердцах бросила тряпки на стол. Пока она шла к дверям, ведущим на задний двор, раздражение закипало в ней, мешаясь с усталостью, бессилием и тоской. День за днем повторяется одно и то же. Так и впрямь не может продолжаться дальше. Не стоит обманывать себя пустыми надеждами, малыш никогда не станет таким, как остальные. Надо, наконец, решиться…

Задний двор занесло снегом, и домочадцы протоптали здесь лишь несколько необходимых дорожек. Одна из них, самая широкая, вела к крытой дерюгой, запасной поленнице. Там дежурил светловолосый парнишка, близнец оставшегося в доме. Подождав, пока мать приблизится, он степенно кивнул на щель между забором и ровно уложенными дровами и, дождавшись ее рассеянной улыбки, побежал к дому. Женщина проводила его задумчивым взглядом. Для своих десяти он, и его брат были поразительно рассудительны и молчаливы. Все ее семейство, все девять сыновей и одна дочь были как на подбор неговорливы, но уверенная и степенная молчаливость братьев разительно отличалась от отстраненного, почти потустороннего молчания самого младшего. Кажется, только одна мать и знала, что малыш в одиночестве щебечет, словно птица, заливается переливчатым смехом, как ручеек… И хорошо, что никто не знает. И без того странностей у меньшого хватает, а если бы отец услыхал, как он разговаривает сам с собой!.. Женщина тряхнула головой. Недавнее ее раздражение схлынуло, сменившись щемящей нежностью, и словно почуяв перемену, из-за поленницы выбрался чумазый, худенький, светлоголовый мальчуган лет шести. Старая доха, перешедшая ему по наследству от одного из братьев, болталась на тщедушном тельце, как балахон на огородном пугалище. Прозрачные серые глаза-плошки глянули вопросительно. Бледная тонкопалая ручонка, словно птичья лапка, высунулась из широкого рукава и протянула что-то матери:

– Мам, это тебе…

Женщина взяла машинально, не спуская глаз с сына. Как и все остальные, он был беленьким, голубоглазый, светлолицым, но в отличие от крепышей-братьев, даже в этом возрасте плотных и неторопливых, младший был худощавым и порывистым. Там, где они шли, малыш предпочитал бежать, а уж если они бежали – он летел… Чужой… Другой, даже внешне… И в кого ты такой уродился, дитя?.. Что случилось с густой кровью твоего отца? Или не хватило ее силы на тебя, последыша? Или мать, пока носила тебя, слишком долго смотрела на ночное небо с драконьим созвездием? Знать, правду говорят люди, отравила драконья кровь тебя…

Она почувствовала, как влагой наполняются глаза, и опустила взор к рукам, зажавшим деревяшку, подаренную сыном. Деревяшка была непростой. Вырезанная умело и ловко, словно опытными руками взрослого мастера, а не тупым ножиком шестилетнего ребенка, она преобразилась в нечто странное и удивительное. На нее хотелось смотреть. Ею хотелось любоваться. Она приковывала взгляд, хотя никто сразу бы и не догадался, что хотел вырезать юный умелец… Любовь к резьбе по дереву перешла от отца ко всем детям. Вся деревянная утварь в доме была резана либо отцом семейства, либо его учениками-сыновьями. Даже дочь, случалось, баловалась резцами. И на ярмарке за семейные изделия платили хорошо, любуясь качественной работой… Поначалу отец радовался, когда и младший пристрастился к резьбе, подсовывал ему чурки получше, правил руку. Да только малыш и тут отличился. Когда остальные резали ложки да подставки, он извлекал из дерева такие чудные штуки, что взрослые только руками разводили… А вскоре и соседи заговорили, что бесовские те штуки, оторваться от них невозможно, странные они…

– Как хорошо, сынок… – с трудом выговорила женщина, лаская пальцами деревянную фигурку. Ей больше хотелось приласкать сына, но она не решалась. Ненароком муж выглянет, разгневается…

– Ты не плачь, мам, – серьезно сказал мальчик, заглядывая снизу ей в лицо. – Я знаю, ты не хочешь меня отдавать, но так будет лучше и тебе, и папе, и всем другим…

Вот теперь он говорил с присущей всему семейству рассудительностью, но она напугала женщину больше всего. Мать вскинулась встревожено:

– О чем ты?

– Я слышал, как вы разговаривали тем вечером, помнишь, когда соседка приходила жаловаться за курицу?.. И потом дядька приезжал из города. Ты не захотела меня отдать, хотя папа и согласился… – шестилетний мальчик говорил спокойно, но губы его дрожали помимо воли. – Дядька тот потом говорил со мной, помнишь? Он обещал, что там мне будет хорошо, и обижать меня не будут…

– Разве тебя здесь обижают? – упавшим голосом спросила женщина, и утихшая спина вновь заныла томительно, зло, в унисон с сердцем.

Мальчик мотнул головой, не глядя на мать. И было в этом красноречивом жесте слишком много несказанного. Нет, напрямую малыша никто не обижал. Отец его был груб и гневлив, но детей, во всяком случае маленьких, не бил. Да и за старшими братьями не водилось ничего подобного. Рукоприкладство каралось жестоко. И тем весомей прозвучала сегодняшняя угроза из уст ее мужа… Но разве обязательно бить человека, чтобы дать понять ему насколько он чужой, ненужный, другой?

Мальчик обвил руками шею матери, всхлипнув жалобно, по-детски, как и положено шестилетнему. Мать прижала его к себе, крепко, прощаясь, зная, что все уже решено. Осталось только вернуться в дом и поискать припрятанный клочок с именем. Того самого горожанина, что приезжал недавно. Может, и верно, так будет лучше для всех… Вот только сердце болит.

Женщина поднялась, по-прежнему прижимая сына к себе, не замечая привычного стенания спины, и повернулась, намереваясь отнести плачущего мальчика в дом, когда что-то темное зацепило ее взгляд. Словно мелькнула гигантская, смутная тень. Наклонилась над ними, заслонив небо. Всмотрелась пристально, равнодушно, оценивающе… Зашелестели деревья, осыпая сухой снег с ветвей, когда тень прошла рядом, незримая, но ощутимо мощная. Мальчик встрепенулся, взглянул куда-то смутным взором, прошептал невнятно: «Мам, это дракон?..»

Женщина не ответила. Ей хотелось бежать, но она заставила себя идти к крыльцу почти спокойно, не сбиваясь и не спотыкаясь, чувствуя спиной иную силу, которая, вроде бы, сгинула, едва ее нога нащупала первую ступеньку. Но так только кажется…

Второй день Праздника.

– Кир, куда ты? А репетиция?..

Возглас понесся следом, истаивая и теряясь бесследно.

Все еще живо помня реакцию дракона на успешную попытку воспользоваться его услугами в качестве транспортного средства и соблюдая негласный, но отныне навсегда нерушимый договор никогда не повторять ничего подобного, я увел из конюшни Гнезда лошадь.

… Прискорбно, но я не так много знаю об изнанке нашего города. Чаще всего обитая на улицах центральных, а на окраины заглядывая мельком, не имеешь понятия, что обратная сторона иных фасадов – крива, плохо чищена и неухожена. Или имеешь, но не думаешь об этом, пока не натыкаешься воочию.

Разноцветный театр оказалось найти нелегко, потому что был он мал и незнаменит, а поэтому пришлось изрядно попетлять по узким улочкам и мелким площадям в поисках верного направления. И насмотреться удалось вдоволь.

Обогнув старинный дом, сложенный из зернистого камня, который с фасада кичился искрящимися на свету поверхностями, я обнаружил, что с другой стороны он тускл и дряхл. И его обитателям то ли некогда, то ли лень, а то ли не на что обновить красоту камня.

Между прочим, всякая мелкая нечисть, что селится на окраинах города в откровенных трущобах, как умеет заботится даже о своих жалких хибарах. И иная лачуга – заплата на заплате, но расписана, ухожена и отремонтирована получше всяких хором. О чем это говорит? Да ни о чем, наверное… Или о многом.

Очередной поворот вывел меня на небольшую площадь, вымощенную желтыми, красными и голубыми кирпичами, в конце которой размещалось небольшое, слегка приплюснутое здание, вдобавок прихлопнутое великоватой крышей, как гриб – шляпкой.

Странное ощущение возникло у меня, когда я стал наискосок пересекать маленькую площадь… Неуютное. Я не сразу понял, в чем дело. И лишь уже почти у самого здания Театра сообразил – площадь была пустынна, но при это казалась неприятно оживленной. Присутствие других людей ощущалось почти болезненно, однако никого, кроме нескольких человек перед Театром, в пределах видимости не было… И еще: почти все окна домов, выходящих на площадь, закрывали ставни или, по крайней мере, занавески.

На крыльце здания, словно замерзшие птицы, нахохлившись сидели люди – человек двадцать. Кое-кто лелеял в озябших ладонях чаши, исходящие белесым паром. Кое-кто кутался в нарочито бутафорские плащи – надо думать, из костюмерной Театра,

Привязав утомившегося коня с сторонке, я поднялся по ступеням, машинально прочитав витиеватую, потемневшую от времени, вывеску над парадным входом: «Разноцветный театр. Мы рады любым краскам жизни» и поочередно подергал все доступные двери. Ни одна не открылась.

Сидевшие на ступеньках люди молча и неотрывно наблюдали за моими действиями.

– Ищете кого, молодой господин? – откуда-то незаметно возникла хрупкая старушка, в пушистой шали, на брошенной поверх пальто.

– Да… Знакомую. Она актриса в этом…

– Напрасно тратите время, молодой господин, – сказала старушка, тиская тонкими, угловатыми, как веточки пальцами кисти своей шали. – Тут уже нет никаких актрис.

Люди на ступеньках не вмешивались, но не спускали с нас глаз. Мне показалось, или у того толстяка, что сидит возле колонны, длиннющий посох у ног вовсе не бутафорский? Явно тяжелый, с металлическим навершием и окованным железом острием.

– А куда делись? – спросил я, невольно косясь на безмолвствующих свидетелей и ощущая себя участником какого-то загадочного действа.

– Да кто куда… Театр-то закрыли. Я присматривать приставлена городским Советом, – подала старушка следующую реплику.

– Что, совсем пустует?

– Никаких преставлений с прошлой осени, – уклончиво, но с некоторым вызовом сообщила она. Почему-то немедленно захотелось ей не поверить. Очень может быть, что он почувствовала это, потому что добавила сердито: – А если и вы пришли чего сжечь или разгромить, то знайте, Театр охраняется волхами и вандализма допустить никто не позволит!

– Сжечь? – озадачился я, но она, сочтя тему исчерпанной, зашаркала прочь, придерживая свою шаль.

– Вас что-то удивляет, юноша? – неприятным голосом осведомился белобрысый тип, восседавший на деревянном ящике, оклеенном блестками – когда-то давно ящик наверняка служил волшебным ларцом. – Вам что-то не понятно?

– Да, – медленно отозвался я, испытывая неодолимое желание прислониться спиной к стене, чтобы хотя бы с тыла ощущать уверенность. Уж очень недобрыми и оценивающими стали взоры находившихся вокруг людей. – Я ищу одну девушку. Мне сказали, что она может быть актрисой из этого Театра… – Особых причин скрывать правду я не видел. Но после этой искренности нечто в глазах окружающих еще больше оледенело.

– Это для поисков неведомой девушки вы обзавелись эдакой компанией? – полюбопытствовал сумрачно все тот же белобрысый человек. – Или тоже любите представления давать при полном зрительном зале?