Кровь драконов

Но доверять рассказам очевидцев затруднительно, поскольку их описание точь-в-точь совпадает с описанием зверя зловредного из местной легенды…»; «По утверждению Амиллы Биток, соседка ее ведет странный образ жизни, регулярно отлучается по ночам в неизвестном направлении. С соседями общается мало, поскольку угрюма и злоблива от природы…»; «Жители дома 14 по улице Перевертышей считают необходимым довести до сведения патрульной службы, что в их доме поселился подозрительный человек, который не ходит на службу и не имеет явных источников дохода, однако находит средства на безбедную жизнь и…»; «…по впечатлению Савины Магр незнакомец вел себя безобидно, собирал травы и грибы, проводил много времени в рощице за ее домом и ничего предосудительного о господине Хавтоне она сказать не может…»; «…расследованием установлено, что Ар Хавтон является почетным членом Академии Травоведения и занимается по заказу кафедры травологии сбором гербариев. Характеризуется положительно…»; «По рассказу Икора Гоблина, страдающего бессонницей, он якобы видел, как его соседи из дома справа и из дома через улицу возвращались под утро с разницей в два часа…»; «…вызов наряда окончился безрезультатно. В указанном месте не обнаружены следы преступления. Обнаружены следы пребывания одного человека, предположительно мужчины, но…»; «Жители Желтого тупика обеспокоены ночными, так называемыми „завываниями“, кои издает неведомое существо…».

Безжизненные записи обретали неведомую силу. Строчки свивались, тянули одна другую, цеплялись завитками букв, соединялись, забивая для крепости гвоздики точек, Темнели и растворялись ненужные. Наливались соком и яркостью важные, словно артерии, наполненные живой кровью… К сердцу, к мозгу.

И написанное обретало звук:

«…ходили чужие, а как же, да кто ж их разберет. Толи люди, то ли полукровки. Рыбу ловили…»

«…чудной он какой-то. Все время себе на уме. Никогда не остановится поболтать там, новостями обменятся. Вечно у него дела, вечно он погружен в свои, уже не знаю какие, размышления…»

«…соседка-то моя чистая ведьма. Вы уж ее проверьте, она постоянно чего-то ворожит, до утра у нее свет в окнах, а все знают, какое топливо-то нынче дорогое, разве может честный человек столько заработать, чтобы всю ночь дом освещать?..»

«…говорят, что если люди злы и безжалостны друг к другу, то они и порождают этих темных тварей, что зовутся „темными драконами“…»

«…Да я про него почти ничего не знаю. Ведет себя, как все вроде. Живет своей жизнью. Чтобы там словечком перекинуться с соседями – это редко. Вечно, то в книжку уткнется, то спешит куда-то. Ничего про себя не рассказывает и про других не спрашивает. Видно неинтересны мы ему. А так человек, как человек. Только взгляд у него странный… Какой? Ну я не знаю, как сказать. Ну вроде как не от мира сего… У них у всех такой. У кого? Да у этих, что драконами меченые…»

«Нет, ничего не видели. У нас район спокойный, если кто чужой объявится, мы мигом докладываем в караульную службу…»

Добрые и приветливые жители славного города…

Немногочисленные вещи в конвертах из пергаментной бумаги дожидались своего часа. Терпеливые и покорные, таящие в своем молчании тайну. Собственно, по настоящему интересен был только один предмет – плотный, уже засохший и заскорузлый ком мятой бумаги. Бесформенный, раздавленный… Робьяр потянул за один из уголков, выпрямляя и пытаясь увидеть то, что заметил тогда, в лесу. Плотно слежавшаяся бумага поддавалась неохотно, но все-таки расправлялась… Вот это голова с острым клювом, вот это скомканное крыло, вот это хвост… Сложенная из бумаги фигурка. Птица? Дракон? Или нет ничего, и этот комок просто случайно обронил прохожий, да затоптали другие?

А вот и рисунок. Смутный. Робьяр вспомнил художницу – глухонемую, но очень наблюдательную девушку. Они долго пытались объясниться с помощью подруги художницы. И Робьяр вспомнил свое почти болезненное нетерпение, когда он наблюдал за легкими и уверенными движениями девушки, взявшейся нарисовать встреченного ею незнакомца… И свое разочарование. Потому что рисунок был сделан мастерски, но в совершенно особом стиле, не позволявшем сразу опознать нарисованного человека. Девушка рисовала не самого человека, а связанные с ним ощущения. Глухонемая художница виновато пожала плечами, заметив его растерянность. Одно было очевидно – встретившийся незнакомец напугал девушку изрядно. От рисунка тянуло стылой, нечеловеческой, смертоносной мощью.

Еще предметы – с виду важные, но на самом деле ненужные, глухо молчащие, слепые, как гипсовые болванки. Форма есть, а по сути – ничего. Положить обратно в конверт и забыть.

И снова лица, лица, лица… Молодые и старые. Человеческие и не совсем. Заплаканные, искаженные гневом и болью, равнодушные, усталые.

Голоса и жесты. Резкие, слабые, эмоциональные, скупые, агрессивные, вялые…

«…не знаю, что показалось мне странным. Вроде бы человек, как человек, но он там посмотрел, что у меня будто обмерло все внутри…» – возбужденное женское лицо, обведенные ярким карандашом веки.

«Нет, муж мой никуда вечером не отлучался», – тусклый взгляд серых глаз. Лицо, словно маска. Волосы скучно стянуты назад.

«Да, это моя работа, но таких башмаков я за год десятками продаю, откуда мне знать, чьи это?..» – угрюмо басит сапожник, не поднимая глаз на вошедших. И ловко вгоняет тонкие гвоздики в подметку чьего-то сапога. – «Арестовывайте, коли хотите…»

«…девочка моя умница была. Никогда никуда одна не ходила. Вечерами дома, за шитьем» – заплаканное, нет, буквально стертое слезами, лицо. Непрерывные слезы вымыли новые морщины, как вымывает весенняя вода землю из трещин скал.

«…человек он был грошовый, и смерть его дешевая. Туда ему и дорога…» —безразличная, испитая мужская физиономия с тусклым взглядом. Только заскорузлые руки непрерывно мнут кожаную шапку.

«…нет, здесь дорога перекрыта, только с улицы Верховых можно войти. Там такой удобный лаз, сверху-то его и не видно почти. Нужно место приметное знать…» – косматый степенный пещерник щурит желтые глаза и явно мается на свету.

«…убирайтесь! Как вы смеете нас тревожить? Бездари и мерзавцы, неспособные сначала защитить людей, а потом найти того, кто ходит под вашим носом… Вон из моего дома!» – скрежещет мужчина, выставив перед собой в жесте отвращения руки в дорогих перчатках. Искажено гневом полное, белое лицо. Подрагивают отвисшие щеки и второй подбородок. Маленькие глазки прячутся в складках век… А взгляд застывший, почти неживой от безвозвратной потери. Только ненависть плещется в нем, как кипящая смола в каменной чаше.

«…вчера? Да, как раз накануне того, как девочку бедную нашли, мне сын сказывал, что видали они вроде человека какого. Он в дыру нырял, что у нас заместо старого колодца отрыли, да затем бросили. Мы раньше туда мусор хотели кидать, а потом боязно стало…» – Светловолосая, тревожно и растерянно улыбающаяся женщина то и дело нервно поправляет выпадающую из прически прядку, Шарит невольно взглядом по двору, выискивая за спинами гостей играющего сына.

А сын, такой же светлый, курносый, конопатый трещит без умолку, не спуская восторженных глаз с галунов стражей:

«…мы с Линьком на заднем дворе играли. Только вы маме не скажете? Мы потом к реке хотели спуститься, чтобы лягух наловить… Ну и что, что холодно! Зимние лягухи терпеливые, до самого снега можно найти… А там и видели, как он в дыру лез. Там не дыра на самом деле, а лаз, мы смотрели… Вы маме не скажете?..»

«…ну чего-о! Ну дядька, как дядька… Темно было…» – противно ноет тот самый Линек, норовя быстрее вывернутся и сбежать.

«Дракон. Я вам говорю, дракон там был. Может, и не видал я чего в этой жизни, но уж дракона-то различу…», – уверенно, без тени сомнения говорит сухонький старичок в очках и профессорской мантии, опираясь на палку из стеклянного дерева. Набалдашник палки выполнен в виде стилизованной драконьей головы.

«…кровь-то драконья все равно что порченная. Не будет жизни тому, на кого дракон взглянул. Вот точно тебе говорю. Знакомый у меня был, а у него жена. Вот из тех, про кого говорят драконьим крылом задетая. А по-простому – блаженная. Ну, то есть она вроде с виду нормальная, и хозяйство у нее в порядке, и дети ухожены, и мужу в ласке не отказывает, да только… Странная она была. Другая бы жила и радовалась – дом полная чаша, муж выпивает в меру, дети все как один мастеровитые. А она молчит и молчит. И смотрит так, словно видит что-то другое все время. Иногда уйдет от всех, в лес, и сидит там часами. Вроде улыбается, а что-то ей не в радость. Книжки все просила мужа с ярмарки привозить, А он-то дурак и возил, хотя всем известно – в книгах самая отрава. Вот женино-то гнилое нутро он теми книжками все больше травил. Она как почитает книжку, да так потом сама не своя ходит.

И никто ведь понять не мог, чего ей надо. Вроде и живут получше многих, и все при ней, а не было ей счастья. Вот старухи-то и говорили, что дракон ей душу отравил, а через душу ту и весь мир казался бедной женщине не таким, как нужно. Вроде как смотрела она на него драконьими глазами и оттого обычной человеческой радости разглядеть не могла… Как вы считаете, господин сыщик, вы же говорят за драконами охотитесь, значит знать должны?»

И еще бумаги…

Сплетения сотен разноцветных линий на желтоватом фоне схем городских подземелий. Сходятся, разбегаются, пересекаются, образуя разноцветные клубки и звездочки, свиваются в спирали и кольца, стягиваются в узлы, убегают за пределы чертежа…

Комната плавает в клубах табачного дыма. Синеватый туман растекается, размывая очертания предметов. Тусклая, уставшая лампа рождает янтарное сияние, заливая чертежи неярким светом и кажется, что цветные линии всплывают над бумагой, смешиваются с дымом и переплетаются прямо в воздухе – тонкие, зыбкие змеи… Те, что спешат туда; те, что дремлют, выжидая; те, что мертвы давно…

Где те, что знают путь? Что насыщены ядом чужого присутствия. Что отравлены его дыханием и смертоносным вожделением?

Робьяр запускает пальцы в шевелящийся, призрачный клубок…

И скучные схемы обретают смысл. Бесконечная путаница линий неожиданно свивается в единое плотное кольцо, охватывая болезненной каймой единственный городской район… Язва. Разноголосица чужих рассказов растворяется, оседая мутным илом на дно и оставшиеся на поверхности реплики звонки и ясны, цепляются друг за друга, тянут, выстраиваясь в связное описание… Множество лиц гаснет, теряясь во мраке забвения, оставляя только нужное…

Здесь Он обитает, потому что…

Он видели именно его, потому что…

Она знает, кто Он, потому что…

Дракон не оставляет следов. Зато следы оставляет человек. А человек реален. Он не способен стать невидимым и неощутимым. Значит, его видят другие – например, вездесущие и наблюдательные дети. Он не может просочиться через непроходимые завалы, значит будет ходить только там, где это возможно. Он не живет в безлюдном пространстве, значит кто-то живет рядом с ним и все знает… И как человек он совершает ошибки, по которым его можно найти. Выследить.

«…он якобы видел, как его соседи из дома справа и из дома через улицу возвращались под утро с разницей в два часа…», «…ага, там и видели, как он дыру лез», «…мой муж был дома…», «нет, здесь дорога перекрыта, только с улицы Верховых можно войти…», «говорят, что если люди злы и безжалостны друг к другу, то они и порождают этих темных тварей»…

То, что было зыбким, эфемерным, рассеянным по множеству источников, наконец, складывается, как мозаика. Одно к другому… Робьяр наклоняет голову, сцепляя пальцы на затылке и щурясь, вглядывается в бумаги перед собой. И не видит, как над ним, в шевелящемся плотном дыму молча раскрывает мощные крылья невозможная фигура, сотканная из выдумки, бреда, теорий, закрепленная фактами и логикой, оживленная желанием и яростью, вдохновленная надеждой.

… А может, и нет ее вовсе. И просто танцуют на стенах подвижные тени.

Восемь дней до Праздника

Чешуйчатая, буро-серебристая тварь размером с восьминога, с деловитой сосредоточенностью карабкалась по ветке белоцвета, пытаясь добраться до полураспустившихся бутонов. Слишком тонкая ветка каждый раз круто изгибалась под тяжестью твари, и буро-серебристый падал на землю. Пару секунд он лежал, ошалело шевеля лапками, потом переворачивался, встряхивался и бодрой рысью бежал к исходной точке, начинать все сначала. Поразительно бессмысленное упорство. Или, может быть, он так развлекается? Чем не качели?..

«Поразительно, сколь бессмысленно много ты потратил времени наблюдая за этой козявкой, – заметил дракон, – вместо того, чтобы закончить нужное дело»

– Кому нужное? – вздохнул я лениво. – Тебе? Вот и заканчивай…

Ветер меланхолично шелестел листами бумаги, в раскрытой и забытой папке. Ветер был первым ценителем величайшего произведения, начертанного на этих листах и долженствующего служить моей дипломной, выпускной работой. В папке затаилась почти законченная симфония для… А, какая разница? Я так и не притронулся к ней с тех пор, как пришел сюда. Просто валялся на подсушенном солнцем пригорке и любовался синим небом, подрастающей вокруг зеленью, жучками, паучками, наслаждаясь тишиной… Чуял, что все это скоро закончится.

– Привет, отшельник! – легкая ладонь опустилась мне на спину. – Бездельничаем? – Джеанна присела рядом, подобрав ноги. – Можно побездельничать с тобой?

– Сколько угодно, – разрешил я. – Поглядим, как долго сумеешь выдержать.

– Во всяком случае, здесь лучше, чем там! – она кивнула подбородком назад, в сторону оставшегося позади Гнезда, и светлые волосы, перетянутые шнурком, рассыпались по плечам, искрясь на солнце. – Не могу больше, – пожаловалась Джеанна, – все с ума посходили.

– Просто ты отвыкла от хорошей компании.

– Может быть, – согласилась она безропотно, хотя могла и поспорить. Компании, особенно те, в которых она становилась центром внимания, Джеанна очень уважала. Однако компании – компаниям рознь. Нет ничего утомительнее слишком задержавшихся гостей. Пусть даже у них есть весьма серьезные основания для задержки.

Прошедшей зимой было сожжено шесть Гнезд. Четыре из них располагались очень далеко на периферии, но два были совсем рядом. Причины пожаров назывались разные, но даже самому закоренелому тугодуму становилось ясно, что одновременно (под утро дня Исхода, начавшего много веков назад Великую войну) шесть домов случайно не вспыхнут. Большинство их обитателей уцелело, хотя и осталось без крова, поэтому поначалу их приютили местные жители, а потом разобрали по окрестным Гнездам. К нам тоже прибыли постояльцы, немного, но вполне достаточно, чтобы осложнить привычный быт. Обладание драконом никогда не гарантировало покладистость нрава, скорее даже наоборот. За годы, проведенные под одной крышей, мы успели привыкнуть к извивам своих характеров, но приспосабливаться к чужим!.. Впрочем, среди новоприбывших были и славные ребята. Не говоря уже о девушках.

А еще эта предпраздничная суета!

– Кир, – все тем же смирным тоном, предвещающим новые хлопоты и беспокойства, заговорила Джеанна, – как я погляжу, в данный момент ты не занят ничем важным…

– Неправда, – возразил я, немедленно насторожившись. – Я созерцаю природу, дабы внести в свое дипломное сочинение ноту лирики и…

– Может быть ты внесешь в свой диплом ноту городских настроений? – предложила Джеанна

– Ни в коем случае, – пробормотал я. – Я пытаюсь создать радостное, жизнеутверждающее произведение, рождающее в слушателе только светлое и чистое…

– Ты? – с сомнением переспросила Джеанна, поднимая стопку исписанных листков и вглядываясь в них. Я отобрал у нее добычу.

– Оставьте свой скептицизм, сударыня… Что ты забыла в Городе?

– Есть у меня небольшое срочное дело.

– Возьми в сопровождающие кого-нибудь из своих м-м… поклонников…

– Я не хочу брать с собой никого из моих «м-м-поклонников», – прохладно ответила Джеанна, – иначе я бы не стала разыскивать тебя в этих кустах, – она поднялась на ноги, – но, безусловно, если ты так занят, что не можешь…

Я неохотно встал вслед за ней, отряхивая налипшие прошлогодние травинки, и пробормотал:

– С другой стороны, элементы меланхолии, нервозности и безосновательной агрессин в моей симфонии внесут свежую струю в произведение и подчеркнут общее впечатление счастья и всеблагости…

Город изменился. Теперь это не смели отрицать даже самые оптимистично настроенные или закоренелые скептики. Город насторожился и притих, выжидая. Город молчал, глядя на окружающий мир темными окнами, за которыми таился страх и тревога. Он готовился к чему-то…

Внешне – все, как всегда. По сути – совсем иначе.

Обычно перед Праздником Город заполняли скоморохи, цыгане, фокусники и прочий подобный люд. Сейчас их тоже хватало, но недоставало оживления и веселья, которым сопровождалось их появление на улицах. Горожане косились на них в лучшем случае с недоумением и досадой. В худшем с угрюмым раздражением или злостью. Даже дети старались обходить чужаков подальше, не дожидаясь материнского окрика. Куда-то исчезли, словно провалились, карманные воришки из пронырливого мелкого народца, настоящий бич большого города. Видимо судьба их наспех утопленных в бочках с дождевой водой собратьев подействовала лучше любых пустых угроз сил правопорядка. Причем, в проточную воду окунали неудачливых воришек и раньше, да только не до смерти…

Появилось оружие. Не бестолковое, парадное, коим любили бряцать в праздничные времена ветераны очисток северных лесов и гор от разной нечисти, а незаметное, скромно притороченное к поясам, но оттого лишь более эффективное – ножи, трости с шипами или спрятанными лезвиями, Я заметил даже один самострел. Много оружия привезли в Город прибывающие на Праздник люди, вынужденные по дороге необычайно часто защищать себя от расплодившейся за зиму нежити. Собственно, для того и горожане вооружились – нечисть осмелела, поговаривали, что отдельных представителей ночной армии вылавливали даже в центре. Врали, скорее всего, но…

Впрочем, к Празднику Город тоже успевал готовиться. Улицы расчищали и украшали. Заново подкрашивали дома. Оборудовали ночлеги для ежедневно прибывающих гостей. Все же требовалось нечто большее, чтобы разрушить вековую традицию отмечать день Растаявшего Снега. Считается, что именно в этот день был подписан договор о союзе между людьми и драконами. Название, конечно, символическое, обозначающее скорее окончание холодных времен, чем смену погоды, но издавна начало Праздника старались назначить на день, когда снег и впрямь везде исчезал.

Только отчего-то в этом году и начало Праздника смазывалось, хотя давно уже зазеленели деревья, и трава поднялась во весь рост. Магистрат, не надеясь на природу, утвердил дату начала торжества, приготовление шли полным ходом, приезжие начали стекаться, но в лощине, возле реки, в тени старых деревьев все еще лежал грязный, ноздреватый, серый и упорный снег. И все ждали, пока он, наконец, истечет мутными ручейками. Особо нетерпеливые предлагали даже вручную разгрести его и вынести на солнце… Но это противоречило традиции, и пока все честно наблюдали.

– Прелестная барышня, позвольте подарить вам этот цветок, увы, слишком невзрачный и не достойный вашего восхитительного взора… – Высокий, сутулый человек с небесно-голубыми, серьезными глазами, протянул улыбнувшейся Джеанне поздний белоснежный превозвесник, отвесил светский поклон и пошел дальше, опустив голову и рассматривая мостовую у себя под ногами.

– А ты знаешь, что превозвесник гибнет в ту же секунду, как его сорвали, если его сорвать с корыстной целью? – задумчиво спросила Джеанна, поглаживая пальцем свежие, узкие лепестки. – Цветок еще называют Слезой Хранящего и по преданию, наш мир разрушится в тот миг, когда умрет последний цветок…

– Я слышал, что превозвесник служит основным компонентом в составе одного из самых сильнодействующих дурманящих сборов, и что человек, попробовавший экстракт из этого растения, лишается собственной воли, – сообщил я рассеянно, строя самую мрачную из возможных гримасу и строго глядя на раскрывшего рот паренька с молочным бидоном, который в свою очередь таращился на мою спутницу. – Говорят, до Войны его пытались разводить, но безуспешно. Превозвесник невозможно вырастить искусственно… К счастью, наверное.

Джеанна недоверчиво хмыкнула и вплела цветок в прядку волос. Зеленые глаза сверкали отраженными солнечными искрами, на губах девушка таяла мечтательная и оттого вдвойне притягательная улыбка, завораживающая не хуже иного дурмана. Даже мелкий рогатый пушистик, устроившийся на наружном подоконнике ближайшего дома, присвистнул, приподнялся на задних лапках и едва не кувыркнулся вниз.

Паренек уронил бидон, густо побагровел и, косолапя, помчался догонять гремящий сосуд, прытко покатившийся по слегка наклонной мостовой.

… На площади Воронов мы с любопытством задержались возле уличного лектора, кои наводнили город с началом весны. Говорят, по распоряжению самого городского Главы, Для общего просвещения масс и снятия напряженности.

Гнездо оторопело промолчало в ответ на такую неожиданную инициативу. И, похоже, напрасно…

Вокруг щуплого, невысокого человека в лекторской мантии и остроконечной шапке скопилось человек пятнадцать. В основном домохозяйки и приезжие. Лениво слушали, позевывая и сплевывая шелуху от семечек. Пытались простодушно угостить семечками лектора. Тот сбивался и виновато тер лоб с залысинами, видно пытаясь наскрести нужную мысль.

Паузой воспользовался некто любопытный.

– Скажите, пожалуйста, господин лектор, а это правда, что все владельца драконов должны быть… э-э, чисты перед ними? Ну, то есть все плотские контакты им запрещены? – начинавшая расползаться аудитория внезапно встрепенулась, услышав вопрос.

– О, это одна из самых распространенных иллюзий о драконах, – оживился в свою очередь владелец важной, хотя и слегка побитой молью мантии. – Она имеет под собой некоторые реальные обоснования, но, боюсь, совсем не те, что привыкли вкладывать в них обыватели…

– Говорят, что драконы ревнивы? – звонко спросила какая-то нарядная девушка, выжидающе покосившись на своего кавалера.

– Именно! – обрадовался невесть чему лектор. – Но опять-таки совсем не в общепринятом смысле! Поясню поподробнее… Людская молва давно твердит, что драконы требуют от своих всадником девственности, самоотверженности, одиночества. Всадник служит дракону, дракон служит всаднику. Это истинная правда, но только понятие девственности, самоотверженности, одиночества следует брать широко. Не в прямом смысле. Иначе у владельцев драконов никогда бы не появлялись дети… – Лектор умолк на пару секунд, надеясь вызвать смех зала, но наткнувшись на внимательные и серьезные взгляды, скомкал нарождающуюся улыбку и поспешил продолжить. – Девственность в данном случае следует рассматривать не в плотском, а в духовном смысле. Совершенно не имеет значения, какую жизнь ведет творец, если это не мешает его творчеству. Но зачастую та энергия, что уходит у человека на, например, любовь является по сути той же самой энергией, что нужна творцу для работы. Вот как раз это и не приемлют драконы. Как говорится, у художника каждый ребенок – это ненаписанная картина. То же касается самоотверженности. Как много соблазнов для людей в этом мире… От каких удовольствий зачастую отказываются владельцы драконов, чтобы творить? А одиночество? Вы замечали, что даже в толпе мы иногда безошибочно способны увидеть того, кто отмечен драконом? У него даже взгляд иной… Ведь не зря же дар драконов иногда зовут проклятьем. Творчество поглощает тебя целиком, забирая все силы, внимание, энергию, заставляет отдаваться всей своей сутью, забывая обо всем ином. Как любовь. Как ненависть…

– Это он чего говорит? – тихонько шепнула женщина с корзинкой полной зелени своей подруге. – Что-то я не пойму…

– Это он про то, что они дите променяют на картину! – авторитетно ответила ей подруга.

– То есть вы хотите сказать, что владельцы драконов не способны полюбить никого, кроме своих драконов? – спросил торговец с лотком карамели на шее, остановившийся, чтобы передохнуть.

– Не совсем так. Просто тому, кто хочет жить с владельцем дракона, придется мириться с тем, что и делить любимого всегда придется с драконом.

– Но зачем отказываться от всего ради… Ради чего?

– Те в ком течет кровь дракона, могут управлять великой силой. Практически божественной. Они способны творить. Способны познать «полет», наслаждение им. Могут создать нечто Иное, что не существовало до них. Разве это не прерогатива всевышних? Но богам, как известно, не подходит бывшее в употреблении, а посему они требуют от человека всю его суть навсегда в единоличное владение…

– Я ж говорю – нелюди… – пробормотал кто-то удовлетворенно.

На кон нам это самое «иное». Пусть чего полезного создадут…

– Значит, сказки верно говорят. Для драконов люди – рабы?

Лектор растерялся.

– Нет, нет! Это не рабство! Это… другое. – Он беспомощно и смятенно вглядывался в аудиторию, машинально оглаживая залысины. Как объяснить то, что необъяснимо? И к тому же… А вдруг они правы?

Джеанна потащила меня прочь. На ее лице стремительно таяло странное выражение. Кажется, она давилась смехом.

Раньше я такого не замечал, но сейчас люди в городе норовили сбиться в стайки, стекались другу к другу, образуя небольшие или весьма обширные толкучки, как масло в чашке с водой. Здесь обменивались новостями; там о чем-то кричали, размахивая руками и обдавая друг друга хлесткими ругательствами, как нечистотами и каждый даже случайный прохожий шел дальше, будто испачкавшись; вот тут вроде бы мирно веселились, катая детей на деревянных лошадках, а уже за следующим поворотом угрюмо митинговали… Обходя очередную такую ощетиненную и ощеренную амебу посреди проспекта, мы вынужденно взобрались по пологим ступеням Большой Городской Библиотеки.

– Наконец-то! – на нас налетела какая-то взбудораженная женщина. – Вас Дано послал? Списки в шестой комнате…

– Какие списки?

– Вы же в оцепление?

– Нет, мы просто случайно…

– А, – разочарованная женщина отступилась. – Простите, я подумала, что вы оцепление…

– Какое еще оцепление?

Три дня назад какие-то мерзавцы пытались разорить и поджечь Библиотеку, – неохотно сообщила женщина, уже высматривая кого-то в крикливой толпе неподалеку. – Об этом еще в газетах писали, не читали? Так со всего города к нам добровольцы приходят, чтобы стеречь библиотеку по ночам.

– А чем им библиотека-то не угодила?

– Ну как же, – удивилась женщина. – Первейший рассадник заразы.

– В Гнезде знают?

– При чем тут Гнездо? – неожиданно угрюмо осведомился какой-то парень, поднимавшийся по ступенькам к библиотеке и ухвативший конец разговора. – Мы тут и сами разберемся. Или по-вашему в городе нет нормальных людей, которые не позволят всяким уродам жечь книги?

… Городские улицы пустеют только под утро, да и то не окончательно, а сегодня днем, за несколько дней до Праздника здесь было не протолкнуться. Это только Джеанна могла не замечать толпы, легко лавируя между людьми, как юркая лодочка в стремнине горной реки. В самом худшем случае она небрежно отодвигала нерасторопного в сторону, и тот, в ярости обернувшись, тут же смолкал, жадно рассматривая ее и плотоядно облизываясь. Естественно, я бы этот фокус вряд ли сумел бы воспроизвести. Лучше не пытаться. Поэтому, когда мне вконец надоело извиняться или обмениваться с наглецами гневными взорами, я выдернул Джеанну из столпотворения и вытащил ее в проулок.

– Куда нам? К центру? Пойдем в обход…

На набережной, увидев скопление людей, молчаливо рассматривающих что-то, я испытал непреодолимое и неприятное ощущение повторяющегося сна. Сначала цветы, потом набережная, потом… Новый труп?

Дурные предчувствия оправдались. На берегу лежало тело. Не совсем там, где в прошлый раз. Точнее совсем не там. Да и тело на этот раз было хоть и обезображено, но узнаваемо – женщина, довольно молодая. Ее вытащили из воды, поэтому крови совсем не было, несмотря на страшные разверстые раны. Похоже, нашли ее только что, и угрюмые стражники с баграми продолжали бродить вдоль забранной в камень кромки берега, пытаясь обнаружить еще что-нибудь в взбаламученной воде. Один из стражей беседовал в сторонке с рыдающей пожилой женщиной, прижимающей к себе беловолосого мальчишку, который норовил вывернуться из захвата и поглазеть на лежащее тело.

– …жила она тут неподалеку, – говорил скорбный старушечий голос. – Травница известная. Умелица редкая, да нрава склочного. Говорили же ей не ходить одной, а она только усмехалась. Даже палку с собой никогда не брала. Твердила, что травы не любят, мол, мертвого…

– Будь с ней хоть самострел, а от такого чудища не убережешься, – возразили старухе.

– А что за чудище? – заинтересовался кто-то из опоздавших. – Неужто видали кого?

– Вон Ринна и видала, – крепкий рыжий, как огонь, мужчина кивнул в сторону рыдающей женщины. – Да и не она одна.

– Что? Что видала? – в толпе заметно оживились.

– «Что, что», – огрызнулся он недовольно, явно не желая развивать тему самостоятельно. – Будто сами не знаете. Кто еще мог так погрызть бедняжку?

– Лиходак, что ли? – неуверенно предположил какой-то человек в полосатой куртке, явно из приезжих, и на него немедленно зацыкали и зашипели, поливая презрением.

– Сам ты «лиходак»!.. Скажешь тоже, деревня!.. Эх, ты, темнота! Вот такие вечно и попадаются им…

– Кому? – шепотом спросил ошеломленный Полосатый, но на него уже не обращали внимания.

– … кто ж их знает?.. А по-твоему, почему он кружат над головами день за днем? Уж не добычу ли высматривают?.. Ладно, может я и хватил, но ведь непонятно же ничего!.. Смута от них, и беды… Урожай плохой, а кто говорил… Не все, но многие из них, обратились во тьму, служат ей, а тьма – известное дело, требует жертв… у кого еще есть такие зубы?.. А ты лично знаешь, что им потребно?..

– И то верно! Кто знает, может, они уже давно и не люди, а так, куклы драконов? Вот я сам слыхал, как один сознавался – мол, его будто некая сила свыше заставляет стихи писать. Будто нашептывает то ночью, то днем. Он говорит, это вдохновение. А чье? Вдохнул-то кто?