Так просто.
      Так удивительно и торжественно просто.
 
      Д. И. Сергиевский, будущее светило науки, кармахирург-стажер, аспирант, в одних трусах валялся на разложенном диване в позе морской звезды и разглядывал потолок. По светлым обоям тянулись вверх едва приметные тростниковые стебли. Столы и полки покрывал слой пыли, скопившейся за время хозяйского загула, и перед тем, как со вздохом растянуться на диване, Даниль добрых полчаса рисовал по ней пальцем.
      «Я это сделал, — в который раз подумал он, улыбаясь; плотно закрыл глаза и снова открыл, словно от этого что-то вокруг должно было перемениться. — Я сделал. Я крут как Лаунхоффер, в натуре…»
      В понедельник прекрасная Римма должна была нести руководительнице материалы для диплома, поэтому в пятницу она волевым усилием прогнала любовника и засела за работу. Субботним утром Данилю было решительно нечего делать, кроме как проникаться сознанием своего величия, чем он с удовольствием и занимался.
      «Анька такого не может, — сказал он себе, млея. — Потому и молится на Ящера. А я вот могу».
      Перед глазами, как въяве, снова предстали пораженные лица стфари и истерически смеющийся Жень. «Я так и думал! — заявлял божонок, шмыгая носом и растирая ладонью уголки глаз. — Ты же Пса прогнал! Блин, Даниль, почему ты трубку не брал, раньше?!.» Аспиранту не очень хотелось отчитываться, к тому же он вспомнил, как после инцидента в отделе мониторинга собирался сам звонить Ксе — и все вылетело из головы из-за умопомрачительных титек рыжей… впрочем, после содеянного Даниль считал себя вправе и вовсе не отвечать на неудобные вопросы.
      — Не части, — величественно распорядился он, и бог послушно умолк.
      Теперь Даниль испытывал слабые угрызения совести от сознания, что на тему его почти уникального опыта следует написать статью по реаниматологии — а лень. «В прямом смысле реанимация, — усмехнулся он. — Возвращение анимы…» Поработал он тогда все же серьезно, легко и просто отнюдь не было; треклятые нити сцепки Сергиевский протягивал часа три, а потом еще пришлось перелопачивать память и восстанавливать функции ауры. Ауралогию Даниль в свое время бесстыдно прогулял всю целиком и сдал чудом — два вопроса списал, а про третий Ворона забыла. Теперь-то аспирант искренне сокрушался о прежней безалаберности; был момент, когда он чуть не запорол все дело, перепутав сопрягающиеся тяжи. В операционной, среди профессионалов, такие фокусы могли бы стоить ему лицензии… но творить чудеса можно и по-дилетантски.
      Даниль хихикнул и через точки вытащил с кухни яблоко.
      По крайней мере, он помнил, что после операции на тонком теле, в отличие от операции на физическом, пострадавшего ни в коем случае нельзя оставлять в покое. Хотя бы пару часов не давать спать, вынуждать как-то реагировать на окружающее: вслушиваться в разговоры, отвечать на вопросы, описывать предметы и события, на худой конец — читать вслух. Нормальное функционирование души в сцепке с телом быстрее всего восстанавливается тогда, когда оба задействованы; кроме того, это лучшее средство профилактики патологий.
      Все это пришлось как нельзя кстати: Даниль совмещал полезное с приятным, неторопливо выведывая у Ксе новости.
      Шаман… то есть жрец поверг его в изрядный шок, сообщив о перемене своего амплуа. Счастливый Жень вертелся вокруг них, как щенок возле хозяев, и на тот же манер заглядывал в глаза.
      — Жень, не мельтеши, — укоризненно сказал верховный жрец, и тот мигом плюхнулся на пол у постели Ксе, замер, точно аршин проглотив, даже моргнуть боясь.
      — Да ладно! — весело вступился Даниль. — Тебе сейчас все равно полезно наблюдать какую-нибудь кипучую деятельность. Вот он и… того: кипит и деет.
      Ксе засмеялся — и болезненно поморщился, дотронувшись до виска.
      «Косорукий идиот, — обозвал себя Даниль, выправляя неплотно подсоединенную нить. — Сила есть — уметь не надо…» Он старательно загонял поглубже постыдную радость от того, что никто не может оценить качество его работы, но та все равно вылезала и стыдила еще горше.
      …Блаженно закрыв глаза, Даниль с хрустом грыз яблоко. Неприглядные подробности в памяти поблекли, а гордость осталась: пускай он забил сваю микроскопом — но ведь забил же!
      Кое-какие загадки разъяснились. Сергиевский понял, что его научный руководитель по неизвестной причине все же пошел навстречу жрецам Женя, впавшим у мальчишки в немилость. «Я так и знал! — ожесточенно мотнул головой божонок. — Так и знал, что это программа. Она неживая, Даниль, жуткая и противная. Но теперь у меня Ксе есть! Я ее… пинком в сторону моря!» Ксе урезонивал бога, готового немедля ринуться в драку, а Сергиевский думал о разных вещах. Во-первых, он слегка завидовал Ксе: гвозди бы делать из этих людей. Меньше месяца как сменивший контактерскую специализацию, несколько часов назад умерший, бестолково и непрофессионально воскрешенный, только что принявший сан верховного жреца, парень вел себя спокойно, ровно и рассудительно, как всегда. Словно сплошная череда потрясений была для него не более чем естественным течением жизни, и он чувствовал себя в своей тарелке. Жень когда-то, наверное, почуял это в шамане, оттого и пристал к нему как банный лист…
      Во-вторых, Даниль гадал, что произойдет, когда Жень действительно схлестнется с креатурой Лаунхоффера. Сергиевский точно знал, что место божонка занял не Великий Пес, а какая-то другая, специализированная программа: Охотник был сделан по стихийной матрице, культ же войны — антропогенный. Аспирант вспоминал оброненные Геной слова о боевой системе Ящера, и было ему до крайности неуютно — функция-то подходила… Бог войны не боится драк, у него карма такая, но исход столкновения отнюдь не ясен. Данилю не хотелось лишать Женя его несокрушимой уверенности в себе, поэтому он ничего не говорил, но в случае пари, не размышляя, поставил бы на креатуру. Он хорошо помнил, что вытворял Координатор над великими стихийными божествами, а ведь ястреб не более чем структура управления, что же представляет собой функциональный аналог бога войны? Такую силу силой не превозмочь…
      «А вот не буду вмешиваться, — тоскливо подумал он. — Не буду, и все. Хочет драться — пусть дерется… если уж жрецы с Ящером сумели договориться, значит, люди они совсем страшные, лучше с ними не связываться. Но что же это такое, в конце концов?»
      В-третьих, Даниль думал о программе, которая стартовала на отметке в тридцать семь процентов.
      И ничего придумать не мог.
 
      День понедельник выдался, как водится, тяжелым: работать пришлось аж два раза. Выглядел Даниль невыспавшимся, и Ника ему завидовал, не зная, что завидовать уже нечему: Римме, похоже, аспирант уже надоел, последний телефонный разговор протек весьма холодно. «Трахнула и выгнала», — печально подумал Сергиевский, недобрым словом помянул феминисток, самыми ярыми из которых были не боящиеся старости кармамедички, после чего переформулировал постулат на «трахнул и ушел», успокоился и направил мысли в научное русло.
      Что-то не давало ему пойти к ректору и без обиняков спросить насчет загадочной программы. Чем больше Даниль размышлял, тем больше ему не нравилась эта идея. Скорее всего, Ларионов о программе не знает; скорее всего, он задаст Лаунхофферу прямой вопрос, а то и вовсе попытается устроить Ящеру нагоняй; тот подобного не потерпит, и распря между Ла-Ла усугубится катастрофически. Кроме того, несложно представить, как отнесется Эрик Юрьевич к человеку, который сначала пробирается в закрытые зоны, а потом доносит начальству об увиденном. Одно дело любопытство и придуманный Вороной «научный склад ума», но стукачество…
      Можно было спросить у Вороны, но Даниль окончательно перестал понимать, в каких она отношениях с Ящером. То есть понятно, как относится к ней Лаунхоффер, но что думает сама Алиса Викторовна — суть тайна, покрытая мраком. Сергиевскому с большим опозданием открылось, что милая попрыгунья Ворона отнюдь не так проста, как кажется. Одно она забывает, другое — прекрасно помнит; всем знакома ее манера щебетать и ужасаться, но мало кто слышал, как Воронецкая заговаривает по-иному — ясно и властно; если она и уступает Ящеру в силе и мастерстве, то ненамного, а разгадать ее мысли, кажется, еще сложнее, чем мысли Лаунхоффера… «Молодо-зелено, — подумал Даниль и сам на себя глянул со снисходительной усмешкой. — Стал бы Ящер музыкой рисовать обыкновенную тетку…»
      Оставался Гена; к Гене Даниль и направился.
 
      Вваливаться в кабинет руководителя практики через точки Сергиевский не рискнул, не столько из сугубой вежливости, сколько из-за того, что от забавника Гены можно было ожидать какой-нибудь шутки, смешной ему одному. Выставляться посмешищем Даниль не хотел, и потому степенно поворачивал из холла на лестницу, когда услышал парой пролетов выше знакомый голос.
      Сергиевский, как раз погруженный в нелестные размышления насчет обладателя голоса, втянул голову в плечи и осуществил желание, всегда в нем подспудно дремавшее: хорем юркнув вперед, спрятался от Лаунхоффера под лестницей.
      Надвинулись и минули неторопливые шаги.
      Ящер совершенно драконьим голосом объяснял кому-то, что штандартенфюрер, несомненно, тоже был неплохим таксидермистом, но это уже непринципиально, так как Кристобаль Хозевич все равно успел раньше.
      Кому все это говорилось, Даниль не видел, но заподозрил, что знает, по какому поводу. «Анька все-таки написала свою статью, — хихикая в кулак, подумал он. — Конечно, времени же много прошло… наверняка и тиснуть успела. Точно. Теперь Ящер доволен, думает, Ларионову свинью подложил. Ректор — стержень!.. А Кристобаль Хозевич был человек замечательный, но абсолютно бессердечный. И ставил эксперименты на своих лаборантах. А у Ящера нет лаборантов, поэтому он экспериментирует на ком ни попадя…» Продолжая вспоминать любимых Лаунхоффером фантастов, Даниль выбрался из убежища и отправился своим путем.
      — Как это — нет лаборантов? — удивился Гена, помешивая чай пластмассовой ложечкой. Он был ярый водохлеб и держал в кабинете чайник, чтобы не таскать каждый раз кипяток через точки — так и ошпариться недолго. — Как это — нет, йоптыть?
      — То есть? — не понял Даниль.
      — На кой мне, скажи пожалуйста, лаборант? — философски вопросил Гена. — Вот вроде тебя: ленивый разгильдяйственный тип.
      — Спасибо.
      — Правду говорить легко и приятно, — покивал Гена. — Но тем не менее, зачем оно надо, если для этой цели всегда можно написать программу? Тут уж теория, практика, как хочешь, а во всем мире в институтах тонкого тела лаборанты у дельных спецов искусственные. Хочешь, свою покажу?
      — Э-э, — только и успел сказать Даниль, когда Гена с шиком прищелкнул пальцами, и посреди кабинета оказалась загорелая мелированная красотка в мини-бикини…
      …которая немедля схватила со стола какую-то папку и немилосердно, без малейшего почтения стала охаживать ею создателя. Гена уронил на колени стакан с горячим чаем и заорал как резаный. Он спасался от лаборантки, а Даниль хрюкал, стонал, булькал и сползал на пол от смеха, думая, что злой шутник Гена совершенно не боится сам оказаться посмешищем, и это в нем подкупает.
      — Чтоб тебя! — яростно сказала красотка, устав буянить. — Только что ведь отпустил, сказал, все на сегодня! Я только кремом намазалась!
      — Ну сорри, бэби, прости подлеца, — взмолился Гена, жалобно моргая. — Больше не буду.
      — Тьфу! — передернула плечами мелированная и с достоинством растаяла в воздухе.
      — Гы-ы! — радовался Даниль, чувствуя себя питекантропом.
      А потом помрачнел.
      — Ты чего это? — удивился Гена, наливая новый стакан взамен выплеснутого.
      — У некоторых, — сказал Сергиевский со вздохом, — тоже есть чувство юмора. Но оно совсем другое…
      — Да почему же? — оптимистично спросил Гена и уселся в кресло, грея ладони о стакан. — Придумал чудовище и радуешься как дитя — это у нас общее. Скажешь, Эльдрат не чудовище? Стерва та еще. В свое время Анатольич, йопт, обещал лично убить тяпкой того, кто расскажет Эрику про Ктулху. Боялся, что сотворит. Это ж международный скандал!..
      Даниль аж подавился:
      — И…
      Гена расхохотался.
      — Да скучно ж это, — сказал он, — чего там интересного. Есть идейки и побогаче. Я вообще вчера пришел к нему, статью одну обсудить хотел… потом валерьянку пил! Не вру!
      «Соврет, — понял Даниль, но только ухмыльнулся, отправляясь наливать себе чашку: от вида Гены, тетешкавшегося с чаем, пересохло во рту. — Пускай, а я потом спрошу — навравшись, чего-нибудь толковое скажет». Гена был, конечно, профи и спец, но болтун страшеннейший. Если задавать ему вопрос в лоб, потом минут десять приходилось выслушивать различные соображения, философствования и просто чушь, которую тот находил забавной. Если события не торопить, Гена рассказывал истории позанятней, а выговорившись, мог действительно дать внятный ответ.
      — Прихожу это я, — вещал он, развалившись в кресле и поигрывая чаем в стакане, — а Лаунхоффер сидит, йопт, довольный, будто косячок забил, и улыбается. А перед ним — такое! Такое! блин… во сне увидишь — не проснешься. Я говорю — ой, что это? Он этак щурится на свой лад и спрашивает: «Нравится?» Я, признаюсь, присел слегка, но отвечаю твердо: «Хорош!» А он умиленно так: «Красавец!» Я так бочком-бочком обошел и спрашиваю деликатно: «А что это он у тебя такой неласковый?» Ящер прямо расцвел: «Весь в меня», — говорит. Тут я ему и говорю: «Эрик Юрьевич, скажите пожалуйста, где вы такую траву берете?» Но это я из вежливости говорю, потому что тут не трава, тут явно что-то потяжелей в организм положить надо было. Он и отвечает: «Где брал, там больше нет»…
      «Да он никак про боевую систему, — заподозрил Даниль. — Но… функциональный аналог бога войны, пусть даже усиленный — чего там пугаться? Врет, и даже не смешно».
      — И что это было? — скептически усмехнулся аспирант.
      — Да почем я знаю? — отмахнулся Гена. — Произведение искусства, йопт. И… того, в общем.
      — Чего?
      — Ну… — Гена призадумался и скорчил неописуемую рожу, — как по-твоему, что родится от ящера и вороны?
      Даниль икнул от неожиданности, а потом рассмеялся.
      — Крылатое, — сказал он, — чешуйчатое. Вестимо, дракончик.
      — Ну и то.
      — Так ты ж вроде говорил — он генезисом сансары занимается, тонкое тело хомо сапиенс искусственным образом создать хочет…
      — А он многозадачный, — ухмылялся Гена. — Впрочем, если хочешь знать мое мнение — человека создать нельзя. Люди заводятся сами. Как плесень.
 
      Смеркалось.
      Под темно-сиреневым куполом небосвода, заполненным тишиной, тускло блеснула молния — первая из многих; она истаяла, но беззвучия вечера не нарушил гром — ему неоткуда было взяться, на небе не было туч… вспышка повторилась, на этот раз ярче и продолжительней, и ровный ковер снега отразил ее свет.
      Потом все стихло.
      В огромном уснувшем доме, который, точно айсберг над океанской гладью, плыл над заснеженным полем, у все еще светлого окна сидел неприметной внешности молодой мужчина. Лицо его было спокойным и мирным, и даже узкий темный кинжал, который он почему-то держал за лезвие, казался в его руках не оружием, а всего лишь красивой вещицей наподобие веера или статуэтки.
      Он осторожно, без звука опустил нож на стол, и светловолосый подросток, замерший на полу у его ног, поднял голову.
      Мужчина, покопавшись в карманах, достал коробок спичек и зажег одну. Аккуратно держа ее за самый конец, он сидел, пристально глядя на крохотный язычок пламени, и обонял чистый запах горящего дерева; спичка горела долго. Мальчик смотрел на огонь; глаза его странно, не по-людски фосфоресцировали, в глубине расширенных зрачков плясали отражения пламени — и померкли, когда лазурное сияние их затмило.
      Спичка погасла.
      За сотни километров от погруженного в сновидения дома, в темном кабинете роскошного офисного здания, расположенного в центре столицы, подняла голову громадная рыжая собака. Кроваво-алая муть заплескалась в глазах кане-корсо, тяжелая голова мотнулась, широкий язык прошелся по морде. Собака поднялась и села на своей бархатной подушке; отблески потустороннего огня заполняли пустой кабинет, золото-багровая шерсть вздыбилась и казалась уже не шерстью вовсе, но пылающим пламенем, окутавшим пса. Кобель припал на передние лапы и вздернул губу, грозя невидимому противнику, эхо громового рыка затрепетало в могучей груди.
      Но внезапно пес повернул голову, успокаиваясь, точно услышав властный хозяйский оклик. Глаза его стали яснее, а потом собака без заминки прыгнула прямо в облицованную деревянными панелями стену.
      И растаяла в ней.
      В подвале флигеля МГИТТ, в комнате с пустыми стеллажами и выключенными компьютерами забил крыльями ворон. Снялся с края пыльного монитора, каркнул и посреди комнаты исчез, оставив ее без присмотра: дела его здесь были завершены.
      Белая кошка, сидевшая на столе в лаборатории, повела ушами и стала вылизываться.
      Над неоновыми огнями вывесок, над озаренными автострадами, над подсвеченными шпилями сталинских высоток и башнями небоскребов парил ястреб.
 
      — Ну молодец, — с усмешкой сказал Даниль, отпивая из чашки, и небрежно продолжил. — Слушай, Гена…
      — Ого! — вдруг сказал Гена и глянул в сторону.
      — Что? — машинально спросил Даниль, хотя и сам почувствовал в тот же миг.
      — Как стихию-то тряхнуло, — пробормотал руководитель практики. — Мать моя женщина честная… Слушай, Дань, — сказал он, непривычно посерьезнев, — рад был тебя видеть, честно, потом еще как-нибудь пару тем перетрем. А сейчас мне к Анатольичу завалиться надо.
      — А что случилось? — встревожился аспирант; мысли и опасения сменялись бешеным калейдоскопом. Где-то далеко — но все же недостаточно далеко отсюда — великие стихийные божества сотряс страшный удар; волна от него все еще катилась по Матьземле, заставляя богиню вздыбливаться и кричать, точно отведавшая кнута лошадь. Даниль немедленно вспомнил Женя и Ксе, аномалию, нкераиз, эксперименты Ящера и перепугался всерьез.
      Гена молчал, глядя в окно так, будто что-то мог в нем увидеть.
      — Что случилось? — громче повторил Сергиевский, поднимаясь со стула. — Слушай, может, мне с тобой тоже к ректору? Как-никак…
      Раскосые темные глаза Гены сузились, лицо его стало жестким и непроницаемым, как у древнего восточного воина.
      — Иди домой, — сухо сказал он; это звучало почти приказом. — Надо будет — позовем.
      — Ген…
      — Данька, я не шучу.
      Даниль заморгал, отступая. Мрачный Гена — это было что-то ужасающе неправильное и пугало больше, чем проблемы со стихийными божествами.
      — Гена… — начал Сергиевский, понимая, что в ближайшее время расспрашивать его по поводу загадочных программ не сможет, а эксперименты Ящера к происходящему могут иметь отношение самое прямое, — а…
      — Я тороплюсь, — отрезал Гена почти зло. — Закрой кабинет, ключи на столе.
      И ушел через точки.
      Даниль выругался и упал на стул.
      Он знал, что однажды интуиция его подведет, и следовало ожидать, что подведет она, по закону подлости, в самый неподходящий момент, но что этот момент окажется настолько неподходящим… Исходя из логики и опыта, аспирант решил сначала дать Гене наболтаться, а потом уже перейти к важным вещам — и вот, пожалуйста, случилось непонятно что, главный практик института рванул разбираться, и ни спросить, ни предупредить Даниль не успел… Сергиевский почувствовал себя беспомощным и разозлился.
      Три вещи всегда действовали на него благотворно — страх, шок и злость. Страх перед Ящером заставлял его совершенствоваться; шок заставлял забыть о страхе, смелый от неожиданности Даниль разгонял адский зверинец и реанимировал мертвых… а перед злостью отступали и страх, и шок. Ленивый Даниль злился крайне редко, но способен был в этом состоянии, кажется, на все.
      Мир не сошелся клином на Гене.
      Был еще один человек, который мог рассказать о программах Лаунхоффера. Отправляться домой и сидеть там тихо Сергиевский точно не собирался; он намерен был любой ценой выяснить, что происходит, а потому достал мобильник, вызвал адресную книгу и почти успел позвонить Ане Эрдманн.
      Он едва не выронил телефон, когда тот взорвался звонком у него в руке. Подлая интуиция снова включилась, мурашки ссыпались по спине, уведомляя об исключительной важности связи. Сергиевский готов был увидеть на экране фамилию Ящера, но вышло проще.
      Аннаэр позвонила первой.
      — Даниль, — сказала она так тихо, что он с трудом различил слова, — мне нужно с тобой поговорить. Это важно. Ты можешь сейчас прийти к крыльцу клиники?
      Даниль медленно вдохнул и выдохнул, успокаивая не вовремя и помимо воли разыгравшиеся нервы.
      — Могу, — ответил он сухо и сумрачно. — Сейчас.
 
      Мрачная Девочка ждала его у дверей клиники. Уже почти стемнело, но огни фонарей отражались в чистоте свежего снега, и слабое свечение подымалось к небу от замерзшей земли. Аннаэр не следовала институтской моде на летнюю одежду зимой, на ней были теплые сапоги, украшенная тесьмой дубленка и пуховый оренбургский платок вместо шарфа и шапки.
      — Здравствуй, — сказал Даниль.
      — Добрый вечер.
      Эрдманн говорила как-то невнятно, не глядя в глаза, и Сергиевский заподозрил неладное.
      — Что-то случилось?
      Аня быстро глянула на него.
      — Я должна была раньше поговорить, — сказала она. — Просто очень много работы было. И статья еще эта…
      — Так в чем дело? — почти грубо спросил Даниль.
      — Эрик Юрьевич мне рассказал.
      «Опаньки, — обалдело подумал Даниль. — О чем?»
      — Даниль, — теперь Аннаэр смотрела на него прямо и пристально, почти сверлила взглядом. — Пожалуйста, не вмешивайся.
      — Во что?
      — Ни во что. Сейчас… происходит много важных событий. Но они не должны касаться тех, кого… не должны.
      — Это как? — жестко поинтересовался аспирант. Кто-то, помнится, уже просил его не вмешиваться, и кажется, это был Координатор.
      — У Эрика Юрьевича много сложных разработок, — холодно сказала Аня; тон Даниля не понравился ей. — Он проводит опасные эксперименты. Некоторые из них завершаются неудачно.
      — Вот, значит, как? — Даниль выпрямился, нехорошо искривив губы.
      — Не перебивай, — сказала Аня таким голосом, что усмешка пропала с его лица. — Эрик Юрьевич несет полную ответственность за то, что делает. И если опыт заканчивается плохо, если его последствия могут быть опасными, он исправляет свои ошибки! — голос ее зазвенел, — понимаешь? На свете очень мало людей, которые могут Эрику Юрьевичу помешать, но так уж вышло, что ты один из них. Если ты вмешаешься, ты можешь все испортить.
      На скулах Даниля заиграли желваки.
      — То есть, — сказал он, — Лаунхоффер где-то ошибся. То есть теперь он что-то исправляет.
      — Да, — почти беззвучно выдохнула Аннаэр. — И не мешай ему. Вот так.
      «Знаю я методы Эрика Юрьевича, — безмолвно сказал Даниль, отведя взгляд; устремленные на него глаза Аннаэр казались металлическими, как у программы Варвары Эдуардовны, и видеть это было неприятно. — Диск Це формат комплит… Хрен знает, за кем он отправил своего добермана, но Великий Пес не исправляет. Он уничтожает. Тоже, конечно, способ…» Недавно полыхавшая злость успокаивалась и холодела, стальной стержень вставал внутри. Теперь Даниль точно знал, что если сочтет нужным, то вмешается, и угрозы не остановят.
      — Даниль, — напомнила Аня.
      — Знаешь, Ань, — сказал Сергиевский подчеркнуто небрежно, сунув руку за сигаретами, — иногда так бывает, что порядочный человек должен помешать. Хоть это и невежливо.
      — Дурак, — сказала Эрдманн отстраненно, будто ставила диагноз.
      — Уж какой есть. Огоньку не найдется? А, ты ж не куришь…
      — Дурак, — повторила Аня тихо и жалко, ссутулившись; на белом платке пушистым венцом замирал снег. — Я же за тебя беспокоюсь…
      Даниль оторопел; железная злая решимость поколебалась.
      — Аня…
      — Он все может, — едва слышно сказала она, подняв бездонные измученные глаза. — Даниль, не надо…
      А потом снежный вихрь взметнулся на месте, где она стояла, и засыпал Даниля белой крупой. Другая девушка на месте Эрдманн, наверно, заторопилась бы вдаль по улице, сгорая от стыда за невпопад сказанные слова, Аннаэр же ушла через точки, профессионально затерев за собой шлейф ауры, и куда метнулась она, Даниль не узнал.
 
      Медленно, медленно роняли снег жемчужно-белые облака; оставляя покой небес, холодные хлопья стекали на крыши и улицы города, заметали пухом пруды и парки, таяли на теплом асфальте, становясь коричневой грязью. Вставшие в многокилометровых пробках автомобили зло перекрикивались, дыша ядом. В Москве был утренний час пик; рабочий день уже начался, но свободнее на дорогах не становилось. Снег в декабре стал неожиданностью для городских служб, уличное движение почти замерло, и не опоздал только тот, кто вовремя спустился в метро.
      Павел Валентинович не стал отпускать шофера и сливаться с толпой. Во-первых, у него пошаливало сердце, и он боялся, что в духоте подземки случится приступ, во-вторых, людям его ранга ездить в метро не рекомендовалось, а в-третьих, он был рад хоть как-то сократить рабочий день. В кабинете ждала собака, адский пес Лаунхоффера, и новую встречу с ним Ивантеев готов был оттягивать бесконечно.
      На часах было почти двенадцать, когда машина, наконец, затормозила у дверей офиса. Верховный жрец помедлил, едва касаясь пальцами бронзовой ручки, и вошел.
      Он мало внимания обращал на тех, кто встречался ему по пути; охранники, девушки на дежурстве, секретари, младший жреческий персонал — все они заслуживали разве отстраненного кивка, да и то в те дни, когда Павел Валентинович был весел и благодушен. Сейчас же с каждым шагом судорожно ёкало сердце, и мутноватый больной взгляд не поднимался от ковровых дорожек. За три недели верховный жрец постарел на двадцать лет.
      Он не видел, с какими лицами смотрят ему вслед подчиненные.
      Он ничего не чувствовал.
      Секретарши не оказалось на месте, но Павел Валентинович ничего о ней не подумал и даже не сделал, как обычно, заметку в памяти по поводу выговора. Он просто толкнул неверной рукой дверь и переступил порог.
      Его кресло — высокое, кожаное, как трон возвышавшееся над просторным начальственным столом — было повернуто спинкой. Сил Ивантеева хватило лишь на смутное удивление. Он прикрыл за собой дверь, и в эту минуту кресло развернулось — медленно и картинно, точно в дешевом фильме; Павел Валентинович увидел до боли знакомое лицо.
      Золотоволосый подросток в камуфляже, с «Калашниковым» на тощих коленях…
      — Ну привет, дядя, — ломающимся голосом сказал он.
      Ивантеев не ответил. Он покосился вбок, туда, где раньше стоял стол для совещаний, а теперь лежала бархатная подушка.
      …собаки не было, не было собаки, не было, не было, не…
      Павел Валентинович перевел взгляд.
      — Щенок, — с трудом, но почти любовно выговорил он. — Явился?
      — Не хами, дядя, — пацаненок скривил губу. — Узнал?
      — Давно не виделись… — прохрипел жрец и беззвучно, жутковато засмеялся. Он знал, что сейчас произойдет, и испытывал невероятное облегчение, почти счастье. Воинов-младший успел вырасти за те месяцы, когда скрывался от них, или, скорее, возмужать; он был красив…
      — Простите, — вежливо сказал второй голос, незнакомый, — а вы, собственно, кто?
      Павел Валентинович повернул голову.
      На подоконнике, над самой подушкой, сидел, обняв колено, невыразительной внешности парень. Он не изъявлял желания слезать с шестка, и под взглядом верховного жреца бога войны даже не шелохнулся. У него было до странности неопределенное выражение лица — не робкое и не наглое, даже не то, которое называется задумчивым, хотя Ивантеев уверенно сказал бы, что парень себе на уме.
      — Я? — усмехнулся Павел Валентинович почти дружелюбно. — Я… верховный жрец этого… недоразумения, — и мотнул подбородком в сторону подростка в камуфляже.
      — Извините, пожалуйста, — сказал парень на подоконнике, — но, по-видимому, это все-таки я.
      — Что?.. — нелепо переспросил Ивантеев.
      — Верховный жрец — я.
      Высказав это невероятное предположение, парень подумал, покопался за пазухой и извлек на свет ритуальный нож. Тот оказался непривычно красивым — темным, узким, с узорной рукоятью, напоминавшим не финку, как большинство жреческих ножей и собственный клинок Павла Валентиновича, а скорее кортик. Золотоволосый подросток, легкомысленно вертевшийся в кресле, улыбнулся парню как родному, лучезарно и чуть ли не с обожанием.
      Павла Валентиновича сотряс дикий гиений хохот.
      Он смеялся громко и хрипло, захлебываясь, дрожа, он вцепился скрюченными пальцами в дверь, но не удержался и сполз на пол; упершись на четвереньки, он стоял, кашляя и рыдая от смеха, в глазах мутилось, но в груди становилось все легче, легче, легче, по щекам текли слезы, шею заливал пот, брюки потемнели спереди, он повалился на паркет мешком и, не в силах уже смеяться, корчился, стукая о паркет лысеющей головой. Новый припадок хохота заставил его визжать и скулить, он схватился за край красного шерстяного ковра и попытался завернуться в него.
      — Что это с ним? — подозрительно спросил Жень, выбираясь из кресла.
      Ксе подумал и сказал:
      — Крыша поехала.
      Бог подошел вплотную и брезгливо потрогал сумасшедшего носком ботинка. Тот только хрюкнул по-поросячьи, возясь в ковре.
      — Ну блин, — сказал Жень разочарованно. — И мстить-то некому… обидно.
      — Это карма, Жень, — проговорил Ксе, убирая нож.
      — Чья?
      — Его. Карма ему отомстила. Что-то такое все равно случилось бы, не в этой жизни, так в следующей.
      Ксе подумал и добавил:
      — А насчет отомстить… Ты еще ему и поможешь, если убьешь. Меньше искупать придется.
      — Да?.. — рассеянно сказал божонок, глядя на Павла Валентиновича; тот успокоился и лежал тихо, завернувшись в ковер.
      По головному офису ЗАО «Вечный Огонь» разнесся грохот автоматной очереди.
 
      …На другом краю города, не просыпаясь, шевельнула ушами белая кошка. Тихо зарычал свернувшийся под столом рыжий кобель кане-корсо, а второй, нечистопородный черный доберман, поднял голову, встретившись глазами с ястребом.