Хирургическое вмешательство

      Даниль поперхнулся и вытаращился:
      — Ящер съел его печень?
      — Да ну! — Гена сверкнул зубами, и его подвижное лицо сложилось в знакомую надменно-насмешливую гримасу. — «И какой же я, — говорит, — по-вашему, ящер? Диплодок или велоцераптор?»
      — Тираннозаурус Рекс, — пробормотал Даниль и вспомнил, как защищал диплом.
      …Лаунхоффер крайне не любил присутствовать на мероприятиях, бессмысленных для него лично. На защитах он бывал либо индифферентен, либо зол, потому что являться приходилось просто для требуемого по протоколу количества преподавателей-специалистов. Ожидая своей очереди, дипломник Сергиевский утвердился в мысли, что его курсу исключительно повезло: Ящер рисовал в блокноте и не проявлял интереса к происходящему. Председательствовал сам ректор, человек терпеливый и снисходительный, рядом с ним сидела ласковая Ворона, все обещало хороший финал.
      И надо же было Алисе аккурат перед выступлением Даниля, в пятиминутный перерыв, подойти к Эрику и отобрать у него блокнот. «Дети так стараются!» — послышался ее строгий шепот.
      Презабавное, конечно, было зрелище: Лаунхоффер, тираннозавр недоумевающий и обиженный. Он так растерялся, что потянул из кармана сигареты, но Ворона тут же отобрала у него и их. Сокурсники, успевшие прорваться за финишную прямую, начали с понимающим видом перемигиваться. Данилю было совсем не смешно.
      Эрик Юрьевич безнадежно пожал плечами и сложил руки на столе. Сначала Сергиевский заикался от робости, но потом понял, что грозный профессор попросту спит с открытыми глазами, и успокоился. Он сказал все, что положено, выслушал рецензентов, ответил на вопросы и уже, тихо побулькивая от облегчения и щенячьего счастья, готовился объявлять благодарности; в последний раз Воронецкая произнесла официальным голосом: «Больше вопросов нет?»..
      Ящер проснулся.
      — У меня есть вопрос, — сказал он и выдержал мхатовскую паузу, во время которой по залу пронеслась осязаемая, как сквозняк, мысль: «завалит». — Один.
      …Даниль помотал головой: память продрала мурашками по хребту.
      — Угу, Рекс, — подтвердил Гена. — Так что он про конференцию говорит? Я репортаж видел, но разве ж что толком скажут?
      — А материалы разве в Сеть не выложили? — удивился Сергиевский.
      — Нет еще.
      Даниль тоже видел тот репортаж, по какому-то из интернет-каналов. Секунды четыре в окне медиа-плеера Лаунхоффер, приглашенная звезда, читал свою лекцию; передача была сама по себе короткая, и несколько секунд могли означать нечто весьма важное или знаковое. Кадры действительно казались режиссерскими: светловолосый, светлокожий, светлоглазый, огромного роста человек над белой кафедрой, перед занимающим всю стену экраном со схемами и строчками формул. Что-то имперское грезилось, из эпохи Киплинга и бремени белых.
      — Говорит, сплошное мелкотемье, — пожал плечами Даниль. — Ругается.
      Гена издал нечленораздельный звук, означавший понимание.
      — Слушай, Ген, — сказал Даниль, неуютно поерзав на стуле. — Я тут у тебя кое-что спросить хотел. Ты в курсе насчет зверинца?
      Гена изумился:
      — Да тут даже уборщицы в курсе!
      — Я не про то, — Даниль помолчал. — Чем он занимается?
      — Зверинец? — подвигал бровями Гена.
      — Лаунхоффер.
      Гена замолк, перекинул хвост вороных волос на плечо и подергал; потом сунул руку в карман и достал подсолнуховое семечко.
      — Общей теорией всего занимается. — Он пошутил, но прозвучало это так, будто могло быть правдой. — Данька, ты ж сам у него диссер по динамике сансары пишешь. Вот он ею и занимается. Генезисом сансары, в частности, и генезисом тонкого плана на планете Земля вообще.
      Раскосые азиатские глаза Гены сузились, семечко, уютно легшее у него в ладони, дрогнуло, лопнула черная скорлупка, и на свет показался мягкий белесый росток. Даниль смотрел. Только что Гена говорил словами, а теперь говорил иначе, и перебивать его Сергиевский не собирался.
      — Наука, йопт, молодая, — задумчиво проговорил Гена, осторожно качая росток в ладони. Крошечный стебель окреп и налился живой зеленью, потянулся вверх, выпустил два узких листа. — Заниматься ею, в отличие от всех нормальных наук, могут единицы — только контактеры высокого полета. Прикладная сфера актуальна, аж звенит. Теория в загоне, кому она нужна, когда тут карму чистят и реинкарнацию программируют.
      Семечко было жареное, стебелек — ненастоящий, собранный из свободных атомов так же, как собираются после прогулок по тонкому плану тела.
      — Еще даже специализация не наметилась, — посетовал Гена, внимательно разглядывая травинку, поднявшуюся в ладони. — Хирургия и терапия. Это ж курам на смех, а не специализация. Замечал, что по крайней мере у хирургов темы дипломов на докторские тянут? Никто, разумеется, уровень не осиливает, но хотя бы поверхностное исследование проводится. Этим и живем. Но некоторым мало. Вот за что я Лаунхоффера уважаю. Если б он был чуть менее Ящер — занимался бы анатомией тонкого тела и трансплантацией искусственных органов.
      — Базисной кармы? — невольно вставил Даниль.
      — Вроде того, — кивнул Гена, ничего не заподозрив. — А то некоторые личности так себе карму засрут, что аж в базис прописывается. Жизней эдак на пяток с такими радостями, что мама дорогая. Причем бабок у них почему-то дохрена обычно бывает. Пять раз в аборты уходить или даунами рождаться, понятно, никому не хочется. Платить готовы, а не за что, не умеем мы такого еще. А Лаунхоффер Аньке Эрдманн тему отдал. Она, конечно, девка талантливая, но по сравнению…
      Мало-помалу столовая пустела: начиналась лекция. Следить за студентами было забавно, и с минуту оба, и Гена, и Даниль, глядели сквозь квадраты деревянной решетки, отгораживавшей три преподавательских стола. Курсы с первого по третий уходили ногами, старшие — через точки, отличники практической подготовки изощрялись кто во что горазд, оставляя вместо себя сияющие тени, медленные фейерверки, клубы разноцветного дыма. Буфетчицы, привычные и не к такому, посмеивались и оценивали вслух.
      Гена превратил стебелек подсолнуха в воронье перо и по-индейски заложил себе за ухо.
      — В классической науке, — сказал он, — человек, который в одиночку решил заняться проблемой возникновения жизни и разума — по определению фрик, если не псих клинический. Но, во-первых, среди контактеров настоящих ученых можно по пальцам рук пересчитать, и это во всем мире. А во-вторых, с такими мозгами, как у Эрика, проблему можно неиллюзорно решить. Если ее в принципе можно решить.
      — И при чем тут зверинец?
      Гена изумленно воззрился на Сергиевского.
      — Даньк, ты чего, перетрудился? Эрик, конечно, теоретик, но если ты выстроил теорию о возникновении жизни, тебе захочется ее доказать. Повторить, так сказать, результат. Вот возьми хоть феномен реинкарнации. — Гена разорвал пакетик с сахаром, высыпал в кофе и стал вдумчиво размешивать. — Реинкарнируется только хомо сапиенс, выкинем прочих высших приматов для чистоты эксперимента… Когда-то всех очень волновал вопрос искусственного разума. Полагали, что разум будут создавать на базе электроники, и задача эта сверхсложная. Потом оказалось, что не туда глядели, а создать искусственный разум на тонком уровне… ну, я тебя сам учил, — и Гена расплылся в довольной ухмылке.
      — Ты от темы не уходи, — сурово сказал Даниль и фыркнул: — Искусственную кошку с двумя сотнями ай-кью я за час сооружу. Тебе же зачет сдавал.
      — И это будет искусственная кошка с антропоидным интеллектом, — Гена воздел перст к потолку. — А человека ты не сделаешь, хоть пупок порви.
      — Человека, положим, я за пятнадцать минут сделаю, — сказал Даниль, — только ж ему еще девять месяцев дозревать придется…
      Гена расхохотался и хохотал до слез.
      — Душа-то ему все равно случайная придет, — сказал он, все еще постанывая от смеха. — И уйдет себе потом восвояси. А искусственные тонкие тела реинкарнации не переносят, как животные. Так что это пройденный этап.
      — И что, Ищейка — человек? — скучно вопросил Даниль, заподозрив, что Гена в действительности не знает ответа и попросту болтает языком из любви к процессу. — Охотник — человек?
      — Не, ну ты правда тупой, — радостно ответствовал Гена. — Это инструменты, балда!
      — Ключ восемь на тринадцать, — понимающе покивал Сергиевский, отпив из стакана, — лом, монтировка, копия Великого Пса… На черта Ящеру боевая система, Ген?
      — Балда, йопт, — сказал Гена. — Охотник — это охотник и есть, программа выслеживания и захвата. Боевую систему Эрика ты не видел, радуйся, что не видел, и молись кому-нибудь, чтобы не увидеть никогда.
      На мгновение пальцы Даниля утратили твердость; он и сам не заметил бы, но в это время как раз ставил на стол полупустой стакан, и донышко, ударившись о столешницу, предательски громыхнуло. Вспомнилась многокомнатная, пропахшая сигаретным дымом лаборатория Ящера, стальные ящики генераторов, деревянные стеллажи, темные закоулки, где то и дело так интригующе что-то клубилось, выходя на контакт с плотным миром. «Боевая система, — подумал Даниль, против воли занервничав. — Значит, она все-таки есть?» Холодно стало от мысли, что раз в две недели он приходит в логово Ящера и часами, слепой и несведущий, сидит там, рядом с незримым оружием, перед мощью которого отступит даже Великий Пес.
      — Ген, — сказал он несчастным голосом. — На черта оно надо, а? Кого гнобить этими системами? С кем воевать? В тонком мире?!
      Тот молчал, глядя в тарелку. Сергиевский смотрел на перо за преподавательским ухом; Гена, словно почувствовав его взгляд, вынул перо и, сжав в кулаке, вернул к изначальному состоянию.
      — Скушай, Даниль, семечко, — сказал известный на весь МГИТТ сквернослов и буян. — А то сходи лучше на третий этаж и вороне отдай.
      — Ч-чего? — оторопело хлопнул глазами Даниль.
      Гена негромко засмеялся, разглядывая в стакане кофейную гущу.
      — Что-то с памятью моей стало: то, что было не со мной, помню. Смотрю на тебя, и кажется, будто Воронецкая с тобой побеседовать хотела. Эклер, проклятый эклер. Вроде она мне такого не говорила — а кажется… А тебе?
      Аспирант закрыл глаза, прислушиваясь к иррациональным ощущениям, и улыбнулся:
      — Мне, если честно, всегда ее видеть приятно. Как-то разницы нет — кажется, не кажется.
      Гена хохотнул.
      — Понятненько. Ну, считай за совет.
      — Спасибо. — Даниль деловым жестом положил ладони на стол: он ясно почувствовал, что последовать совету Гены ему действительно хочется, причем немедленно. — Я, пожалуй, пойду.
      — Бывай! — ухмыльнулся Гена. — Передай ей от меня пятьсот тыщ поцелуев.
      — Неудачник, — глумливо ответил Даниль, — убей себя! — и ушел через точки. Выглядело это так, будто аспирант Сергиевский близко к сердцу принял второй совет профессора и отправился прямиком в зверинец города Бобруйска, отчего Гена остался морально удовлетворенным.
      Потом улыбка стаяла с его лица; Гена отодвинул в сторону тарелки и положил семечко на стол. Развалившись на пластиковом стуле, он смотрел, как хрупкая черная скорлупа поднимается в воздух, загорается вначале алостью, затем белизной, выпускает протуберанцы, окутывается газовым облаком. Когда миниатюрная живая модель звездной системы сформировалась полностью, а в столовой не осталось равнодушных к спектаклю, Гена молодецки прицыкнул зубом, система исчезла, и на стол беззвучно упало семя подсолнуха.
 
      — У меня есть вопрос, — сказал Лаунхоффер, сощурив холодные зеленоватые глаза; почему-то казалось, что Ящер надел очки, хотя никаких очков он отродясь не носил. — Один.
      Замерший над кафедрой Сергиевский вздрогнул, и вздрогнула Ворона. Она резко откинулась назад, пытаясь поймать взгляд Эрика Юрьевича через спину ректора.
      — Я вижу, вы проделали большую работу, — проговорил Ящер равнодушно.
      «Ты ж меня не слушал, — почти злобно подумал Даниль. — Ты ж ее не читал!», — а может, он подумал это гораздо позже, потому что тогда, под стеклянным взором тираннозавра, стоял в холодном поту и вряд ли способен был связно мыслить, не то что злиться.
      — Намеченная концепция представляется мне интересной, — сумрачно заявил Лаунхоффер. — Динамика сансары в России на протяжении двадцатого века выстроена достаточно убедительно, но…
      И тут он заметил вытаращившуюся на него Ворону.
      Лицо профессора переменилось, на миг Ящер каким-то мистическим образом перестал быть ящером, а потом вздохнул и устало сказал:
      — Меня интересует, что вы можете сказать о феномене стфари.
      Теперь-то Данилю было очень интересно, о чем Лаунхоффер в действительности собирался его спросить, но тогда, по счастью, заготовленной каверзы не случилась: вопрос подразумевал простой и банальный ответ.
      — Спасибо, Эрик Юрьевич, — почти весело ответил Даниль; смотреть на Ящера у него не получалось, взгляд все время соскальзывал на улыбавшуюся Ворону. — Данный феномен не входил в число рассматриваемых, так как относится уже к двадцать первому веку, но он представляется мне весьма интересной темой для дальнейшего исследования.
      На сем и закончилось; Сергиевский ушел от тираннозавра целым, хотя на подгибавшихся ногах и с горячим желанием вдрызг напиться.
      Спустя полчаса он, не интересовавшийся уже ничем, кроме грядущей выпускной пирушки, стоял в холле за колоннадой и по забытой уже надобности ждал кого-то. Между колоннами радостные сокурсники провесили радуги, под аркой напротив падал искрящийся теплый снег, вверх по стенам тянулись плети живых вьюнков, а Настя Акиньшина, девушка немалых возможностей, но бедной фантазии, организовала пушкинскую белку с изумрудными орешками. Белка несъедобную дрянь игнорировала, но на руки шла охотно. Даниль, полный любви к миру, умиленно гладил зверька, когда за колоннами послышался голос Лаунхоффера.
      Выпускник осторожно выглянул.
      Там, где широкий холл разветвлялся тремя коридорами, стояли Ящер и Ворона.
      — Верни мне сигареты и блокнот, — без выражения сказал Эрик Юрьевич.
      Воронецкая нахмурилась, зафыркала и всучила ему требуемое, а потом развернулась и быстро-быстро зашагала по коридору непонятно зачем и куда.
      — И сердце мое тоже верни, — тихо сказал Ящер ей вслед.
      Ворона сделала вид, что не услышала.
 
      Пропав с глаз Гены, Даниль вышел возле институтской вахты. Единственное, что по поводу местонахождения Алисы Викторовны можно было сказать с уверенностью — то, что сейчас она в институте. Но суматошная Ворона даже посреди лекции могла вскочить и убежать, вдруг вспомнив, что забыла о чем-то важном, а кроме того, Сергиевский не знал ее расписания.
      Он совершенно не удивился, обнаружив Воронецкую у самого окошка вахты, в двух шагах от себя. Странно было бы обратное. Слова Гены не походили на шутку, а его интуиции не было причин не доверять; если где-то в будущем встреча уже существует, все случайности играют на то, чтобы она произошла. Даниль не предполагал, что ему придется полдня гоняться за шустрой теткой, но к настолько стремительному развитию событий оказался не готов.
      — Ага! — звонко воскликнула Воронецкая и цепко ухватила его за рукав. — Вот кто у нас по сансаре специалист! Даня, пойдем с нами, ты очень-очень нужен. — Плеснула бахромой шаль, уставились в лицо бесцветные, расширенные, птичьи какие-то глаза, и тотчас же взгляд ее ускользнул; потом исчезла сама профессорша.
      — Э-э-э… — только и сказал Сергиевский, уходя через точки вслед за ней.
      То же самое он повторил, очутившись в кабинете Вороны на третьем этаже. Алиса вихрем пронеслась мимо стендов и быстрыми до нервозности движениями задернула оранжевые казенные шторы. Было часа два пополудни, за промытыми дождем окнами ярко белела пелена осенних облаков, пронизанная лучами солнца, и сумрака не получилось, лишь легла на все легкомысленная оранжевая тень.
      — Алиса Викторовна… — послышался позади обморочный шепот, и Даниль испуганно обернулся.
      — Надя, сядьте, пожалуйста, — защебетала Ворона, — Даня, что ж ты стоишь, возьми кресло, выдвини, посади Надю!
      Сергиевский повиновался, попутно разглядывая незнакомку. Одетая бедно и чисто, со следами рыжей дешевой краски на совершенно седых волосах, женщина была никак не моложе Алисы, а выглядела намного старше. К медицине тонкого тела она определенно не имела отношения. Со стороны Вороны было не очень умно тащить непосвященного человека через точки, но состояние, в котором находилась Надя, вызвал отнюдь не кратковременный шок.
      — Алиса Викторовна… — почти простонала она.
      Ворона подлетела, склонилась, точно птица над птенцом, заставила ее откинуться на подголовник кресла. У Нади закатились глаза, красные мозолистые руки вяло свесились вниз, упала с ноги растоптанная туфля, а губы все шевелились беззвучно, повторяя имя как заклинание. Данилю вспомнилось, как персонал клиники произносил Имя-Отчество-Эрдманн — благоговейно и будто побаиваясь. Имя Вороны произносилось жарко и истово, как молитва.
      — Даниль, — голос Алисы стал до странности жестким, — ассистируй мне. Срочная операция.
      Аспиранта чуть с ног не снесло.
      В животе поднялся нелепый смех, справиться с которым стоило немалых усилий. «Счастье, что медицина не классическая, — подумал Даниль, давя внутри идиотское бульканье. — Ни тебе стерильности не требуется, ни анестезии. Вот прямо так в кресле в тапках бабку и спасем». Он решительно не понимал, что происходит, к чему спешка и зачем на кармической операции специалист по динамике сансары.
      Ворона медленно выдохнула и вдохнула.
      — Наденька, — сказала она тихо; тембр голоса изменился, интонации сделались безмерно ласковыми и ускользающими, как во сне. — Спокойной ночи, родная…
      И будто мгла ночная хлынула с небес, затопив заоконный полдень: тень в кабинете сгустилась, теряя апельсиновый тон, исчезли доносившиеся из-за стен звуки и эха, стало тепло и спокойно, невероятно спокойно, уютно, как в гнездышке, выстланном птичьим пухом, и неяркие лилейные звезды затеплились под оштукатуренным потолком.
      — Мама… — прошептала рано постаревшая женщина, распластанная в кресле; из-под сомкнутых ее век побежали легкие слезы, оставляя дорожки на дряблых щеках.
      — Спи, девонька, спи…
      Ворона выпрямилась, отошла от кресла на шаг, опустила руки вдоль тела. Шаль соскользнула на пол, но поднимать ее владелица не стала; Даниль подобрался ближе и галантно сложил узорную черную тряпку на краю стола. Потом поглядел на спящую через хрупкое воронье плечо: Надя спала, уронив голову набок. С изможденного лица сошло выражение ужаса и пугливой мольбы, и стало видно, что оно тонкое, строгое, иконописное, а когда-то было красивым.
      — Алиса Викторовна, — осторожно спросил аспирант, — это кто?
      Та грустно покачала головой и ссутулилась, из могучей волшебницы снова став бестолковой Вороной.
      — Это приехали, — объяснила невпопад. — Отказница. Просто жуть какая-то, я напугалась…
      Сергиевский больно покусал себе язык и скинул цепенящее сонное наваждение. Воронецкая всегда работала с эмоциями очень осторожно и с такой лаской, что ее нежесткие внушения попросту не хотелось сбрасывать. Даниль поначалу растерялся, потом уплыл в вороньи чары и забыл сделать то, что сделал бы на его месте всякий нормальный человек — прочитать шлейф ауры и провести визуальную диагностику.
      …Пациентка не обладала выраженными способностями к контакту, никогда ему не училась и не умела затирать шлейфы; Сергиевский поднаторел в чтении аур людей непростых и искушенных в мастерстве, а потому последние события жизни Нади видел как на ладони. Она ехала в плацкарте откуда-то с севера, и уже в поезде заходилась от страха и горя; а может, и до того мучилась ими, растравляя больное сердце. Она ехала в древнем, душном, вонючем вагоне, и с каждым часом пути ужас усиливался от мысли, что ведет ее самая последняя надежда, и что надежда эта глупа.
      Отказница.
      Была, похоже, рекламная акция молодой медфирмы, или филиала, открывавшегося в одном из маленьких городов — день бесплатного приема… предпоследняя надежда Нади. В поликлинике, что ли, делали ей общую диагностику кармы? Лет пять назад аппаратура имелась только в крупных городах, но с тех пор по национальному проекту должны были поставить и в провинции… Даниль помотал головой и увидел язвой горевшее в сознании женщины слово «онкология». Значит, кармасоматическая болезнь. Но почему ей отказали в клинике? Почему она вообще туда обратилась?! Если есть деньги, конечно, здоровее и удобнее почистить карму у врача, чтобы опухоль рассосалась без мучительной химиотерапии или классических операций. Но если денег нет, карму очищают страдания…
      — Готов? — осторожно спросила Ворона. — Извини, Дань, что я тебя так выдернула, но это ж правда ужас что такое, лучше уж не рисковать, а то мало ли.
      — Что вы, Алиса Викторовна, — тот невольно расплылся в улыбке. — Я вам помочь… мечтал, честно.
      Она тихонько фыркнула:
      — Ф-фух! Ну хорошо… Поехали, — и перешла в чистую форму.
      Даниль последовал ее примеру. Профессорша оставила тело «на привязи», не уничтожив его и даже обрубив не все нити сцепки: отчего-то ей не нравилось убивать свою плоть, и делала она это редко, только по насущной необходимости. Сергиевский решил поступить так же, как Ворона; правда, ему с непривычки пришлось уложить бессознательную тушку на ковер — держать ее стоячей было неудобно и отвлекало от дела.
      Вокруг ничего не изменилось. По мощи излучения ауры Воронецкая не уступала Ящеру; не только сама она, но весь кабинет сохранял в тонком мире иллюзорную форму. Казенная трехрожковая люстра, обои и шторы, кресла и стеллажи, стол с компьютером, стол с оргтехникой… только ярче засияли под потолком светящиеся облачка, да цветы в горшках явили стихийную сущность богини природы. Сергиевский быстро зачистил пространство, вытеснив слабые отголоски чужих биополей, и пришиб на всякий случай безвинные цветы: богиня все равно восстановится позже, почуяв ласковую мысль владелицы кабинета.
      Потом он перевел взгляд на пациентку.
      И остолбенел.
      Даниль видел души, которые принимали для реинкарнации только человекообразные обезьяны. Видел души, срок жизни которых близился к концу: при следующей попытке перерождения их ждал распад. Видел души в реакторах энергостанций.
       Такогоон не видел никогда.
      Ее точно ели черви. Тонкое тело казалось изъязвленным, его испещряли каверны, заполненные какой-то чуждой, лоснящейся, гнилой с виду субстанцией. Первый, второй, третий слои биополя, энергопроводящий контур, карма базисная и надстроечная, структуры памяти и мышления… Горло пережимало от жуткого зрелища: органы тонкого тела, в отличие от органов плотного не имевшие четких границ, у женщины словно перемешивались, как в миксере на медленной скорости, и червоточины пронизали их насквозь…
      — Мля, — прошептал Даниль, забыв о присутствии Вороны. — Ой, мля… что это?!
      — Ты знаешь, Даня, — сказала Алиса. — Ты ведь об этом пишешь.
      Даже стыд, который должен был заполнить его доверху при этих словах, и тот отступил перед ужасом.
      — Это… — с дрожью сглотнул Даниль, — это таквыглядит? Я… не знал. Я… еще к аналитической части не…
      Ворона тихо вздохнула.
      Он готов был провалиться сквозь землю — не оттого, что потерял самообладание медика, не сориентировался в теме собственной диссертации, а от этого позорного лепета.
      Северорусская аномалия. Знаменитая, необъяснимая, представляющая исключительный научный интерес, при близком рассмотрении она оказалась непереносимо страшной — настолько страшной, что хотелось отвернуться, сбежать и забыть. «Возьми себя в руки! — молча выматерившись, приказал Даниль. — Ты, сука, на людей печати ставишь, чтоб их в топку пустили, и не мучаешься. Ворона оперирует. Учись, сука. Это наука, засунь свои эмоции куда поглубже…»
      Сущности и энергии в тонком плане обладают цветами, но те не соответствуют цветам физического мира, и аналогии можно провести, лишь ориентируясь на накал, «температуру» применяемой силы. Вокруг Алисы Воронецкой пространство вспыхнуло серебряно-белым. Все процессы в тонком теле Нади остановились, а к Данилю вернулось хладнокровие.
      — Держи ее здесь! — велела Ворона, и он понял, наконец, зачем ей понадобился ассистент. Искалеченная женщина хотела уйти в перерождение, надеясь, что новое тело излечит ее. Сергиевский еще не мог обосновать теоретически, но интуитивно уже понимал, что Надя обманывается. Распад продолжится, потому что…
      Потому что «гнилостные» образования на ее тонком теле изначально ему не принадлежали. Они не имеют никакого отношения к карме. Женщина не повинна в их образовании. Это — «Северорусская аномалия тонкого плана, повлекшая за собой беспрецедентную деформацию механизма сансары, одной из следствий которой стало то, что часть свободных фрагментов тонких тел, из которых в нормальных условиях формируются молодые души, начала внедряться в души уже существующие, вызывая нарушения их структуры, распад еще при жизни физического тела и многочисленные кармасоматические болезни даже у людей с нормальным и легким уровнем затемнения кармы».
      Наметка из начала третьей главы потом должна была пригодиться в автореферат. Даниль вспомнил ее и одновременно успокоился и устыдился, потому что писал, больше интересуясь причиной деформации и свойствами свободных фрагментов, а не методиками лечения пострадавших. «Блин, — подумалось ему, — я так в Ящера вырасту… теоретик хренов. А еще клятву Гиппократа давал…»
      Воронецкая стремительно и ловко удаляла чуждые фрагменты, пользуясь чем-то вроде раскаленных игл-скальпелей, в которые собрала часть собственной тонкой энергии. Сергиевский наблюдал, удерживая душу при теле и осторожно пытаясь вернуть на место ее органы. Повреждения были чудовищные, невозможным казалось восстановить целостность без множественного протезирования, но Даниль готов был поручиться, что Ворона ни в чем не уступит Ящеру. Если тот способен полностью заменить человеку базисную карму, то и она сумеет запустить регенерацию любой пострадавшей области.
 
      Он не помнил, сколько это продолжалось — отказало чувство времени. Поначалу было легко, потом Даниль поднапрягся и мобилизовал резервы, потом — держался из гордости и потому, что рядом, не покладая рук, работала Ворона, еще позже — вовсе непонятно на чем держался. Операция могла занять и час, и четыре, и восемь… но скорее, час или около, потому что, когда Ворона отдернула шторы, за окнами оказалось так же светло.
      Сергиевский влез обратно в тело и лежал в нем трупом. Решительно не находилось сил подняться с ковра, но Даниль оправдывал себя тем, что не занимается хирургической практикой, а нет опыта — нет выносливости. Странно было видеть Ворону, двигавшуюся настолько медленно… Она зябко укуталась в шаль и задремала в своем кресле с высокой спинкой. «Встань, — укорил себя Даниль, — чайник включи, балда… хоть бутерброд принеси даме».
      Надя спала. Злокачественная опухоль в нижней трети ее левого легкого начала рассасываться. Тонкое тело все еще выглядело страшновато, но безусловно намечалась положительная динамика.
      — Ужас какой… — почти простонала Алиса.
      Даниль мигом подхватился на ноги — откуда только силы взялись — подскочил к ней, вдавил кнопку чайника, стоявшего на столе рядом с ксероксом, открыл форточку, нажав на рычаг.
      — В шкафу, — сказала Ворона.
      — Что?
      — В шкафу… справа от двери… половина торта еще осталась… кушай.
      Сергиевский нашел коробку, горсть чайных пакетиков и большую кружку. Ножа не было, и он нечаянно расплавил часть торта в жижу, резанув его энергетическим лезвием. Жижу Даниль беззастенчиво съел с пальцев, потому что на него все равно никто не смотрел, а есть хотелось страшно. «Психосоматика», — подумал он, облизывая руку. Тело-то валялось в холодке, а отнюдь не вкалывало.
      — А ведь сколько их, — тихо сказала Ворона, когда он заваривал чай. — Я на одной выдохлась, а их десятки тысяч… Я ей память просмотрела. У нее маме семьдесят и сыну двадцать, и у обоих — рак… и у нее… ужас какой. Ей отказали в клинике, потому что такое… ты сам видел… с таким вообще мало кто справится, а она на бесплатный рекламный прием пришла. Она по телевизору видела репортаж про институт, и решила приехать…
      Даниль смотрел на Воронецкую: ее маленькое лицо осунулось, кожа посерела, под глазами набухли мешки. Где-то внутри брезжило неистребимое глупое желание — сесть на пол у ее ног и положить голову на колени. Даже не обаяние — ровное излучение тепла, осязаемого лишь душой. Младенческие, бессвязные рождались мысли: «Какая вы хорошая, Алиса Викторовна…»
      Ворона открыла глаза.
      — Никто не знает, что это такое, — беспомощно сказала она. Вздохнула: — Спасибо, Даня… ты вторую кружку возьми, там еще две на шкафу стоит, ты не увидел… а твои дела продвигаются? Гипотезы уже есть?
      Отступившая было усталость нахлынула с новой силой. Даниль присел на край стола, борясь с головокружением.
      — Имел место контакт с одной из вероятностных Вселенных, — сказал он. — Точки совместились, как при перемещении. Вульгарно выражаясь, два параллельных мира зацепились друг за друга. Это часто происходит, но контакт длится доли секунды, а в тот момент он продолжался несколько часов, и был громадный разрыв пространства. За это время сюда успели пройти стфари. Можно было бы подозревать их, но у них наука на уровне начала двадцатого века, в сельской местности и электричества-то нет, не то что чего-нибудь этакого…
      — В общем, не знаешь, — грустно и необидно заключила Алиса. — Никак не тянут стфари на причину, Даня…
      — Следствие, — покорно согласился он.
      Ворона помолчала, по-птичьи склонив голову к плечу.
      — Что-то мне говорит, что и не следствие даже, — пробормотала она. — Так… побочный эффект…
      — Ой-ёох!
      Даниль вздрогнул от неожиданности и круглыми глазами уставился на проснувшуюся Надю.
      — Да налей третью кружку! — засмеялась Алиса, подергав его за рубашку, и обернулась к женщине: — Не волнуйтесь, Надя. Сейчас все хорошо.
      — Что это я, — пролепетала та, подымаясь и оглядываясь, — заснула, что ли…
      — Вы были очень больны, — мягко объяснила Воронецкая. — Я врач и не могла оставить вас без помощи. Теперь вы еще не совсем здоровы, но скоро выздоровеете.