Стойлохряков сидел в штабе на своем рабочем месте и чах за столом в одиночестве. То, над чем он чах, он успел убрать на стоящую пониже стола тумбочку, после чего собрал брови в кучу и посмотрел на вошедших к нему Простакова, Евздрихина и Мудрецкого.
      Комбат с интересом взял протянутую ему грамоту.
      – О, всех там перестрелял? – бормотал полковник, читая документ, утверждающий, что Простаков занял третье место. – А че не первое? – возмутился Стойлохряков. Потом рассмеялся. – Шучу, шучу. Первое было занято, наверное, еще до начала. Второе – тоже.
      Он повертел грамоту в руках и увидел на обратной стороне коричневые пятна и разводы.
      – А это че такое? – спросил он у Мудрецкого, тыкая пальцем в следы недавнего заседания в парке под деревьями.
      – Да не знаю, – начал оправдываться Мудрецкий, разводя руками. – Заляпали обо что-то.
      – Ну чего же вы? Такой документ. Простаков, спать, – скомандовал комбат, – а вы, двое, садитесь.
      Евздрихин сел напротив Мудрецкого. Комбат держал грамоту в руках до тех пор, пока солдат не вышел из кабинета. Затем точно так же, как и они сами совсем недавно, перевернул ее красочной стороной вниз и на уже заляпанное пространство поставил начатую бутылку водки и нехитрую закусь.
      – Ну че, надо отметить, что наш долбаный батальон – третий в округе. А, мужики?
      Мужики не возражали. Тем более что они уже были разогреты.
      Как Евздрихин довез их обратно, никто не интересовался, а он ни перед кем и не хвастался. Доехал спокойно, хоть и пьяный был.
      Такое продолжение дня для Мудрецкого оказалось полной неожиданностью. Зато он обрадовался, что теперь можно расслабиться и очень быстро сделаться действительно пьяным, и не стал сдерживать эмоции, которые так и перли из него после мягких возлияний в городе Самаре.
      Комбат поставил стаканы, налил каждому по сто и предложил выпить за победу. А третье место, по большому счету, и была настоящая победа.
      Сам же виновник этого праздника вошел в казарму на первом этаже и прошел в кубрик, отгороженный химвзводу, где не обнаружил вообще никого, чему обрадовался и завалился дрыхнуть. Время было послеобеденное, и народ, видимо, угнали на работы.
      А его на сегодня комбат своим словом освободил от физических нагрузок, которые, как известно, начинаются в армии в основном во второй половине дня, после проведения учебных занятий. А иногда и в первой, но это, если очень надо и если больше заняться нечем. Обычно и то и другое случается весьма часто.
      Мудрецкий сидел напротив своего командира и упирался грудью в стол. Руки его безжизненно болтались вдоль туловища, а сам он пытался отвечать на вялые вопросы комбата.
      – Чем на гражданке занимался, Мудрецкий?
      Тот стал гундеть себе под нос, утирая подбородок о плечо, так как по нему постоянно текли слюни непонятно с каких делов. Наверное, из-за того, что перед ним комбат поставил открытую банку сардин в масле.
      Пить уже не хотелось, а точнее – не моглось, потому как и вторая бутылка уже грозила окончиться. Мудрецкий прогукал об университете и биологическом факультете, и тут вошел майор Холодец. Как назло, он был трезв. Назло для Юры.
      Теперь их было двое, комбат и майор. И отказаться от еще одного налитого стакана он не смог.
      Холодец поздравил Мудрецкого с тем, что у него во взводе такие остроглазые соколы, и резко осушил свой стакан.
      Когда лейтенант просто рухнул со стула, Стойлохряков поднялся, поглядел на лежащее бездыханное тело, колыхнул здоровым животом и снова опустился на свое место.
      – Ну вот, – улыбался он, – такие дела. Молодежь. Наливай еще.
      Холодец только успел войти в раж и стукнул стаканом по столу. В результате чего он вскоре наполнился.
      Но комбат себе не налил. Он хлопнул руками по полированной крышке, поднялся, подошел к окну. И твердо сообщил, что ему хватит, все-таки как-никак еще рабочий день.
      Было уже семь часов вечера, но комбата никто не беспокоил благодаря расторопности Холодца, сообщившего дежурному по части, сидящему на первом этаже, что у Петра Валерьевича заседание, и очень важное, и рано не закончится.
      Похлопав себя по щекам и встряхнув головой, Стойлохряков повернулся и предложил Холодцу, сидящему с набитым ртом, перетащить лейтенанта Мудрецкого в уголок на диванчик, дабы тот спокойно почивал. Все равно дойти до своего общежития он не сможет, класть его в коридоре у штаба как-то нездорово. Пусть подремлет в командирском кабинете. Раз не выдержал обычных армейских посиделок.
      Дверь открылась, и, переминаясь с ноги на ногу, войти в кабинет попросился уроженец Астраханской области, старший лейтенант Савелий Белобородов.
      У него действительно имелась в наличии белая борода, а также пепельные брови. Он мог играть Деда Мороза без грима, над чем любил иногда подшучивать Стойлохряков. По этой причине он и разрешил офицеру ношение бороды, только с условием, что тот будет содержать ее в надлежащем порядке и не распускать лопатой, как у старого деда.
      Белобородову сделали знак войти, а за его спиной маячила женщина лет тридцати пяти, зав. местным клубом. Стойлохряков знал ее. Она была женой одного из офицеров, которые служили в его батальоне, но вот чьей именно – сейчас он уже припомнить не мог. Даже, кажется, его Вера с ней несколько раз пила чай. Да-да, определенно она заходила домой к ним.
      Он разгонял алкогольный туман в голове, но безуспешно. Поскольку Синицына Лена была офицерской женой, она не удивилась запаху и тому, что какой-то лейтенант рухнул на диван и дрыхнет на нем без чувств.
      – Петр Валерьевич, – обратилась она.
      Холодец побыстрее прожевал и попытался сделать озабоченное лицо, с которым он обычно встречал всех, кто к нему обращается, что случалось крайне редко, потому как все знали о бесполезности просьб к начальнику штаба. Он, по-русски говоря, был невосприимчив к чему бы то ни было, кроме собственных надобностей. А комбата – того можно было просить, что она и делала.
      – Петр Валерьевич, – начала Синицына.
      – Садитесь, – предложил Стойлохряков и указал ей на свободный стул.
      – Спасибо.
      Комбат кивком головы отпустил дежурного.
      – Что случилось?
      – Пока ничего не случилось. Вот дискотека хорошая из Самары приехала. У нас через час начало. А, понимаете, боюсь, не справимся своими силами с порядком. Народу придет много. Тем более что два автобуса приехали от соседей с Черноболотья. Кто знал, что они приедут? А тамошние, знаете, они какие? Клуба у них нет, так они к нам ездят. А под такую дискотеку хорошо собрались. Но я же не могу их не пускать. А автобусы уже приехали, и все болотные (а так, «болотными», называли между собою жители поселка своих соседей, у которых, соответственно, ходили в «дырявых») уже там, уже в зале. Не буду же я их выгонять? Дискотека в восемь, а они уже сидят, и парней намного больше, чем девчонок. Несколько бритых. Не люблю я бритых.
      – Бритые и бритые, – не согласился Стойлохряков, – солдаты, вон они, все бритые.
      – Но то солдаты.
      – Да-да, понимаю. В общем, вам охрана нужна.
      – Вы все так быстро схватываете, Петр Валерьевич, – залебезила Синицына.
      – Пытаемся. Мы хоть и дубы... Да, майор?
      – Так точно, товарищ подполковник, – резво ответил Холодец, – дубы. Но мы дубы не простые, а армейские, что значит – высшего качества.
      – Хороший у меня заместитель, правда?

* * *

      Ввалившись в казарму, люди устало падали на койки, для того чтобы хоть как-то отойти перед ужином. Простаков не слышал ни матерных слов, ни охов, ни вздохов. Химики пришли с тяжелых работ. Их после обеда бросили на помощь разгребающим кучи Резинкину, Сизову и Валетову. В результате весь взвод не очень хорошо пах.
      Дед Боря, одурев от злости и усталости, увидев неподвижно лежащее здоровое тело, взбеленился и со всего размаху пнул ногой двухъярусную койку, которая со скрипом поехала по полу.
      – Тише, полы, – ткнул его в плечо Забейко, – че, придурок, сам красить будешь?
      Батракову было по фигу. Он наклонился над самым ухом у Простакова и заорал:
      – Подъем!
      Гора зашевелилась и, по пьяни, медленно поднималась во весь свой двухметровый рост. Глядя сверху вниз залитыми глазами на стоящего перед ним сержанта, который что-то там орал ему в лицо, разбрызгивая слюну, Простаков соображал, что происходит. Наконец он понял, что, кажется, его оскорбляют, потому как стоящие и лежащие солдаты не скрывают своих кислых улыбок, а кто-то просто ржет.
      Проморгавшись, он услышал про себя, что его называют на нехорошие буквы. Все, что хотел высказать Простакову сержант Батраков, осталось загадкой для истории. Потому как огромный кулак по кривой траектории сделал свое черное дело. А может, и белое, это как посмотреть...
      Если бы Леха метил в голову, то сержант без труда бы уклонился от развязного удара, потому как по пьяни Леха резво вдарить не мог. Но, на беду деда Жени, здоровый бил не в голову, а в плечо. Батраков, пролетая второй метр, подумал, что не стоило ему вот так вот, резко-то. Да было поздно. Он приземлился в районе двери и проделал бы головой в стене вмятинку, будь она деревянной. Но стенка оказалась кирпичной, заштукатуренной и закрашенной.
      Больно. На пол посыпалась облупившаяся краска и немножечко этой самой штукатурки. Оглушенный Батраков пролежал несколько минут, а когда поднялся, увидел здоровое тело, снова лежащее на койке. В казарме было тихо. Все стали молча собираться на ужин.
      Очень многие спешили избавиться от отвратительного запаха колхозной фермы и, скинув с себя китель, пошли мыть лицо и руки, но многие прежде занялись сапогами, на которые весьма много налипло, и несмотря на то, что внизу они почистились, но фрагменты оставались. А ароматы... ох уж эти ароматы.
      К неудовольствию наковырявшихся за день в навозе солдат, вечером всех застроили. Было где-то без пятнадцати восемь, когда на этаж вошел майор Холодец и посмотрел на построившихся химиков.
      Никто не улыбался. Ему вообще никто никогда не улыбался, а сейчас народ перешушукивался как-то вяло. Люди просто устали.
      – А где этот, ваш здоровый? – тут же обнаружил отсутствие Простакова начальник штаба.
      Простаков проморгался, и это все благодаря Резинкину, который предупредил его о том, что необходимо построиться.
      – Я здесь, – пьяным голосом объявил он, вываливаясь на взлетку и занимая свое место после старшего сержанта Казаряна.
      – Спишь, Простаков? – справился Холодец, подходя к рядовому.
      – Так точно, – пробурчал он, глядя своими пьяными глазами в пьяные глаза начальника штаба.
      – Можешь идти спать дальше.
      Пожав плечами по привычке, Леха тут же выпал из строя и убрел в кубрик, чем вызвал ропот в стане бедовых дембелей.
      – Ваш товарищ, – начал разъяснительную работу Холодец, – занял сегодня третье место по стрельбе в округе. Можете гордиться, что в вашем взводе служит такой солдат, и вы должны стремиться также к высоким результатам в боевой подготовке. И лучше, если стремиться начнем уже сегодня вечером.
      У Резинкина замерло сердце. Неужели после коровьего говна их ждет еще спортивный праздник, заключавшийся обычно в трехкилометровом кроссе, мученьях на брусьях и турнике.
      – Идем на дискотеку.
      Вначале никто не поверил, но Холодец продолжал:
      – Приведите себя в порядок, у вас на это пять минут. Будете следить за порядком. Ну, и сами там сможете подергаться.
      Холодец ухмыльнулся, а народ просто был ошарашен таким известием.
      – Может, парадку надеть? – спросил Казарян.
      – Надевайте, у кого есть, – согласился начальник штаба, – и давайте, пошевеливайтесь.
      Валетов не верил своим ушам. Он на дискотеку пойдет, и это в армии!
      – Е-мое, – сразу же нахлынули воспоминания о том времени, когда он торчал на этих дискотеках сутками, – как там здорово!
      Он любил фонарики, любил музыку, но больше всего он любил медленные танцы. Естественно, в паре. Резинкин тоже любил танцы, и тоже желательно с какой-нибудь там девочкой.
      И вот, сидя в кузове «шишиги», они тряслись к поселковому клубу, где должны столкнуться нос к носу «болотные» и «дырявые». И именно этого не должны были допустить солдаты взвода химической защиты.
      Отправляясь на «тусу», каждый думал, что ему повезло, несмотря на то что живость в ногах и желание танцевать были не у многих. Но оказаться в полумраке, который изредка разрывают всполохи фонарей, и слушать громкую современную музыку – разве это плохо? Намного лучше, чем обычный армейский денек.
      Темнело. «Шишига» резво бежала по асфальту и не доставляла больших неудобств тем, кто сидел сейчас в кузове и мечтал побыстрее оказаться на дискотеке. Никто еще из химиков ни разу не бывал в местном клубе. Просто не попадали они. Все чаще на какие-нибудь работы. В то время как остальные роты батальона даже ходили в кино, по слухам.
      А за дорогу – спасибо, дорога хорошая. Поскольку если по кочкам, по проселочной ехать, это натрясешься будь здоров. Весь ужин по дороге можно растерять. Но то с непривычки, бывалый солдат все это переносит спокойно. А сейчас по ровному асфальту – прямиком в клуб, отдыхать.
      В кабине вместе с солдатами ехал старший лейтенант Кобзев, которого по-быстренькому отыскали по приказанию Стойлохрякова. Летеха долго отпирался от посыльного, но, услышав, что это приказ комбата, оставил свою толстуху жену и все-таки нехотя надел форму и влез в кабину машины, которая заехала за ним по пути в клуб.
      Кобзеву не улыбалось быть за старшего в этом мероприятии. Брать на себя ответственность перед комбатом за хорошее окончание вечера, когда столкновение между двумя враждующими поселками практически неизбежно.
      Кобзев выпрыгнул у клуба из кабины и скомандовал:
      – Становись!
      Зашли химики под взглядами незаинтересованных в их присутствии сторон. Две кучки парней да и девчоночки по стенам, в общей сложности человек сто пятьдесят, перед началом разминались разговорами.
      Старший лейтенант велел своим солдатам встать вдоль одной из стен, для чего попросил часть молодежи найти себе другое место для общения. На невысокой сцене, заставленной огромными динамиками и цветомузыкой, одиноко крутился диджей, раскладывая диски и проверяя работоспособность оборудования.
      Еще один парень в рваных джинсах и цветастой рубашке с коротким рукавом прикручивал фонарики к двум из многочисленных дюбелей и гвоздей, торчащих в стенах давно не ремонтированного помещения размером со школьный спортзал.
      Этот клуб мог бы принять и большее количество народу, но с двух поселков желающих не набралось. Потому как никто не ожидал ничего, кроме побоища. Вероятно, еще и гости из Самары не были готовы к битве. А пришли в основном крепкие ребятки да особо смелые девчонки, которые все же надеялись на то, что вечер закончится миром. Появление солдат сыграло лишь отрицательную роль. Обе стороны теперь глазели не друг на друга, а на явившихся придурков: кто в сапогах, кто в ботинках, кто в камуфляже, кто в парадке.
      Теперь и «болотные», и «дырявые» лыбились. Самые крепенькие поигрывали буграми мускулов, нахально и задиристо лыбились в сторону солдат, которые, казалось бы, ни на кого не обращали внимания и разглядывали девчонок и выставленное оборудование.
      В зале пока негромко звучало ритмичное «бум ца– ца, бум ца-ца». Как только зажглись первые фонари, несколько девчонок сразу образовали небольшой кружок и начали приплясывать, к ним тут же присоединились пацаны. Точно такой же кружок образовался и с другой стороны. Девчонок там было всего две. Какие-то помятые, как показалось разборчивому Валетову. Они неумело кривлялись среди дюжины крепких сельчан.
      «Болотные» начали выделываться порезче и поэнергичнее местных, тем самым как бы вызывая их пока на соревнование в танцах. Мерцание фонарей привело в движение пеструю массу разодетого народа. И вскоре раздались требовательные крики, чтобы диджей сделал музыку громче и не вздумал ничего там резко обрывать, чтобы музычка была ритмичной – неслось из разных углов.
      Убрали верхний свет. Теперь только фонари освещали пространство танцпола. Начал вращаться зеркальный шар, на который направлял свой луч мощный прожектор. Сразу по залу побежали солнечные зайчики, что было встречено одобрительными возгласами. Диджей запустил строб, и частое мерцание слилось со всполохами разных цветов, выбрасываемых мощными цветоустановками. Завращались ряды цветных прожекторов и барабанов. Громкость музыки сильно увеличилась, и пространство между четырех стен с небольшим выходом в фойе стало сказочным, неестественным.
      Такое в поселке случалось нечасто. Было и местное оборудование для проведения дискотек. Но оно заметно уступало тому, что сюда привезли из Самары.
      Первые минут пятнадцать люди просто балдели, двигаясь под ритмичную музыку. Солдатам Кобзев строго-настрого запретил танцевать. Он поставил шесть человек на входе, в том числе и Валетова, наказав строго-настрого не пускать пьяных.
      С Кобзевым было тридцать солдат, что на сто пятьдесят человек разрозненной массы вполне достаточно. Так ему казалось. Но он был вынужден каждые пятнадцать-двадцать секунд отвлекаться и смотреть в сторону двери, потому что люди все прибывали и прибывали. Глядя на входящих в зал девчонок, он думал о том, что теперь вряд ли будет бойня, потому как местных больше. Пусть красотки и не будут драться, но они создают численность, и пришлым должно показаться, что их затея не увенчается успехом. Но тут лейтенанту пришло в голову: а что, если местные решили отучить гостей на долгое время наезжать сюда к ним? Да...
      Заиграл первый «медляк».
      Резинкину стало жаль, что Валетова забрали и поставили на вход дежурить. Теперь болтать было не с кем. Вначале ему было весело от всех этих огоньков. А потом стало обидно. Он, как раб, вынужден стоять, в то время как остальные танцуют. А вон парочка! Они даже целуются! И, не попадая в ритм, мнутся на месте и обнимаются. Им все равно, какая музыка звучит.
      «Вот люди время проводят, а я как придурок», – размышлял он.
      И тут всполох красного выхватил стоящую у стены «ее». Она была не очень высокая, такого же роста, как и он сам, курносая, в белой блузке и короткой юбке. Черные чулки, стройные ноги и туфли на высоком каблуке. Резинкин силился разглядеть ее хорошенько, но свет не всегда попадал туда, где находилась она.
      Теперь ему было не просто интересно. Он не поймал себя на мысли, что завелся, когда заводятся, себя не контролируют, а остановить некому. Стоять у стены ему стало просто невмоготу. Почему он должен тут кого-то охранять? Вот еще делов-то! Что с того, что он подойдет к ней и заговорит? Тем более он в парадке, а не в грязной одежде. Задумавшись, Витек понюхал собственные руки. Не, ничего, нормально. Вроде ничем не пахнут. Это он имел в виду навоз, потому как после трех дней все это дерьмо основательно должно было бы впитаться в кожу. Но, благодаря куску хозяйственного мыла и парадке, которая была вычищена и наглажена и никак не могла пропахнуть ничем отвратительным, он надеялся сойти за чистюлю.
      Как ее зовут? Маша? Даша? А может быть, Катя? Снова свет упал на нее. Коротко стриженные белые завитые волосы. На голове праздничный культурный беспорядок большого объема. В следующий раз он посмотрел на ноги. Ровные. Почему она не танцует? И все болтает с подружкой, черненькой, только поменьше. Эта подошла бы Валетову. А он бы согласился. Он такой. И тут же диджей объявил:
      – Ребята, «медляк».
      По залу поплыло что-то англоязычное.
      Лейтенант Кобзев с ужасом увидел, как один из его парней вышел из повиновения и пошел сквозь толпу, высвечивая свое местоположение фуражкой.
      – Е-мое, начинается, – спохватился старший лейтенант и начал пробираться солдату наперерез, не забыв приказать Казаряну держать всех в стойле.
      Резина приближался к девушке, тем более что танцующие разбились на пары и теперь пробираться между ними было намного легче. Он старался не упускать ее из вида, насколько позволяли тускло моргающие фонарики, и надеялся, что никто не перехватит девушку.
      На одной половине зала расположились «болотные», а на другой – «дырявые». Между ними существовала незримая граница, и сейчас Резинкин оказался на половине местных. Соответственно, и девушка была местная.
      Его продвижение вперед прервал какой-то типок, выросший перед двумя подружками и что-то там мямлящий. Резина прибавил газу и буквально врезался в пацана, оттолкнув его плечом.
      – Фрейлина, разрешите пригласить вас на вальс, – обратился он к белокурым локонам, и она, надо сказать, с радостью откликнулась на его предложение.
      Приобнял герлу за талию – класс! Они расчистили себе небольшой пятачок и начали медленно переминаться с ноги на ногу. Резинкин балдел. Духи, ощущение нежной одежды и мягкого девичьего тела под ней. И тут бац – подходит товарищ старший лейтенант, дери его ногу коза. Но что это? Он не кричит и не вопит. Неужели это старший лейтенант Кобзев?
      Командир взвода наклонился к уху замершего на месте вместе с девушкой Резинкина и прошептал:
      – Закончишь – не забудь вернуться к службе.
      – Хорошо, – согласился тихо Витя, и старший лейтенант отвалил.
      Они продолжили танцы-шманцы-обжиманцы.
      – Меня зовут Виктор, – первым представился рядовой.
      – А я Женя, – прошептала она, тихо двигаясь в такт музыки.
      Резинкин молил про себя, чтобы эта мелодия никогда не смолкла. Он сунул нос в ее белые кудряшки и втянул едва уловимый запах духов. Пахло сиренью.
      – А почему остальные ваши не танцуют? Вас от училища сюда привели?
      – Не могут.
      А потом у Резинкина мелькнула мысля похлеще.
      – Да не, они все уроды, – начал нашептывать он ей на ухо, – боятся девчонок до ужаса. Все, что могут, – это ходить строем и песни орать.
      Она тихонько хихикала.
      – Да, солдаты – все дубы.
      – Нет, – не согласился Резинкин, даже немного отпрянув от нее, – не все. Точнее, вообще дубов среди солдат нету. Дубы – одни офицеры. Ну, сама подумай, они всю жизнь служат. А мы-то че? Мы простые люди, простые мужики.
      Он приобнял ее покрепче, так, что она ойкнула и уперлась ладошками в его грудь.
      – Не надо так сильно.
      – Хорошо, хорошо.
      Ослабив хватку, Витек продолжал кружить девчоночку на месте.
      – В армии тяжело служить?
      Тут Резинкин распушил перья.
      – Ну что ты, нормально, обычная мужская работа. Ничего особенного. Че тут тяжелого-то. Ну, поначалу, конечно, сложно, а потом... Потом ко всему привыкаешь.
      Раздумывая над этим «потом», Витек вспомнил, а точнее, снял с полочки в мозгу карточку с отметками прослуженных дней и обнаружил, что их наберется-то всего-навсего на четыре с половиной месяца. И это начало, о котором он тут втирал Жене, для него еще и не закончилось. Ну, разве будет он сейчас о таких мелочах распространяться?