Любой желающий мог подтянуться и сквозь забранное решеткой окно, взглянуть на скорбный мир унылых крестов, раскинувшийся за стенами тюрьмы. Взглянуть на него и задуматься о бренности земного существования, о том, как все-таки хорошо, уметь держать язык за зубами.
      Из повесившихся лишь малая толика была тех, кто спятил на самом деле, сломался и решил покинуть мир, жизнь в котором стала невыносимой, потеряв всякий смысл. Основной процент обнаруженных поутру трупов, ушел из жизни не совсем добровольно. Более того, зачастую категорически не желая и не приемля подобного решения проблем.
      Это были, как правило, стукачи, что докладывали начальству обо всем, что происходит в камере и за ее пределами. Подобные люди становились глазами и ушами тюремной администрации, и добросовестно стучали на сокамерников, купившись на посулы условно-досрочного освобождения. Но до желанного освобождения никому дожить не удавалось. Быть может где-то, и существовали исключения из неписаных правил, но в зоне, где отбывал наказание Халявин, подобных исключений точно не было. Каким бы хитрым и изворотливым не был ментовский осведомитель, рано или поздно, он на чем-нибудь прокалывался, обнажая гнилую душонку. И жить ему оставалось одну ночь, и эта ночь становилась самой длинной, и мучительной в жизни. И смерть являлась к нему не в виде ужасной костлявой старухи с косой, а в образе пленительной девы, пришедшей избавить его от мучений.
      Стукач даже и не подозревал о том, что разоблачен. Он продолжал прислушиваться к разговорам, сортируя и откладывая в памяти факты, которые могут заинтересовать здешнего опера, свидания с которым втайне от всех, происходили регулярно. И сегодняшний день для него очень удачный, ведь вокруг шепчутся о побеге, и бунте против властей. Он прекрасно помнит лица сокамерников, их речи, и что конкретно каждый из них говорил. Тюремный опер будет доволен полученными сведениями, он обязательно заслужит его похвалу, а значит срок грядущего освобождения сделает прыжок длинною в несколько месяцев в сторону желанной свободы.
      Довольный услышанным, наушник отходил с безразличным видом прочь, внутренне ликуя и потирая руки в предвкушении. Ложился в постель, едва сдерживая переполнявшую его радость. И еще долго потом ворочался и не мог уснуть, в сотый раз, прокручивая в голове грядущий разговор в оперчасти, снова и снова раскладывая по полочкам речи сокамерников, преисполненные крамолы. И плевать на то, что некоторые из заключенных неплохие ребята, и тоже мечтают побыстрее выбраться отсюда. За свой базар они могут получить солидный довесок к сроку, настолько приличный, что в здешних условиях, он запросто может превратиться в пожизненный. Зато его собственный срок стремительно уменьшается.
      Остается лишь ворочаться в постели в ожидании желанного сна, который по мановению волшебной палочки, перенесет его в завтрашний, судьбоносный день. А сокамерники все шепчутся, никак не угомонятся. Но ничего, уснут сморенные сном и они, для некоторых из заговорщиков, завтрашний день может стать последним в тюремной жизни. Это как решит проведавшее об их планах тюремное начальство. Но, как правило, в подобных случаях реакция была одинаково предсказуема. Тюрьме одинаково не нужны ни заговорщики, ни беглецы, ни бунтари. С такими типами боролись радикальным способом, выкорчевывая из жизни, как сорную траву. Следующей ночью в камере станет значительно тише и просторнее.
      Убаюканный подобными мыслями, стукач отходил ко сну, что должен перенести его в желанный завтрашний день. Легким и прекрасным был его сон, так светло и радостно было на душе у привыкшего к предательству человека. Он мирно спит на шконке, широко раскинув руки во сне, улыбаясь чему-то своему. И витала его душа где-то далеко-далеко, на краткое время сна, вырвавшись из опостылевшей и тесной оболочки, именуемой человеческим телом. И было ей хорошо, и вольготно, и нипочем ей были ни тюремные стены, ни крепкие решетки, ни высокие заборы, опутанные колючей проволокой, по периметру угрюмого казенного заведения.
      Но черной рукой душа была схвачена, и грубо вколочена в возлежащую на шконке плоть. Сотканная из серебра и света, хрупкая паутина сна была бесцеремонно разорвана, чьими-то грубыми руками. Вопль, готовый вырваться из груди, замер, забулькал, захрипел в горле, зажатый чьими-то руками.
      Остатки сна мгновенно покинули спящего, глаза испуганно открылись и наполнились ужасом, а в мозг пришло понимание. Его держали, ему зажимали рот те, чьи речи вчера, с таким удовольствием он слушал, на чьих костях хотел вытянуть счастливый билет скорого возвращения домой. Понимание было полным, ужасным настолько, что хотелось орать благим матом, биться об стену головой, ломиться в наглухо запечатанную, толщиной в добрый десяток сантиметров, кованую дверь.
      Случилось ужасное, жизнь его повисла на волоске, и нужно спасать ее любым способом. Нужно бежать, ломиться в наглухо запертую дверь, орать благим матом, сделать все возможное и невозможное, чтобы привлечь внимание тюремной охраны. Попасть под кулаки и дубинки охранников, загреметь в ШИЗО, но главное выжить.
      Ни малейшей надежды на жизнь не видел он в глазах схвативших его зэков. Лишь немое злорадство в предвкушении потехи. И он прекрасно знал, что это будет за потеха, и от подобного знания хотелось выть, биться головой о стену. Размозжить голову, расстаться с жизнью, последние часы которой обещают стать вереницей нескончаемого кошмара.
      А затем руки, что держали его и зажимали рот, пришли в движение. Тело его, оцепеневшее от ужаса и бессилия, сброшено со шконки и поставлено в позу раком. Он чувствовал, как чьи-то руки стягивают с него штаны вместе с трусами. Мгновение спустя, дикая боль в заду, раскаленным железом обожгла мозг, заставив рот раскрыться в отчаянном крике. Но лишь на долю секунды родился крик и тотчас угас, так как рот был занят. Чей-то огромный, волосатый и вонючий хрен, заполнил его без остатка, и заходил туда-сюда, в такт члену, буравящему задницу.
      Пара ударов по печени и почкам, оборвали отчаянную попытку сопротивления. Он стоял, раскорячившись, ничего не соображая, бессмысленно таращась в пустоту, принимая в себя с обеих сторон, все новые и новые члены. И каждый, пристроившийся к нему человек, не забывал, удовлетворив свою похоть, пару раз от души врезать гнусному петуху, пидору на одну ночь. Ибо до утра ему не суждено было дожить, это прекрасно знали все, и в первую очередь он сам. Но ему уже все было безразлично. Его рассудок был в полной отключке, а тело безвольно повисло в руках терзающих его сокамерников.
      И лишь под утро, когда все желающие прошлись через задницу и рот ментовского стукача, а самые озабоченные и не по одному разу, для него все было кончено. Оставлять стукача в живых, значить повесить на себя новый срок и немалый, за групповое изнасилование. Оставалось одно, - удавить наушника, в этом случае им ничего не будет. Слишком хорошо были известны в тюрьме методы, которыми вершилось здешнее правосудие.
      Утром стражи порядка, брезгливо выволакивали из камеры повешенного, со следами жестокого избиения, зверски изнасилованного зэка и отправляли на тюремное кладбище, где без лишней волокиты, предавали мертвеца земле.
      Немного досадуя о потере стукача, опер вызывал на допрос его сокамерников, заранее зная ответ, делая это лишь для отчета. Никто ничего не видел, и не слышал. Все спали как убитые, а в камере было так тихо, что слышен был писк одинокого комара, залетевшего в камеру, в поисках человеческой кровушки. И ничего ночью не происходило, и о каком таком избиении и изнасиловании им рассказывает гражданин начальник, непонятно. Все было благопристойно и чинно в камере, как обычно. И если кто-то решил ночью удавиться, так это его проблемы.
      Ну и что из того, что он был осведомителем у опера? Это лишь объясняет причину случившегося. Просто в одну из ночей, наушнику стало мучительно стыдно за свое мерзкое ремесло. Он вдруг осознал, как нехорошо закладывать товарищей по несчастью, с которыми хлебал баланду из одного котла. Понимание эдакой гнусности было настолько полным, что у человека просто не выдержали нервишки, замучила его совесть в конец, вот и наложил на себя руки. Все гражданин начальник обстояло именно так и не иначе, и не было в камере беспредела.
      Подобное дело было бесперспективным. Об этом знал и следователь, ведущий дело, и зэки, проходящие по нему в качестве свидетелей. В рекордно короткие сроки дело закрывалось, в связи с отсутствием состава преступления, и сдавалось в архив. Спустя пару дней, о случившемся забывали. В камере радовались, что избавились от очередной суки. Опер был доволен, что в ходе допросов, взамен выбывшего по причине внезапной кончины стукача, обзавелся новым осведомителем, горящим желанием сотрудничать с администрацией, в надежде на условно-досрочное освобождение.
      И что самое смешное, каждый новый стукач считал себя гораздо хитрее неудачника предшественника. Уж он-то никогда не попадется, ни намеком не выдаст своего сотрудничества с властью, без особых проблем доживет до досрочного освобождения. А когда откинется отсюда, и сокамерники узнают об его наушничестве, ему будет насрать на них, ведь он на свободе, а они продолжают гнить за колючей проволокой. И у многих впереди долгие годы, добавленные к сроку, не без его участия.
      Примерно на такие речи покупался очередной кандидат в стукачи, тем более, когда опер намекал на дюжину удачливых предшественников, покинувших досрочно это гиблое место. Результатом их скорого возвращения домой, стало честное служение на благо тюремной власти, в лице оперативной части. И очередной наушник, окрыленный радужными мечтаниями, включался в работу, стараясь не допускать тех ошибок, на которых погорел его предшественник.
      И невдомек ему было, что все, о чем пел вербовавший его опер, не более чем пустая болтовня. И что ни один из стукачей, не покинул досрочно угрюмых, казенных стен. Если они уходили отсюда раньше срока, то только мучительным и позорным образом, на который были обречены все стукачи. И даже самые хитрые и изворотливые, ничем не выдавшие себя сокамерникам, считающие дни до обещанного досрочного освобождения. Опер даже называл им конкретную дату, показывал бумагу, подписанную начальником тюрьмы об освобождении, должном состояться буквально на днях.
      Выходя от опера, заключенный светился от счастья, представляя какой это будет сюрприз для сокамерников. Вот вытянутся их рожи, когда за ним придут, и вызовут с вещами на выход. А спустя еще пару часов, необходимых для заполнения бумаг, ворота тюрьмы закроются за ним, и дай бог, чтобы навсегда.
      С мыслью о приятном сюрпризе, что через несколько дней, преподнесет сокамерникам, стукач покидал кабинет опера, едва сдерживая переполняющую его радость. Если бы он знал о сюрпризе, что приготовил для него опер, радость, переполняющая его, сменилась бы леденящим ужасом. И он бы не направлялся в камеру, а мчался бы сломя голову в самый темный угол. Он бы из собственной робы изготовил и затянул на шее петлю. И это было бы для него единственным выходом.
      Но, хитрый и удачливый стукач, остававшийся не разоблаченным долгие годы, настолько уверился в своей исключительности, что забыл одну из главных тюремных заповедей. «Не верь никому!». В первую очередь она касалась представителей власти. Но слишком легко он купился на посулы опера, слишком быстро позабыл одну из основных тюремных заповедей. У него и в мыслях не было того, что человек в погонах, завербовавший его, которому он доверял, вдруг предаст.
      Не дело власти отпускать на волю закоренелого, матерого преступника, тем более досрочно.
      Осведомителю устраивался сюрприз, приятный для его сокамерников, но не для человека, которому он предназначался. Во время очередной беседы со стукачом, последней для него лично, за тонкой перегородкой, разделяющей кабинет следователя от соседнего помещения, сидела парочка тюремных авторитетов, специально вызванная в оперативную часть, по такому случаю.
      Слушая речи, опера с осведомителем, они могли убедиться в том, что это не оговор конкретного человека, а настоящая, правда. И чем дольше скрывался от сокамерников ментовский стукач, тем жестче и изощреннее, была его смерть, которая не заставляла себя долго ждать. И опер, сдавший зэкам ставшего ненужным стукача, прекрасно знал, из какой камеры нужно будет поутру извлекать изувеченный, с разорванной задницей и выколотыми глазами, отрезанными ушами и языком, труп.
      На некоторое время в камере наступал покой, пока вновь среди заключенных не находился мудак, готовый ради досрочного освобождения на все, даже на сотрудничество с администрацией. Эти темные людишки своими дремучими мозгами не могли понять, что нет здесь досрочного выхода на свободу, ни через побег, ни через стукачество. И хорошо, если ты когда-нибудь вообще выйдешь из этих стен живым. Здесь очень легко схлопотать за провинность солидный довесок к сроку, который превратит невозможное существование, в просто немыслимое.
      Самыми опасными противниками были люди, которые понимали это и старались не делать лишних движений, чтобы не привлечь к себе излишне пристального внимания властей. К категории людей, знающих слишком много, принадлежал заключенный Халявин, дерзнувший бросить вызов главному тюремному начальнику. Обвел его вокруг пальца, одурачив как сопливого пацана. И когда капитану Шалмину показалось, что осталось еще чуть-чуть, чтобы окончательно сломать строптивого зэка, случилась такая неприятность, которую он не мог представить себе даже в страшном кошмаре.
      Заключенный Халявин бежал. И хотя это невозможно было в принципе, но он сделал. На очередной из порубок, ему удалось бежать, попутно уложив топором двух охранников. И все это на глазах множества свидетелей. Зарубив одного охранника, Халявин завладел его оружием. Как он сумел подобраться к нему настолько близко, что смог воспользоваться топором, в этом предстояло разобраться следствию. Сейчас этим занимается, приехавшая из столицы комиссия по расследованию ЧП случившегося на зоне.
      Завладев оружием охранника, Халявин, не смотря на приличную комплекцию, шустро скользнул вглубь леса, не обращая внимания на крики и пальбу за спиной. Один из охранников, молодой и зеленый, горящий желанием отличиться перед начальством, кинулся вдогонку за убегающим зэком. На что он надеялся? На очередной отпуск домой, или медаль на геройскую грудь, неизвестно. Но зато доподлинно известно то, что не получил он ни того, ни другого. Настырного преследователя ожидала совсем иная награда.
      Приказывая беглецу вернуться, он кинулся за ним вглубь леса, стреляя вдогонку. Халявин обернулся всего лишь раз, задержался на мгновение, глядя сквозь прорезь прицела на мелькающую среди деревьев фигуру преследователя, и нажал на курок.
      Далее по лесу он шел один, никем не гонимый. Лес хоть и был незнаком ему, но не был органически чужд. Человеку, всю жизнь прожившему в лесу, не составляет труда в нем сориентироваться. Всего минуту потребовалось беглецу, чтобы определить примерное направление, в котором находится Шишигино и на основании этого наметить маршрут движения. Едва с этим было покончено, Халявин зашагал вперед уверенным шагом человека, для которого лес дом родной. Спустя несколько минут он был далеко от места, где остался лежать бездыханной грудой его преследователь.
      Вместо отпуска на родину и медли на грудь, получил иную награду, о которой он и не помышлял, бросившись догонять вооруженного зэка. Теперь эта награда останется с ним навсегда. Аккуратная дырочка во лбу, оставленная пулей, и развороченное, кровавое месиво на затылке, на месте выходного пулевого отверстия.
      Ощутимый удар по лбу, отбросил его назад на несколько метров. Так и застыл он на усыпанной еловой хвоей земле, лежа на спине, широко разбросав в стороны руки, удивленными глазами василькового цвета, всматриваясь в небесную синь. Таким нашла его посланная по следам беглеца поисковая группа с собаками.

2.2. Загнать зверя в ловушку