За болотом, гиблым и топким местом, раскинувшимся на десятки километров вширь таежного леса, на сотни метров вглубь, был край непуганого зверя, облюбовавшего эти места на весь весенне-летне-осенний период, когда они могли чувствовать себя здесь в относительной безопасности от людей. Редкий человек оказывался на этой стороне, нанося урон звериной популяции. Зимой они, наученные горьким опытом, покидали и эти места, уходя еще дальше вглубь леса, за «Гнилую топь». Они, также как и люди огибали стороной проклятое место, не рискуя пересекать его границ, ограниченных странным, непроницаемым серебристым туманом.
      Зимой, выпавший снег предательски обнажал звериные следы, выдавая направление движения не только серым хищникам, - санитарам леса, но и более опасным двуногим хищникам, - людям, которые, воспользовавшись благоприятным моментом, толпами спешили сюда, в надежде на поживу. Болото, служившее в более теплые времена надежным заслоном на пути в их владения всяким, алчущим звериной крови двуногим паразитам, зимой переставало быть таковым. Оно промерзало вглубь на несколько метров, и было не опасней укатанной асфальтом, дороги. Люди зимой стремились сюда в надежде отыграться за лето, порадовать близких хорошей добычей.
      Но мало кому это удавалось. Как только звуки выстрелов становились здесь слишком частым явлением, зверье поднималось с лежек и перебиралось вглубь леса. За «Чертову топь», за десятки километров, где тихо и спокойно, куда люди не рисковали забираться, за исключением редких одиночек. На месте оставались лишь медведи, нагулявшие за лето изрядные запасы жира. Удобно устроившись в берлогах, они мирно посапывали, посасывая во сне лапу, в ожидании весны.
      Вот только немногим, выбравшим для зимовки неспокойное в это время года место, удавалось дожить до весны, и изрядно отощавшими, но живыми, нежиться под лучами ласкового весеннего солнышка, набивая ноющую после зимы, утробу. Выжить удавалось не многим. В основном это были старые и опытные представители семейства медвежьих, неоднократно зимовавших здесь, а также везунчики из числа молодой поросли. По счастливой случайности, которая закрепится в них на подсознательном уровне, умение выбирать убежище настолько удачно и укромно, что его не смогли обнаружить рыскающие по зимнему лесу в поисках добычи, охотничьи ватаги. Страшные двуногие враги, объединившиеся в артели для охоты на медведей и вездесущих серых хищников-волков, не только не покинувших здешние леса, на даже приблизившихся к человеческому жилью.
      Оголодавшие, от этого вконец озверевшие и потерявшие чувство страха, они были не прочь вырезать и часть колхозного стада. Доведенные голодом до крайности, заходили в деревню, нападая на домашний скот, кошек и собак. Совладать с озверевшим, изворотливым и хищным зверем, было не просто, но почетно и в известной степени прибыльно. За сданную шкуру серого разбойника, полагалось весомое денежное вознаграждение, тем более нужное в зимнее время, когда деревенскому мужику нет никакой возможности подработать где-то на стороне. Срубить в тайне от благоверной немного денег, чтобы пропить их в теплой, мужской компании, или пополнить тщательно скрываемую от супруги, заначку. В этом отношении, как нельзя лучше помогала хищная серая зверюга, цена за шкуру которой зимой существенно вырастала, по сравнению с летней.
      Лешкин отец также не обходился без охоты зимой, хотя добывать зверя в это время года, было гораздо тяжелее и затратнее, нежели летом. И в первую очередь это было связано с обилием в зимнем лесу охотников, жаждущих добычи. Не смотря на обилие конкурентов, отец не оставался в стороне в охоте на волков. На медведя он не ходил, так как не видел ничего достойного в убийстве из кучи ружей, не очухавшегося со сна, зверя. Подобная охота больше смахивала на хладнокровное убийство, и его не прельщало ни участие в подобном действе, ни доля в добыче. Не нужно ему было ни такого мяса, ни медвежьего жира, ни денег за часть шкуры.
      Он предпочитал охотиться в одиночку, по-честному, один на один с хищным зверем, давая ему, шанс на спасение и возможно победу, чего были заведомо лишены поднятые из берлоги, под прицел десятка ружей, косолапые увальни.
      Потерявшие страх и озверевшие от голода санитары леса, - волки, не осмеливались напасть на группу вооруженных охотников, но им ничего не стоило напасть на одиночку, хотя летом они и этого предпочли бы не делать. Летом они были сытые, и у них не было надобности нападать на человека, когда вокруг полным-полно дичи, гораздо более доступной. Летом, при встрече с человеком, они сворачивали в сторону, от греха подальше. Зимой совсем другое дело. Когда от голода хочется выть, а пустой уже несколько дней желудок, прилип к позвоночнику, страх присущий любому зверю при встрече с человеком, исчезал, вытесненный всепоглощающим чувством голода. Зимой, в стае, они могли напасть, и нападали. И горе охотнику, что оказывался не слишком расторопным, или встречал хищную стаю на открытом месте. Одного двух серых хищников ему удавалось убить, прежде чем ощутить на собственном горле, смертоносную хватку стальных клыков. А затем в его глаза заглядывала сама смерть в образе хищного зверя, с горящими, безумными глазами, оскаленной хищной пастью, частоколом острых, как бритва зубов, с которых слетали клочья пены. А затем наступала темнота, мгновенный, предсмертный ужас исчезал, покидая бренную оболочку тела, вместе с уносящейся ввысь, бессмертной душой.
      А стая справляла пир. Утоляла голод, злой и сосущий, - человечиной, со смаком обгладывая извечного врага, ставшего добычей. Немного усердия и прикрывающие человеческое тело лохмотья оказываются в стороне, распоротые в клочья острыми, как бритва зубами. А вот и она, сочная и податливая плоть, тающая во рту. Несколько минут и от некогда грозного двуногого противника, остается лишь кучка обглоданных до бела костей, да оскаленный в зловещей усмешке череп. С вытаращенными от ужаса, невидяще взирающими на мир, глазами.
      Пройдет, полчаса и слетевшееся на запах крови воронье докончит начатое волкам дело до конца, наведет последний глянец на их работу. Пернатые могильщики выклюют из черепа бессмысленно таращиеся на мир глаза, выберут мелкие кусочки мяса, оказавшиеся недоступными для волчьих зубов. Они доклюют, доглодают все, до чего только смогут дотянуться длинные, острые и слегка изогнутые долбаки-клювы, придав мертвому телу, законченный вид. Больше тело никто не тронет, разве что на минуту пронаведает его какой-нибудь некрупный хищник, чтобы погрызть белых костей, и хоть как-то обмануть голод.
      Покончив с человеком, волчья стая, только раззадорившая аппетит, но далеко не утолившая голода, принималась за своих мертвецов, убитых охотником в схватке, предшествовавшей его кончине. Они больше не члены стаи. Умерев, они превратились в пищу, в мясо, которое позволит стае выжить, продолжить бег в никуда. Покончив и с ними, самым тщательным образом обглодав останки, стая обращала взор на оставшихся в живых. И горе тому, кто оставлял на снегу кровавый след, кого хотя бы вскользь задела, выпущенная охотником пуля. Ежели в стае находился такой несчастный, а вожак это замечал, следовала короткая схватка, исход которой был предрешен заранее. И стая получала на десерт еще одно, облаченное в окровавленную серую шубу, тело.
      Покончив с трапезой, отяжелевшая стая, на пару-тройку дней приглушив извечное, мучающее их бесконечно-долгую зиму чувство голода, неторопливо и бесшумно уходила прочь. Исчезая в бесконечном лабиринте сказочного зимнего леса, оставляя после себя лишь кучку тщательно обглоданных костей, с которых другим хищникам и поживиться нечем, за исключением ворон.
      А они уже ждут. Их разведчик, с начала пиршества, удобно устроился на березе, поглядывая свысока на пирующих, время от времени каркая противным хриплым голосом, то ли призывая серое сборище оставить и ему что-нибудь, то ли условным кличем сзывая своих собратьев, что патрулировали по лесу в поисках возможной поживы. Скорее всего, второй вариант был более уместен. Просить оголодавших, неделю ничего не жравших хищников поделиться пищей, было бессмысленно, и кому как ни вороватому ворону этого не знать.
      К окончанию волчьей пирушки на деревьях, окружавших поляну, ставшую ареной драматических событий, кучковалось не менее дюжины взъерошенных, долбоносых клювачей, с плохо скрываемым нетерпением следивших за происходящим. Когда уходили волки, за пиршество принимались вороны, награждая себя за проявленное терпение, начисто обгладывая все, что осталось после серых хищников. После их ювелирной обработки костей, другим хищникам здесь поживиться было нечем. Довершив начатое волками дело, птичья ватага разлеталась во все стороны, чтобы патрулировать лес, уделяя особое внимание каждому, вышедшему на охоту хищнику, и особо продолжающей извечный бег, волчьей стае.
      Лешкин отец, предпочитавший охотиться на волков в одиночестве, так и не стал добычей, не дав им ни малейшего шанса. Слишком хорошо он знал повадки и манеры серых хищников, чтобы угодить им в зубы. Главное, кто первый увидит противника и в скорости принятого решения, вдобавок еще нужно правильно выбирать маршрут передвижения по лесу. Халявин никогда не пересекал поляны зимой, справедливо считая их самым опасным местом, и на это имелись веские основания.
      Именно на полянах по весне находили обглоданные до белизны кости, исчезнувших по зиме земляков, имевших несчастье нарваться в лесу на оголодавшую, хищную стаю. Кто это, определить было невозможно, настолько чистой была проделанная волками и вороньем, работа. Хозяин останков устанавливался по ружью, найденному поблизости от тела. Нередко ружейный приклад носил отметины оставленные волчьими зубами, принявшими его с голодухи за нечто съедобное. Кости земляка собирались в мешок и доставлялись в деревню для последующего их захоронения по христианскому обычаю, на сельском кладбище.
      Лешкин отец знал о подобной особенности полян и поэтому никогда, не оказывался на их открытой площадке, не только зимой, но и летом, хотя в это время года, они относительно безопасны. Он предпочитал передвигаться по лесу осторожно, от дерева к дереву, прислушиваясь и осматриваясь по сторонам, практически бесшумно. И хотя скорость подобного передвижения была сравнительно невысока, но давала ощутимые выгоды, где главной наградой была жизнь.
      Не раз и не два в холодном, продуваемом всеми ветрами лесу, встречался Халявин с волчьей стаей, которой так страшились охотники, рискнувшие в одиночку охотиться в зимнем лесу. Но он, в отличии от них, ждал встречи, искал ее. Он первым замечал серую банду, рыскающую среди деревьев, и поэтому имел преимущество в схватке. А поэтому прочь лыжи. Еще мгновение и он восседает на ветвях ближайшего дерева, вне досягаемости когтей и клыков оборотившихся на шум хищников. В их голодных глазах, горящих бешенством и злобой, он не раз читал приговор себе, жестокий и безоговорочный.
      На краткий миг они встречались в короткой, невидимой дуэли. Горящие ненавистью и безумной жестокостью глаза хищного зверя, и холодно- отстраненные глаза человека. На мгновение встречались их взгляды, а затем раздавался оглушительный грохот. Молния слетевшая с дерева, пробивала аккуратную, кровоточащую дырку между двумя, горящими злобой глазами, разбрызгивая по снегу, облепляя стволы деревьев мозгами, лопнувшего как гнилой орех, звериного черепа. А затем следовал второй выстрел, третий, пусть и не такой снайперски точный, но от этого не менее смертельный. После него, на залитом кровью снегу оставался очередной серый хищник, загребающий лапами в предсмертных конвульсиях.
      Выстрелы следовали один за другим, прекращаясь лишь на время, необходимое человеку, чтобы перезарядить оружие. А затем стрельба начиналась вновь. И напрасно стая кружила вокруг дерева с затаившимся на ветвях, человеком. Напрасно самые отчаянные пытались допрыгнуть, сдернуть его вниз, чтобы затем вцепиться ему в глотку. Разорвать ее одним сильным движением челюстей, насладиться теплотой и ароматом крови, агонией поверженного врага.
      Но их мечтания так и остались таковыми. Единственное, что они могли ухватить на лету, подобравшись к нему ближе, чем остальные серые сородичи, была пуля. Пуля бьющая прямо в оскаленную пасть хищника, разбивая тупую голову, как гнилой арбуз, на сотни осколков. Видя участь, постигшую прыгуна, осознав и то, что случилось с прочими членами стаи, безжизненными серыми тушами, застывшими на утоптанном множеством лап, залитом кровью снегу, члены хищного лесного сообщества, воя от злобы и бессилия, убирались прочь от этого страшного места и проклятого охотника, оказавшегося сильнее и хитрее их. Словно призрачные тени исчезали волки в лесных глубинах, не желая испытывать более судьбу, не горя желанием разделить участь, постигшую товарищей. Они предпочли поискать более доступную, не огрызающуюся смертоносным свинцом, добычу.
      Просидев с полчаса для верности на дереве, на случай, если серым разбойникам взбредет в голову вернуться, Халявин начинал действовать. Не дождавшись возвращения стаи, отец неторопливо спускался с недоступной для хищников выси и сноровисто приступал к делу, спеша поскорее закончить, дабы запах, пряной и дразнящий, не привлек других хищников. Привлеченные запахом и видом крови, разделанных, лишенных шкур тел, аппетитно поблескивающих окровавленными боками, хищники совсем потеряют голову. Они одуреют от такого количества еды и единственного препятствия в лице человека на их пути к еде.
      Конечно, ему ничего не стоит повторить трюк со стрельбой с дерева, но только он может ничего не дать. Обезумевшие хищники, возможно и нападать не станут, предпочтя бессмысленным наскокам, пожирание собственных мертвецов, уже освобожденных от мешающих трапезе шкур. Поев, они обратят взор и на него, как на десерт, который безумно вкусен, но с употреблением которого можно и подождать денек-другой.
      Подобного финала Халявину не хотелось. С него было достаточно и одного раза, когда он побывал в подобной ситуации. Тогда он просидел на дереве, голодный и злой, без сна, около двух суток. И ему еще повезло, что отделался так легко, могло быть и гораздо хуже. Можно было не совладать с усталостью, и свалиться с дерева вниз, навстречу смерти.
      Голод, вполне переносимая вещь. Он без особых проблем, без пищи выдержал бы при надобности более недели. Гораздо труднее было бороться с усталостью, со свинцово-тяжелым веками, которые так неудержимо тянет вниз, словно к ним, на невидимых, но прочных нитях, подвешен груз. Уснуть, значит потерять и без того хрупкое равновесие, а подняться обратно, шанса уже не будет. Стая, развалившаяся внизу и пребывающая в состоянии покоя, которая словно и не глядит на него, а просто отдыхает на снегу после сытного обеда, устало смежив веки, на самом деле не так проста. И то, что их глаза прикрыты, еще ни о чем не говорит. Они все прекрасно видят и в первую очередь его, человека, желанный десерт, застрявший среди ветвей. Они не упустят момент, если человек, подкупленный их кажущейся неподвижностью, окажется внизу и попытается уйти. Жить в этом случае ему останется лишь несколько секунд, времени достаточного для того, чтобы ближайший хищник, в два-три прыжка нагнал человека, вцепился в глотку, утробно рыча.
      Подобной радости он им доставить не мог и не хотел. А поэтому чертовски длинные дни и кажущиеся бесконечными ночи, он не сидел сиднем на месте. Борясь со сном, холодом, усиливающимся ночью, с онемением в затекшем от неподвижного сидения теле, он постоянно двигался. Вверх на несколько ветвей, затем вниз и обратно вверх. Движение разгоняло сон, усиливало кровообращение в затекших от сидения конечностях, давала столь необходимое организму тепло.
      Попавший в звериную осаду охотник благодарил небо за то, что ночи, проведенные на дереве, оказались довольно теплыми для зимы, да еще вдобавок полное отсутствие ветра. Если бы началась пурга, не помогла бы ему зарядка и лазание туда-сюда по ветвям. Замерз бы напрочь, и громыхнулся вниз обледенелым куском, на радость серым бандитам, зубы которых достаточно остры и крепки для того, чтобы разорвать на части даже изрядно замороженное тело. При ветре он был бы обречен и прекрасно знал об этом, готовясь продать жизнь подороже. Предчувствуя скорую гибель, он непременно бы вступил в последнюю схватку с окружившими его хищниками и в отчаянной попытке попытался бы вырваться из смертельного окружения. И хотя исход поединка был ясен и заранее предрешен, он давал хоть и призрачный, но все же шанс на спасение.
      Тогда ему повезло. Он просидел на дереве всего лишь пару дней. А затем стая, повинуясь сигналу вожака, молча поднялась со снега и потрусила вглубь леса, привлеченная новой, более доступной добычей. Просидев для верности на дереве еще минут 40, которые показались ему едва ли не более длинными, чем предыдущие двое суток и убедившись в том, что стая не собирается возвращаться обратно, слез с дерева, и поспешил в родную деревню. При этом не забывал вертеть головой на 360 градусов, опасаясь вновь угодить в засаду.
      Еще одной отсидки он вряд ли бы выдержал. От одной мысли о сидении на дереве, даже в течении нескольких часов, ему становилось не по себе, а тело бросало в дрожь. И он только ускорял шаг, с каждым пройденным метром приближаясь к родному жилью. К теплу, еде, желанному отдыху и безопасности. И только завидя показавшуюся из-за леса деревню, от сердца отлегло и он наконец-то поверил в спасение, в окончание кошмара, в котором пробыл столько времени.
      Лешка помнит тот день, когда вернулся из леса отец после двухдневного отсутствия. Почерневший, осунувшийся, с кругами под глазами и многодневной щетиной, шатающийся от усталости. Если бы подобная задержка случилась летом, никто не обратил бы на это внимания, посчитав его заночевавшим в лесу. Летом отец нередка оставался в лесу с ночевкой, тогда это было не так опасно. Хороший костер, весело потрескивающий огонь, которого так боится любая, обитающая в лесу живность, и можно ложиться спать, в полной уверенности, что проснешься утром. Когда ночью похолодает и огонь горит еле-еле, начиная голодать без очередной порции горючей пищи, автоматически подкинуть дров в костер и подставив теплу другой бок, вновь погрузиться в сон.
      Зимой все обстояло иначе. Можно развести костер и погреться, но кому это нужно, все равно спать на снегу невозможно. Тем более, когда вокруг, постоянно слышатся чьи-то осторожные шаги, а обступившая костер со всех сторон непроглядная ночь, то и дело расцвечивается сполохами голодных, хищных глаз. Глаза с надеждой и ожиданием следят за ним, за каждым его движением, готовые в любой момент броситься и разорвать одиночку в клочья. И только огонь, извечный и древнейший ужас, единственное, что их удерживает от подобного шага. Но они терпеливы, они подождут, когда костер потухнет благодаря промашке двуногого, притаившегося под его защитой, либо погаснет, оставшись без пищи. В любом случае, существо, пользующееся его защитой, обречено, и гибель лишь дело времени. Они-то привычны к ожиданию, терпения им не занимать, когда перед глазами желанная добыча.
      Заночевать в лесу у костра, было сравни самоубийству, и поэтому ни Лешкин отец, ни другие сельские охотники, не оставались в лесу с ночевкой. Если такое все же случалось, костер разводился у древесного ствола, прикрывающего спину. На дерево можно облокотиться и немного подремать чутким сном, на который способны, наверное, только охотники. Просыпаясь при любом подозрительном шорохе, говорящем о том, что с костром нелады и пора подбросить дров, ибо обступившие в ночи костер хищники, потихоньку начинали изготавливаться для атаки. А когда дрова на исходе, а хищные серые бестии все никак не желают отступать, тогда выход один, на дерево, готовиться к возможной многодневной осаде. Пока хищникам не наскучи это занятие, или они не учуют более доступную добычу.
      Вернувшись домой, у отца едва хватило сил раздеться, он рухнул на кровать, как подкошенный. И проспал без малого сутки, чего с ним отродясь не бывало. Вынужденная бессонница сделала свое дело, и он просто наверстывал упущенные за время сидения на дереве, часы сна. Отоспавшись, отец посетил баню, где проторчал несколько часов, парясь и изгоняя из организма, скопившийся там, двухдневный озноб, наслаждаясь теплом, о котором мечтал, двое бесконечно длинных суток. А затем, после баньки, у отца начинался жор. Приняв для аппетита стакан самогона, отец в неимоверном количестве поглощал разнообразную снедь, выставленную матерью на стол. Насытившись, удовлетворенно рыгнув, отец завалился на боковую, и дрых пол дня. На этом процесс его излечения заканчивался, и всякая хворь удирала от него без оглядки, не смея приблизиться. Для кого-то многодневное сидение на дереве в зимнем лесу и могло бы выйти боком, но только не для отца. Оклемавшись, он, как ни в чем не бывало, принимался за работу.
      У людей попавших в подобный переплет, есть два пути избавления от напасти. Первый, - терпеливо ждать, когда у взявшей его в осаду стаи подведет от голода животы и ей не под силу будет дальнейшее ожидание. Они уйдут в другое место, где есть более легкая добыча. Для этого потребуется несколько дней, и их количество зависит от того, насколько голодны серые разбойники. Если они до встречи с человеком не ели уже долгое время, то и срок ожидания будет не столь значительным, несколько часов, максимум сутки. Ежели стая недавно хорошенько перекусила, то повстречавшемуся с ней охотнику крупно не повезло. Его ожидание будет несравненно более долгим и может затянуться на несколько дней, и закончиться весьма плачевно.
      Существует прямая зависимость между заполнением волчьего желудка и многодневным древесным сидением. В этом случае врасплох застигнутому охотнику остается уповать на второй вариант развития событий. Что его найдет и освободит одна из охотничьих ватажек, рыщущих по лесу в поисках волчьих стай, и медвежьих берлог. Чтобы заработать деньжат на шкурах серых разбойников, разжиться медвежьим мясом, жиром для домашнего стола, разнообразить питательный рацион семейства дарами леса.
      Кое-кого это спасло. Волчья стая, как бы не была решительно настроена, как бы не была голодна, всегда сбежит, трусливо поджав хвосты, уловив чуткими ушами, приближение группы охотников. Учуяв их приближение, серые хищники, подобно бесшумным призракам, поднимались со снежных лежанок и растворялись среди деревьев, опасаясь за свою шкуру, которой не поздоровится от падких на нее людей.
      Сидящему на дереве страдальцу, остается одно, отсалютовать парой выстрелов вслед убегающей стаи, преследовав запоздалой пальбой, двойную выгоду. Во-первых, привлеченные выстрелами люди наверняка не пройдут мимо. И тогда он сможет присоединиться к ним, и будет в безопасности. Во-вторых, этими выстрелами он может завалить одного, а то и двух волков, столько времени продержавших его на дереве, в качестве компенсации за моральный и физический ущерб. Шкуры, наспех содранных с их владельцев, станут тем призом, ради которого несчастный претерпевал все эти муки.
      Благодаря шкурам, сданным в колхозное правление и полученной премии, он сможет начать лечение застывшего и застоявшегося организма. И не только дешевым сельским самогоном, но и побаловать себя настоящей, магазинной водкой, или даже армянским коньяком, с россыпью звезд на этикетке. Денег, вырученных в качестве премии, хватит и на спиртное, и на обновки домочадцам. А когда деньги полученные за трофеи испарятся, превратившись лишь в приятные воспоминания, человек вновь собирается в лес.