- Дубтах! Лойг! Братья-близнецы - младшие сыновья ярла Мак Снахта с северных отрогов - дружно повернулись к нему. Что привело их в кровавую круговерть войны с немытыми салэх далеко на юг? Этлен усмехнулся, прикрывая обветренные губы перчаткой, словно невзначай прятал зевок. Ни для кого ни секрет, что каждый из бойцов отряда Мак Кехты втайне был влюблен в нее. В героиню, воительницу, знамя борьбы с ненавистными животными. И каждый из них скорее пошел бы под пытки и на костер, чем признался перед сотоварищами в своем чувстве. Старый, умудренный веками прожитой жизни воин жалел их. Уж он-то знал, кому принадлежит навеки сердце его феанни. - Подойдите сюда, - Этлен кивнул близнецам в сторонку - дым от весело трещащей копны немилосердно ел глаза. - Держите веревку. По моей команде - тянуть. Дубтах попробовал разорвать сунутый ему в руки тонкий блестящий шнур и с одобрением покачал головой. Замок его отца славился на весь Облачный кряж искусниками-веревочниками, и поставлял ловчую снасть ко дворам ближних и дальних ярлов с незапамятных времен. Этлен просто взял в левую руку привязанный к другому концу веревки зазубренный крюк и мягкими шагами, едва заметно припадая на левую ногу, пошел к срубу. На середине пути правая рука плавно потянулась за плечо, извлекая меч. Фиал украдкой, из-под прижатого к виску платка, а юнцы - не скрываясь, наблюдали за ним. Сид шел тем же путем, каким бежал еще недавно Харран. Равнодушно перешагнул тело охотника, первым нашедшего встречу со смертоносной сталью. До крыльца оставалось шагов сорок. До раненного человека - не больше двадцати. В глубине дома, скрываясь за темными щелями окон, разом хлопнули, загудев, две тетивы. Этлен крутанулся на месте, расплываясь смазанной тенью. Одна стрела, теряя на излете силу, скользнула к лесной опушке. Вторая, разрубленная на две половинки, глухо стукнулась о дубовую колоду, установленную для водопоя скота у колодца. - Прикройте его! - воскликнула Мак Кехта и зашлась в хриплом кашле, проглотив особенно едкий клуб дыма. Перворожденные потянулись к копьеметалкам, но Этлен опередил и их, и сделавших второй залп осажденных людей. Вот он стоял на месте, поводя острием меча из стороны в сторону, и вдруг прянул вперед, в считанные мгновения преодолев разделявшее его и Харрана расстояние. С размаху зацепил острый крюк за пояс лежачего человека. - Тяни! Этлен прыгнул в сторону, стремясь укрыться за срубом колодца. Еще две стрелы прошли впустую. Только взрыли пыль на утоптанном дворе. Лойг и Дубтах налегли на веревку. Харран заорал дурным голосом, когда крюк, прорвав нехитрую одежу, вонзился в тело. И второй раз, когда сломался наконечник проткнувшего его ногу копьеца. Рой дротиков, хищно просвистев в нагретом за день воздухе, забарабанил по стене фактории. Пара влетела в бойницу, помешав обороняющимся. Благодаря этому, Этлен успел отступить к спасительному колодцу. - Довольно! - Фиал остановила разохотившихся перворожденных, которые, дай им волю, израсходовали бы без толку весь запас оружия. - Поджигайте. Ставшими привычными за последние пару месяцев движениями юноши принялись обматывать просмоленной ветошью полдюжины оставшихся дротиков. - Этого оттащите в лес, - небрежным кивком сида указала на замолчавшего и лишь поскуливающего, как побитый пес, Харрана. - Больше пленных не берем. Мрачная шутка Мак Кехты имела неизменный успех. Зловещий хохот был ей ответом. Полыхающие дроты вылетели из копьеметалок и прочертив в незаметно подкравшихся сумерках искрящиеся огненные шлейфы, воткнулись в стену убежища. Захочешь - не вырвешь. Высушенное жарким солнцем, смолистое дерево весело затрещало, занимаясь ярким, наводящим на воспоминание о трегетренском знамени, пламенем. Обреченные внутри дома глухо завыли. На высокой ноте зазвучали плаксивые бабьи голоса. Пронзительно закричал ребенок. Десяток сидов замерли в напряженном ожидании, с копьеметалками наготове ожидая появления ищущих спасения людей. Дубтах и Лойг по-прежнему волоком потащили пленника к лесу. Фиал с парой воинов направилась следом. Вскоре между деревьями затрепетал крошечный костерок. Летний закат скоротечен. Кажется вот только что солнечный диск прикоснулся верхушками плоских, поросших мрачными лесами, гор на закате - эта местность не зря прозывалась Лесогорьем - и черным крылом ворона пала тьма. Лишь яркая россыпь звезд спорила теперь с отсветами пожарища. И, как всегда, проигрывала. Этлен вынырнул из-за клубов дыма неслышно, как призрак. - Зря ждете, - коротко бросил изнывающим в нетерпении юношам. - Они вам этого удовольствия не доставят. Действительно. Крики в недрах полыхающего сруба смолкли и никто не порывался выбежать под голодные копья перворожденных. Старик, если к сиду можно применить такое определение, присел на разогретую землю, растирая бедро вытянутой ноги. Из всех меток, пятнавших там и сям его перевидывавшее виды тело, след, оставленный трейговской секирой, досаждал более всего. Сильнее, чем след от когтей пещерного медведя на спине и шрам, оставленный клювом грифона с внутренней стороны левого предплечья. Ухнула, проваливаясь, и выбросила к вечернему небу облако красных искорок-светляков устеленная дерном крыша. - Кончено, - пробормотал сквозь зубы один из юношей, Сенлайх из Орлиного Приюта. - Проклятые салэх! Хоть бы один выскочил... Этлен поднялся одним движением. Стройный, даже, скорее, сухой. Догорающее кострище бросало алые блики на его словно вырубленное из горного дуба лицо. Цепкий прищуренный взгляд ожег ударом бича. - Да, они грязные, дикие, волосатые животные, но вы-то должны знать, что чего-чего, а мужества им не занимать. Запомните это, если хотите прожить столько, сколько прожил я. Ясно? Если кто-то и вознамерился возразить, то счел должным промолчать - авторитет ветерана был непререкаем. - Заберите Ойсина, - через плечо бросил Этлен, направляясь к лесу. - Похороним его по обычаю предков. Где-нибудь подальше. Здесь оставаться не будем. Кони отдохнули достаточно. Подходя к мрачным, исходящим хвойным духом елям, телохранитель увидел выступившею ему навстречу тоненькую фигурку феанни. Сида хмурилась, играя пальцами на рукояти корда. - Ты все узнала, что хотела? - Ничего я не узнала! - в сердцах Мак Кехта прихлопнула кулаком о ладонь. - Все, что рассказало мне это животное, я знала и без него. - Я не слышал криков. Неужели вы пришли к обоюдному согласию? - Салэх так перетрусил, когда понял, в чьи руки попал. Лопотал без умолку, сида отвечала рассеяно, витая мыслями далеко от Лесогорья и сгоревшей фактории. - Как же эти вонючки коверкают речь... Едва успевала понять. Он заслужил быструю смерть. Но бродов через Аен Маху он не знал. Этлен не позволил себе улыбнуться, но фраза его прозвучала чуть-чуть насмешливо: - Еще бы, нам нужно было захватить владетельного талуна, как они себя называют, или, на худой конец, служаку из экхардового войска. Лучше егеря. А здесь простые охотники. - Все равно я не оставила бы их поселение в покое. Помни, я поклялась мстить. - Не спорю. И не попрекаю. Но кучка паршивых салэх стоила нам жизни Ойсина. Ты считаешь, это равноценная мена? Фиал не ответила. Этлен не настаивал, так как с ними поравнялись хмуро ступающие бойцы отряда, которые несли на руках тело погибшего товарища. Предводительница порывистым движением остановила их и, приблизившись, поцеловала мертвого в холодные губы. Выпрямилась. Оглядела оставшихся в живых. - За Ойсина мы тоже отомстим проклятым салэх. Стократной кровью свершим тризну по павшему! Юноши одобрительно загудели. - Теперь на север! Следов не оставлять. Вскоре шестнадцать едва различимых в ночной тьме силуэтов всадников скользили вдоль восточных склонов Лесогорья. Гуськом. Прекрасно обученные кони шагали след в след. Замыкал цепочку напряженно всхрапывающий конь. В его седле неподвижно глядя пустыми глазами перед собой ехал труп Ойсина. Над берегом Аен Махи протяжно закричал ночной охотник - козодой. ГЛАВА I I Отроги Облачного кряжа, прииск Красная Лошадь липоцвет, день двадцатый, между рассветом и полуднем Разогретый воздух дрожал и маревом плыл над верхушками холмов. Ровный, жаркий ветер шевелил волосы на макушке, не принося ни свежести, ни облегчения. Сумка с нехитрой охотничьей снастью плеча не обременяла. Не приведи Сущий и назад возвращаться вот так же налегке. С шумом, хлопая пестрыми крыльями, из-за деревьев вспорхнула стайка ореховок. Не много же они добудут... Я не помнил такой жары не только здесь, на севере Мира, у подножья Облачного кряжа, но и в южных землях, подвластных Приозерной Империи.
      Разлапистые буки с горем пополам укрывали пологие склоны холмов прихотливой вязью теней, защищая все же траву и молодой подлесок. В подвявших стеблях перьевицы частой россыпью играли в прятки светло-алые ягодки земляники. Садись и собирай. И не худо бы набрать лукошко-другое на зиму, да у меня сегодня другое, более важное, дело. В соседнем распадке ощерились дюймовыми иглами заросли ежевики. Кусты уже начали подсыхать. Пожелтели молодые побеги, чуть повело края пожухших листков. Но ягода успела налиться, набрать сока и сладости. А вот успеет ли вызреть просо и ячмень? Всю жизнь я был далек от нелегкого труда хлебороба, но даже неискушенному горожанину становилось ясно - урожая в этом году не жди. С начала сенокоса на землю не пролилось ни единой капельки. Ручьи и потоки, еще весной с ревом скачущие по нагромождениям валунов, истончились и уже не ворочали гранитные глыбы, а деликатно протискивались между ними, устремляясь к Отцу Рек. Влага, щедро напитавшая землю после схода зимних снегов, ушла в глубь, на нижние пласты. А верхний, плодородный слой, под знойными лучами такого близкого здесь, в предгорьях, солнца начал сохнуть, трескаться, рассыпаться мелкой, будто просеянной сквозь пекарское сито, пылью. Кто мог ожидать такого раскаленного лета после томительных зимних месяцев, вымораживающих все живое, заметающих снегом холмы и жалкие человеческие лачуги. Как ждали мы весенних солнечных лучей! В нынешнем году весна пришла ой как поздно... Зима-студенница, вцепившаяся в горло измученного леса костлявыми пальцами, держалась, как за свое. В конце березозола, незадолго до дня весеннего равноденствия, началась было оттепель, но не желающая сдаваться стужа снова заморозила проглянувшие проталины, скрепила толстым голубовато-серым настом поверхность снежных заносов, покрыла тонкой ледяной глазурью ветви деревьев и кустов, погрузив заросшие лесами холмы в диковинную сказку из далекого детства. Отважно высунувшие прозрачные головки-колокольчики первоцветы так и остались стоять, словно хрустальные украшения, вырезанные рукой неведомого искусника. А за десяток дней до самого Беллен-Тейда ударила такая стужа, что лопались промерзшие насквозь стволы деревьев. Над холмами стоял громкий треск, эхом проносящийся над убогими халупами рудника. В ту ночь раскололась пополам старая липа, почернелая и обугленная с одной стороны. С той, где проглядывали сквозь снеговые наметы остатки стен рухнувшего после пожара "Развеселого рудокопа", где пустыми глазницами глядели в долгую северную ночь дверь и окошко опустевшего хлева. За развалинами "Рудокопа" снег был истоптан, измаран сажей и охристой глиной. Здесь по настоянию нового головы - Белого, выбранного на общей сходке старателей, похоронили всех погибших в ту страшную ночь. Чужаков - в одной большой яме. Наших - каждого по отдельности. Немного в стороне под снегом угадывались еще пять холмиков - семья Харда, прижимистого, но веселого и не злопамятного хозяина нашей любимой харчевни. Когда я привел Гелку посмотреть на застывшие в вечном сне, сверкающие под пробившимся сквозь тучи солнцем, первоцветы, она долго любовалась ими затаив дыхание, а потом начала осторожно сламывать хрупкие стебельки, складывая промерзшие цветы на старую рукавицу. Она отнесла их к "Развеселому рудокопу", на могилы родных - родителей и трех старших сестер. Какими словами я мог утешить ее горе? Да и что проку в словах? Слова пусты и я никогда не придавал им особого значения. Наверное поэтому меня зовут Молчуном. Зовут настолько давно, что старое имя уже с трудом пробирается к свету через завесу воспоминаний. Старое имя, старые друзья, шумный город на берегу лазурного бескрайнего озера, который я покинул больше шестнадцати зим тому назад. На смену им пришли новые друзья, новое имя - здесь каждого переименовывали по своему и подчас новая кличка ложилась куда ладнее прозвания, данного родителями и жрецами. Появилось и новое обиталище - рудник Красная Лошадь. Восемь лет тяжелого старательского труда не только закалили изнеженное некогда тело, но и усмирили мятежный дух, заставили на многое взглянуть по-другому, задуматься, что в этой жизни нужно принимать умом, а что сердцем. Я оставил Гелку наедине с ее умершими близкими, наедине с ее горем, пройти через которое с тем, чтобы обрести дальнейшую цель в жизни, должна была она сама. Одна, без посторонней помощи. Она осталась стоять на коленях в грязном снегу, не заметив, кажется, моего ухода, а я умостился на повалившейся половинке липы, подставляя то одну, то другую щеку ослепительному, но пока еще холодному солнцу.
      Прямо передо мной раскинулась пустынная в это время площадь с тремя черными язвами старых кострищ. Когда-то между ними - я это помнил - снег пятнали красно-бурые мазки. Еще одно свидетельство всколыхнувших наш убогий мирок потрясений. Теперь их не было. Волки, дерзкие от лютой бескормицы и вконец осмелевшие от безнаказанности, приходя по ночам в поселок, выгрызли смерзшиеся с кровью куски льда. Увенчанные то здесь, то там слабенькими неустойчивыми столбиками дымков хижины старателей приютились на склонах где-то позади. Куда они денутся? А впереди тянулась, слегка изгибаясь между холмами, неезженая давно уже, но хранившая следы многих взрывших ее копыт, дорога. Она вела на юг, к теплу, то ныряя в сумрачные ельники, то выбираясь на подсвеченные склоны, поросшие рябиной и орешником. Туда, к берегам великой реки Ауд Мор, которую мы зовем Отцом Рек, ушел еще один человек, к обществу которого я успел привязаться за эту зиму. Теперь я начинаю понимать - история эта началась в ту осеннюю ночь, когда забулдыга Пегаш, возвращаясь по обыкновению далеко заполночь из "Развеселого рудокопа" свалился в собственный шурф и сломал шею. Не впервой ему было проскальзывать навеселе между воротком и неприкрытой по всегдашней безалаберности лядой, которая должна была прикрывать темную пасть шурфа, с тем, чтобы добраться до вороха полуистлевших шкур и тряпья, служивших ложем для сна и отдыха. Но в эту ночь судьба распорядилась иначе. Обнаружилась его смерть лишь на утро ближайшими соседями - мною и Карапузом. Гробовая тишина в доме, из году в год встречавшем каждый рассвет отборной бранью и богохульствами, заставила нас насторожиться и пойти поинтересоваться - в чем дело. Пока Карапуз бегал за нашим выборным головой, который должен решать, что делать в таких случаях, я стер ржавые глиняные разводы со лба и щек погибшего. Пегаш лежал на отвале непривычно тихий и умиротворенный. Его мокрые черно-белые пряди, облепившие голову, вызвали у меня чувство похожее на жалость. Чувство, которое все мы давно разучились испытывать. Голова Желвак долго ворчал, потирал кулаком пористый нос, озабоченный не столь внезапной смертью одного из своих сотоварищей, сколько неотвратимой грядущей расплатой со сборщиками подати за бездействующий участок. В это время появился он. Невысокий, сухопарый, с длинным вещмешком, прихваченным, кроме обычных лямок, ремешком через лоб, как делают это носильщики-горцы на юге, он прошел сквозь скопившуюся к тому времени толпу зевак и остановился рядом с телом. Желвак, прожженная каменная крыса, хоть и любит притвориться эдаким растяпой-лопушком, сразу понял что к чему. По быстрому назначив похоронную команду, он увлек пришельца в перекошенную халупу Пегаша и, загрызи меня стуканец, если не содрал с него на пяток корон больше, чем участок стоил. То ли за безупречную выправку, то ли за суровый взгляд серых глаз, ребята прозвали моего нового соседа Сотником. Пролаза и баламут Трехпалый даже выдумал душещипательную историю, которой, впрочем, никто не поверил, о романтической любви и коварных интригах, вынудивших бравого вояку искать забвения в разношерстой толпе старателей на отрогах Облачного кряжа. Сказка его, наполняемая всякий раз все более увлекательными подробностями, была сущей ерундой, но на новое имя Сотник откликался. Дни сменялись днями, складывались в месяцы. Заалели гроздья рябин на южных склонах. Сотник не участвовал в шумных попойках в "Развеселом рудокопе", предпочитая закупать провизию в отдаленном от центра копей, тихом "Бочонке и окороке". При встречах на приветствия отвечал, но кратко. Зачастую - односложно. В беседы не ввязывался. Как я уже говорил, парни кличут меня Молчуном и, должен заметить, не без оснований. Но по сравнению с Сотником я выглядел странствующим проповедником, уловляющим души в придорожных трактирах. На правах соседа я заглядывал к нему несколько раз и даже поделился опытом, как удобнее и безопаснее крепить рассечки кривыми еловыми стойками, надежнее и быстрее промывать измельченную породу, выискивая дымчатые топазы и золотистые гелиодоры, голубоватые аквамарины и зеленые смарагды. За пять с лишком веков интенсивной разработки прииск обеднел настолько, что некоторым уже начинало казаться выгоднее перелопачивать старые отвалы, чем копаться в дырявых, как йольский сыр, холмах. Со временем наше с Сотником общение переросло в нечто вроде молчаливой дружбы. Ведь не худо посидеть с трубочкой, набитой душистыми соцветиями тютюнника, провожая взглядом прячущееся за зубчатую гряду близких гор дневное светило. Как всегда с первыми заморозками стайки алогрудых зензиверов облепили рябины, а вслед за ними с полудня прибыл отряд сборщиков подати. Убогость породы не умерила алчности высокородного ярла Мак Кехта. Вообще, проклятые остроухие терпят нас на своей земле только потому, что сами не хотят рыться в ней, как луговые собачки. И снисходят до общения со смертными лишь два раза в год. Осенью, когда легкий морозец скует раскисшие от проливных дождей дороги, и весной вместе с первой травкой, после того, как спадут вспученные мутной талой водой горные ручьи. Уже много лет прошло с той поры, когда отбираемая ими доля была действительно десятиной. Но разве станет перворожденный сид обращать внимания на такую безделицу? Особенно, когда речь идет о его достатке. Они медленно ехали между участками с жалкими покосившимися лачугами, отмечавшими устья шурфов. Из ноздрей длинношеих, прядающих ушами скакунов вырывались клубы пара. Под точеными, как рюмочки, копытами звонко хрустел молодой ледок. А жалкие насекомые, люди, угрюмо тянулись к истоптанному выгону перед "Развеселым рудокопом". Это место мы гордо именовали площадью. И каждый нес бережно завернутый в тряпицу драгоценный груз - кровью и потом добытые самоцветы. О том, чтобы припрятать камешек-другой или самому скрыться и пересидеть в холмах, не возникало и мысли. Возглавлявший отряд сборщиков Лох Белах отличался суровым нравом и спуску не давал никому. Под пристальным взглядом его холодных глаз сыпались в кожаные прошнурованные мешки черные шерлы и фиолетовые аметисты, голубые и розовые топазы, жаргоны, сияющие горным солнцем, и гиацинты, напоминавшие окрасом запекшуюся кровь. Кто-то отдавал четверть накопленных за полгода камней, а кто и половину. Голова с мрачным видом стоял подле сидов и, сверяя списки старых должников, поглядывал на перворожденных и на рудокопов снизу вверх. Списки должников были проклятием неудачников, грозным напоминанием о каре земной, которая всегда готова предвосхитить кару небесную. Не сумевших расплатиться вовремя и сполна на первый раз ждала порка, на второй изгнание куда глаза глядят. В преддверии студеной зимы это было равнозначно смертному приговору. Я спокойно ждал своей очереди. Найденный в конце лета смарагд величиной с полногтя мизинца стоил доброй пригоршни ежедневно намываемой мелочи. Прозрачный травянисто-зеленый камешек давал возможность не только выплатить налог нынешний, но и расплатиться по прошлому долгу, при воспоминании о котором зачесались с трудом залеченные рубцы между лопаток. Время тянулось медленно, как капля меда по крутому боку кувшина. Поволокли к козлам, срывая на ходу рубаху, Трехпалого. Наш записной весельчак, поддерживая с таким трудом созданный у друзей и собутыльников образ, затянул было скабрезную песенку, но вскоре замолчал и прикусил губу... А к Лох Белаху бочком подвалил Карапуз, сыпанул темно-зеленых турмалинов и пару обломков горного хрусталя. Развернувшись, подмигнул мне и направился восвояси. Ему все эти годы везло. Ни одного сезона с неполным или невыплаченным вовсе налогом. Следующим Желвак подозвал Сотника. Что он мог дать, работая всего-то с начала осени? Десяток кристаллов шпата, несколько шерлов, еще что-нибудь по мелочи. Большего он накопить не мог. Рассчитывать на наследство от Пегаша, с неистовством пропивавшего каждую ночь добытое в дневные часы, не приходилось тоже. - Не достаточно. Еще один лодырь, - процедил сквозь надменно стиснутые губы Лох Белах. - Наглость людская превзошла меру моего понимания... - Он просто не мог,.. - попытался вступиться голова, но сид лениво взмахнул плеткой. Удар пришелся наискось через губы. Брызнула вишневая кровь. Бедолага Желвак согнулся, прижимая ладони к лицу. А поделом. Не перебивай перворожденного. - На правеж, - кивнул своим подручным Лох Белах. Те двинулись к Сотнику, но замялись, натолкнувшись на цепкий взгляд чуть прищуренных серых глаз. Один вдруг решил проверить, крепко ли затянута пряжка перевязи, другой и вовсе наклонился, соскребая ногтем несуществующую грязь с остроносого сапога. Не знаю, что прочитали они во взгляде моего соседа, но сиды страшатся смерти гораздо больше, чем мы, люди. Я бы тоже боялся небытия, будучи бессмертным по рождению. Заинтересовавшись, Лох Белах шагнул вперед, намереваясь повторно замахнуться плеткой. Но рука, обтянутая тонкой кожей вышитой перчатки, замерла на полпути. Их взоры скрестились, как клинки опытных и бывалых мечников, когда в схватке наступает пауза и каждый боец выжидает, рассчитывая на оплошность противника. Исхудалый, гордо расправивший плечи, немолодой человек в латанной не раз одежке и перворожденный сид в изысканной посеребренной броне, прячущий растерянность под маской высокомерия. Внезапно я перестал слышать людской гомон. Взамен ему с ближайшего холма донеслась дробная россыпь черного дятла. Скрипнула под налетевшим ветерком старая липа, подпиравшая хлев, а стук собственного сердца отозвался в ушах подобно набату. Словно помимо воли пальцы начали сами складываться в Знак Огня. Вряд ли выйдет после стольких лет, но... Томительная тишина разрядилась резким хлопком плети по овчинному кожушку съежившегося Желвака. Лох Белах, тщательно выговаривая слова ненавистной ему речи, произнес. - Запишешь в долг до весны. Сотник перестал его интересовать. Толпа выдохнула как один человек. Странно, оказывается, я тоже затаил дыхание, сам того не замечая. К сидам, как всегда чуть приплясывающей походкой направлялся Пупок. Моя очередь была сразу за ним. Сотник постоял немного, а затем развернулся и медленно пошел к своему участку. Только напряженная спина выдавала ожидание бельта в затылок. Сразу видно человека с дальнего юга. Сид запросто способен запытать до смерти пленника, но стрелять в спину... Сборщики уехали, увозя с собой во вьюках пузатенькие, плотно набитые самоцветами шнурованные мешки. Основу благополучия и могущества своего королевства. На прииск опустилась суровая, многоснежная зима. Бураны да морозы, нападения ошалевших от голода волков и вышедших из летней спячки стуканцов. Но когда накануне весеннего равноденствия, первый полуденный ветерок тронул теплым дыханием верхушки холмов, а снег стал сырым и пористым, как плохо пропеченный хлеб, просаживаясь под собственной тяжестью днем и покрываясь на ночь ледяной коркой наста, мы снова увидели Лох Белаха. Однажды сырые влажные сумерки березозола нарушил дробный топот копыт, доносящийся с нижней дороги. Гулкое эхо подхватило его и понесло между холмами. Под конец зимы начинаешь лезть на стену от однообразия приисковой жизни. Посему любой повод увильнуть от повседневных забот воспринимается, как редкостное счастье. Когда я выбежал на дорогу с наспех зажженной еловой веткой, свободных мест в балагане не было. У сломанной осины призывно размахивал руками Карапуз. Чтобы пробраться к нему пришлось основательно поработать локтями. Цокот копыт приближался, силился и вот, наконец, в освещенный кольцом факелов круг вырвался всадник на исходящем паром коне. Великие силы! Я и помыслить не мог, чтобы сид довел до такого состояния благородное животное. Любовь к лошадям у них в крови. Но здесь! До кости иссеченные безжалостным настом тонкие ноги скакуна разъехались, едва наездник осадил его перед лицом посуровевшей толпы. Конь захрипел, скосил налитый багрянцем глаз и рухнул на бок. Прискакавший сид успел выдернуть ноги из стремян и стоял, слегка пошатываясь и поддерживая левой рукой свисающую плетью правую. Запекшаяся кровавая маска на лице настолько искажала знакомые черты, что я с трудом узнал Лох Белаха. Куда девалось его хваленое высокомерие перворожденного? Может неровный свет факелов был тому виной, но мне почудился ужас затравленного зверя во взгляде, брошенном им на опустевшую дорогу. Что же гнало его к нам, не имевшим ни малейшего повода для сострадания жалким тварям, людям? Людям, натерпевшимся столько обид и унижений по милости молодчиков Мак Кехты и самого Лох Белаха... Первым общее настроение уловил Трехпалый. Юрким горностаем вывернулся он из-за широких спин застывших в нерешительности парней и с размаху саданул сида в ухо. Воин гибким движением корпуса угнулся от кулака, но затекшие от долгой скачки ноги подвели его. Сид рухнул на одно колено. - Не надо! - между Трехпалым и Лох Белахом выросла коренастая фигура головы. Так нельзя! Неправильно! Он попытался схватить рассвирепевшего старателя поперек туловища, но тот вывернулся из неловких объятий и, хрипло хекнув, врезал грубым башмаком в лицо припавшего к земле сида. Двое закадычных приятелей Трехпалого - Юбка и Воробей - выскочили из толпы, на бегу засучивая рукава. Пока Воробей тумаками отгонял в сторону Желвака, Юбка запустил пятерню в рассыпавшиеся по оплечьям серебристо-пепельные волосы перворожденного. - Ах, ты курвин сын, остроухий! Его похожий на капустный кочан кулак врезался Лох Белаху под ложечку. - Помнишь, как меня порол? Косоглазый! - приплясывающий от нетерпения Трехпалый снова ударил ногой. Метя на сей раз в пах. Вначале нерешительно, а потом все веселей и веселей, на подмогу троице потянулись старатели из угрюмо молчащей толпы. Вскоре сида не стало видно за сплошной завесой ритмично двигающихся ног. Карапуз всхлипнул по-бабьи и прижался лбом к шершавой холодной коре. Я тоже отвернулся и вдруг увидел Сотника, стоящего чуть в стороне. Губы его кривила презрительная гримаса, пальцы сжались на рукоятке заступа. Поймав мой взгляд, он тряхнул головой, как отгоняющая слепней лошадь и пробрел прочь, чертя лопатой сиреневую дорожку по плотному снегу. Появление двух десятков всадников на взмыленных конях застало всех врасплох. Топот копыт снежной лавиной ударил по ушам топчущихся вокруг распростертого тела старателей. Кто-то охнул, кто взвизгнул жалобно. На мгновение над площадью, сразу ставшей тесной, повисла тишина, а потом все порскнули в разные стороны, как стайка чернохвостых сусликов. Пригибаясь, побежали и мы с Карапузом. Ворвавшись в свою лачугу, даже не пытаясь унять бешено колотящееся сердце, я принялся беспорядочно сваливать пожитки в вещмешок. Пристегнул к поясу телогрейки широкий нож в деревянных ножнах, которым все равно не смог бы воспользоваться в драке. Непрошеная мысль: "Куда ты пойдешь по снегу, на исходе зимы, пешком, в одиночку?" - обожгла сознание, подломила враз обессилившие колени. Сколько я просидел, сжав голову руками, на топчане в выстуженной хижине, не знаю. Потом снаружи донеслись голоса. Кто-то несколько раз громыхнул кулаком по моей двери. - Эй, Молчун! Слышишь, что ли? Выходи на площадь. Сбор! Я узнал Юбку. Что за сбор? Почему Юбка жив, здоров и, судя по довольному голосу, уверен в безнаказанности? Не слишком торопясь, я шагнул за жалобно скрипнувшую дверь. Полной грудью втянул морозный воздух. Народ опасливо тянулся к "Развеселому рудокопу", где плясали багровые отблески огнищ и глухо гудела многоголосая толпа. На половине пути меня окликнул Карапуз: - Гляди - Сотник! Мы нагнали нашего молчаливого соседа и на площадь вышли втроем. Жаркое пламя трех костров жадно пожирало смолистые поленья, корежа и раскалывая их. Тогда в черное небо устремлялись облачные фейерверки алых искр. Лошади, привязанные возле хлева, шумно отфыркивались, косились на плавающие в воздухе стайки алых светляков и трясли головами. А на стволе липы, прибитое ржавыми костылями, висело тело Лох Белаха. Вниз головой. Длинные пепельные локоны и усы смерзлись кровавыми сосульками. Открытые глаза невидяще уставились в толпу. Карапуз пребольно ткнул меня локтем под ребра, но мой взгляд приковали закатившиеся бельма некогда гордого и заносчивого перворожденного. Грозы неудачливых старателей. Вдруг веко заплывшего черным кровоподтеком глаза дрогнуло. Раз, другой... - Да он же живой! - осипшим от потрясения голосом попытался выкрикнуть я, но вторичный тычок и быстрый шепот Карапуза: "Заткнись, дурак!" - заставили слова замереть в горле. - Вольные старатели! - неожиданно зычно выкрикнул невысокий вооруженный человек, взбираясь при поддержке Трехпалого на выкаченную из "Рудокопа" бочку. Свободные люди приисков! С остроухой заразой покончено! Довольно им пить ваши кровь и пот, наживать богатство за людской счет! Будет портить скот и посевы богомерзкой ворожбой, насылать порчу на простых поселян! Говорящий окинул цепким взором по прежнему нестройно гомонящую толпу. Пихнул высоким сапогом в плечо Желвака, который сорвался с места и, потирая разбитую в кровь скулу, побежал по кругу, призывая людей к вниманию. - Свершились все наши вековые надежды и чаянья! Славные короли Витгольд, Экхард и Властомир повели дружины на косоглазых тварей! Горят по всему северу проклятые замки, летят с плеч остроухие головы, кричат их поганые ведьмы! Вы заживете мирно и свободно под защитой дружины капитана Эвана! Ни одна нелюдская тварь не осмелится запустить жадную лапу в ваши карманы! Последняя фраза произвела впечатление. Что-то похожее на гул одобрения прокатилось по площади. - Слава капитану Эвану! - выкрикнул Трехпалый, свирепо вращая глазами. Несколько голосов нестройно поддержали его. Капитан Эван важно наклонил голову. - Спасибо, братья! Но борьба еще не окончена! Она будет кровавой, жестокой и беспощадной. Не дадим жалости к врагам рода человечьего, - кивок в сторону распятого Лох Белаха, - и их подпевалам, - еще один кивок, указывающий на скорчившегося у стены человека, в коем я по одежде узнал хозяина "Рудокопа" толстяка Харда, - остановить наш праведный гнев!