Даже с капитаном Феррисом было на удивление приятно общаться, хотя это общение и носило несколько академический характер. Он увлекался биологией моря, это был его конек, и он рассказывал невероятные вещи о жизни морских глубин. Наслушавшись этих рассказов, я невольно застывал у борта и с тревогой вглядывался в пучину. Кроме того, Феррис был знаком с дедушкой моего начальника. Оказывается, дедушка Барри был основателем нашей фирмы, и я с интересом слушал рассказы капитана о том, как фирма развивалась. Играя с Феррисом до поздней ночи в бильярд, мы обсуждали с ним наши профессиональные проблемы, и постепенно я убедился, что нынешним контрабандистам и прочим жуликам есть чему поучиться у своих предшественников. Капитан поведал мне о некоторых блестящих махинациях, о которых я раньше и не слыхивал. И мне стало ясно, что, когда я вернусь домой, придется усилить работу нашей секьюрити.

Дом – вот ещё одна туча на горизонте. Думать о доме не хотелось. Он олицетворял для меня новые заботы и обязанности, необходимость принимать решения, улаживать раздоры, которые съедают время – минуты и часы в ничтожном количестве дней. Кроме того, дом – это одиночество, которое отсюда мне даже трудно было себе представить. Или я уже давно нашел для этого ответ? В нашу последнюю ночь я лежал в темноте, слишком взбудораженный, чтобы заснуть, слишком усталый, чтобы бодрствовать, и тут до меня донесся настойчивый стук в дверь и скрипучий голос стюарда:

– Капитан шлет вам привет, сэр! Земля на горизонте! Принести вам горячей воды?

Было ещё темно. Застонав, мы очнулись, разомкнули объятия, в нос ударил запах наших усталых тел. Молча, почти не обращая внимания на наготу друг друга, мы обтерли себя губкой, натянули одежду и поднялись на палубу. Джип приветственно махнул рукой и показал куда-то вперед. Сначала я ничего не увидел, потом глаза стали различать извилистые очертания хребта и звездное сияние в дымке, окутавшей самую высокую его вершину, напоминавшую зуб в челюсти ископаемого чудовища.

– Гунунг Агунг [149], – тихо проговорила Джеки. – Священная гора.

– Больше, чем священная, – вдруг раздался сзади резкий голос Шимпа.

Мы так и подскочили. Во время всего плавания Шимп почти не сходил со своего места возле леера и ни с кем не разговаривал, а сейчас он стоял, выпрямившись во весь рост, словно плотная, как стена, тень, и пристально вглядывался вдаль.

– Вершина – kaja[150], тропинка справа – это добро, kelod[151], тропинка слева – зло. Зло приходит на Бали с моря. А вы что туда принесете? – спросил Шимп.

– Самое лучшее из того, что здесь знают, – спокойно проговорила Молл со своего места у штурвала. – А что ещё может ответить любой из нас? Говорят, что даже те, кто находится у самого Края, не могут предсказать, какие последствия вызовет чей-то поступок, как переплетутся нити судеб.

– Так может быть, лучше вообще никак не поступать, – громко проговорил Шимп, а его обычно тусклые глаза оживились и заблестели. – Неужели не лучше подавить желание совершить поступок, чем позволить этим нитям запутываться и дальше?

Молл фыркнула.

– Тогда Сита так бы и лежала у ног сторукого Раваны. [152] Повтори слова Кришны, мой Стефан, и поступай так, как ты, по-твоему, должен поступить.

– А как я должен? – В то утро все имело для меня горький привкус. – Если проект провалится, придут голод и смерть. Если он осуществится, мы принесем…

– Хуже, чем смерть, – прорычал Шимп. Длинные руки свело судорогой, плечи ссутулились. – Мужчины умрут. Женщины умрут. Дети умрут. Все умрет. Даже те потусторонние силы, которые вы разбудите, тоже имеют свой конец, так же как и начало. Но они смотрят дальше. Людские жизни для них, что сухие листья в печи, – пых! Помечутся, и нет их. А огонь продолжает гореть. И приходят другие поддержать его. Что придает смысл жизни и смерти людей, что поддерживает этот огонь, если не заветы предков?

– Ну подумайте, – вздохнула Молл, в её тихом голосе звучала печаль. – Вы, сэр Шимп, вы же мудрец, вы разжигаете огонь. Но что вы скажете ребенку, который плачет и просит дать ему хотя бы рисинку, когда у него живот раздуло от голода? Неужели вы утешите его тем, что обычаи предков мудры? И что вы скажете матери, которая рыдает над могилой ребенка и царапает ногтями высохшую землю? Ну? – с внезапной яростью выкрикнула Молл. И хотя нас всех окутывала бархатистая тьма, мне показалось на миг, что я отчетливо вижу её – ноги широко расставлены, голова откинута назад, словно она бросает вызов возвышающемуся перед ней Шимпу.

– Нет, – резко ответил тот. Он склонил голову и стал меньше ростом. – У меня нет ответа. Нет его и у тех сил, которые хотели бы остановить этих двоих и их проект. Вот я и помогаю, чем могу и как могу. Но я прошу их ответить мне.

– Это несправедливо! – возразила Джеки. – Как мы можем ответить на то, на что не находите ответа ни вы, ни эти ваши силы?

–  Может, вам ответить легче, чем им, миледи, – сказала Молл. – Они видят только перепутанные нити. А вы можете соединить какие-то из них, чтобы они стали прочнее, или выбрать какую-то одну из клубка и сделать её главной.

Впереди на мгновение вспыхнула красная точка; и сквозь все усиливающийся ветер я вдруг услышал какой-то тихий дребезжащий звук, скорее я его даже почувствовал, чем услышал, – легкое сотрясение корабля и моря за бортом.

– Гунунг Агунг не дремлет, – тихо проговорил Шимп, и тут я увидел, как посветлело небо. Но все вокруг оставалось бесцветным.

Таким же бесцветным все было и тогда, когда «Сапфир», пыхтя, вошел в мелководный залив Паданг, обменявшись небрежными гудками с одним из ранних паромов, направлявшихся к другим островам. Если кто-то из пассажиров парома и заметил что-то странное в прибывшем пароходе, они, наверное, приписали эту странность плохой видимости и забыли о ней. Полчаса назад мы прошли мимо китайской джонки, относившейся к эпохе династии Мин [153]; в каждом порту на рассвете и закате возникают свои странности. Тогда восприятие притупляется, и приоткрываются двери между Спиралью и Сердцевиной. Мы легко прошли вдоль высокой набережной, где обычно швартуются суда, совершающие круизы, и не успели наши кранцы коснуться бетонной стенки, как уже был готов кран.

Контейнер взмыл в серое небо – массивный зловещий силуэт, покачиваясь, он наконец со скрипом опустился на пыльный бетонный мол – форпост древнего острова Бали. Я, наверное, в сотый раз взглянул на часы: четверг, третье мая, два часа сорок семь минут восточного поясного времени. Этим вся церемония и ограничилась. Приветственных криков не было. Блокада была прорвана. Мы свое дело сделали.

– Сожалею, что не могу предоставить вам время для прощания, – извинился Феррис, доставая из жилетного кармашка большие часы с крышкой. – Но если мы хотим захватить рассвет…

– Вы и так уже столько для нас сделали, – ответил я. – И вы оба тоже!

Джип худой рукой похлопал меня по плечу.

– Не стоит благодарности. Но, иосафат [154], Стив, приятно было снова повидаться с тобой. И с этими моими лохмотьями тоже. Ты все ещё их носишь, будто в них и родился. В них и для них. Может быть, скоро мы снова с тобой увидимся… в этих краях.

– Думаешь, это разумно? Раньше ты предостерегал меня от этого!

– Разумно! – прервала меня Молл. – Ты растешь, наполняешься, и, хорошо это или плохо, тебя нельзя останавливать. Я… я не читаю по звездам, но я тоже буду следить за тобой и впредь. Однако будь осторожен, берегись углов, за каждым может подстерегать опасность, снова угодишь в какую-нибудь переделку. Остерегайся Стефана, Стефан!

Она потянулась, обняла меня, привлекла к себе и словно обвилась вокруг моего тела, так что я снова ощутил, какая она гибкая, податливая, какая жизненная энергия пылает в ней. Её губы коснулись моих губ, но это не был поцелуй, скорее мы обменялись вздохами из полуоткрытых губ. И тут же Молл отпустила меня, а у меня по нервам словно пробежал огонь.

– А ты, миледи, – с таким жаром начала Молл, что на губах у Джеки промелькнула кривая усмешка, – присматривай за ним и за собой. Кто знает, может быть, это и твоя судьба – кочевать по Великим Небесным и Морским Путям, в странах легенд и теней. Хорошо бы! Тогда такая редкая и цветущая красота не станет заложницей этого вмешивающегося не в свои дела тирана – Времени. Тогда оно не сможет, воспользовавшись твоей неопытностью, запятнать эту щедрую душу и сердце. К твоим шагам я тоже буду прислушиваться. – Молл обняла Джеки, поцелуй был вполне сестринский, а когда она, отпуская Джеки, слегка погладила ладонями её грудь, это, конечно же, объяснялось случайной неловкостью.

Не говоря больше ни слова, Молл взбежала по трапу и скрылась из виду. Ошеломленная Джеки смотрела ей вслед. Джип с циничной усмешкой галантно поцеловал Джеки руку.

– Всегда ваш слуга, мисс Джеки, – сказал он. – И берегите себя, слышите?

– Я… я… по-моему, я понемножку учусь, – ответила Джеки и коснулась своего лука, который взяла с собой, завернув в кусок парусины. – Надеюсь, я ещё увижу вас обоих.

– Позвольте вас заверить, что я питаю на это ещё большие надежды. Ну, Стив…

С Шимпом никто не попрощался. Напоминая нелепую карикатуру на Будду, он сидел на корточках, прислонясь к стенке контейнера. Он завернулся в одеяло, защищавшее его от прохладного предрассветного ветра. Когда гребные колеса «Сапфира» заработали, его обдало брызгами, но он даже не поднял глаз. Сейчас наступило равновесие – и море, и небо стали одинаково серыми, их разделяла только едва заметная линия – именно к ней и устремился «Сапфир». Минуты шли, мы молча провожали глазами корабль, уже тоже ставший тенью, лишенной подробностей, если не считать того, что на корме, словно освещенная внутренним светом, ясно вырисовывалась фигура: светлые волосы развевались на ветру; она прощально махала рукой, махала до тех пор, пока свет, исходящий от нее, не превратился в точку, а в небе потом появилось яркое пятнышко. Сияние поднималось снизу, из-за края земли, и очертания облаков постепенно менялись, напоминая серые острова в слепящем море света, золотого, как бегущая к нам по океану золотая дорожка, превращавшая корму в темный силуэт. Бледные края облаков стали похожи на золотистые берега, окаймленные белыми бурунами; их гребешки напоминали качающиеся на теплом ветру верхушки деревьев. В небе уже появилось множество островов, они казались отражением какого-то далекого архипелага; и туда по яркой дорожке вплывала тень, на которой мы совсем недавно были и ощущали твердую палубу под ногами; тень уходила все дальше, удаляясь в глубины неба.

Глядя на это, мы прижались друг к другу, замирая от восхищения, чувствуя себя маленькими зверьками на границе родного леса, впервые осознавшими необъятность расстилающихся перед ними полей.

– Как во сне! – тихо сказала Джеки.

– Для меня это не сон.

– Я не о том. Как будто я впервые в жизни проснулась.

От неожиданного резкого звука мы чуть не подскочили. Звук напоминал злобный писк гигантского насекомого.

– Это из твоей сумки, – переводя дыхание, прошептала Джеки.

Я уже отчаянно рылся в сумке, переворачивая вверх дном все, что так аккуратно упаковал стюард. Наконец я добрался до дна. Удовлетворенно хмыкнув, я схватил вибрирующую раковину и вытащил её из сумки, зацепив целый ворох носков и трусов, дождем посыпавшихся на набережную, зажал раковину в ладони и, щелкнув крышкой, включил её.

– Стив? Алло, Стив! Господи Иисусе, это ты?

–  Да, Дейв, – покорно ответил я, приложив мобильный телефон к уху. – Всё здесь, и всё в порядке.

– Да где здесь, сукин ты сын?! Где контейнер? Где эта баба из проекта, которую ты уволок с собой? Ты забыл, что сегодня последний день контракта'?

–  Я на Бали, Дейв, с контейнером.

– И с бабой, – вставила Джеки, перегнувшись через мое плечо и целуя меня в ухо.

Наступило гробовое молчание.

– Ты обещал, что сообщишь мне сразу по прибытии, черт тебя возьми, несчастный ты…

– А я как раз только что прибыл, идиот. Ты знаешь, который здесь сейчас час? Четыре тридцать утра, только что солнце взошло. – Я поглядел на ряды алюминиевых жалюзи, закрывающих витрины. – Мы ещё даже не ушли с этой проклятой набережной, все закрыто: и таможня, и иммиграционная контора – всё вообще. Послушай, раз уж ты дозвонился, то где этот чиновник, который должен нас встретить?

Послышались звуки, подозрительно напоминающие зубовный скрежет.

– Ага, сотрудник Министерства внутренних дел. Я с ним говорил, да.

– Надеюсь, ты сообщил ему то, что я тебе сказал, – что я везу сюда контейнер кружным путем и позвоню ему, как только окажусь здесь?

– Он не слишком обрадовался. У него нет той трогательной веры, с которой я к тебе отношусь. Он попросил номер твоего телефона.

– Не думаю, что он до меня дозвонится.

– Я ему так и сказал. Слушай, куда ты отправишься? Уж наверное, туда, где не будет спутниковой связи. Не поверишь, но всякий раз, когда я пытался с тобой связаться, номер оказывался неверным.

– Какие-нибудь шутники, – ответил я, стараясь сообразить, до кого же ему удавалось дозвониться. – Сам знаешь, хакеры…

– Думаю, да. Как бы то ни было, мы договорились, что представитель министерства прибудет в порт сегодня, как можно позже. Я постарался устроить так, чтобы у тебя было побольше времени.

– Здорово придумано, – вздохнул я. – Значит, нам придется торчать здесь ещё несколько часов.

– Ну, это не так страшно. Он сказал, что они ввели там какие-то новые приятные услуги для туристов. Вы сможете принять душ, поесть и так далее. И ещё он сказал, что распорядился: служащие порта будут вас ждать и за всем присмотрят, пока он не появится. Он все предусмотрел, правда!

– Да, да, спасибо. Позвоню тебе позже. Сейчас немного устал.

– Ещё бы! Тем не менее это ещё один триумф Стивена Фишера – волшебника транспортировки. Как он это делает – никаких секретов, никаких уловок. Привет ба… э… леди!

Несчастные служащие порта ждали не только нас, но и наш пароход; они не слишком обрадовались, когда узнали, что он пришвартовался и тотчас отчалил, а они этого даже не заметили. Наша связь с проектом сразу обеспечила нам статус VIP-персон, у нас, разумеется, уже были бизнес-визы, что предотвратило обычную баталию с бюрократами из иммиграционной конторы; Шимп предъявил изъеденный молью яванский паспорт на имя некоего Пендек Дева с неуказанной датой рождения. Но никому из официальных лиц не понравилось, что корабли могут приходить и уходить, да ещё высаживать на берег иностранцев. С начальником порта и главой иммиграционного ведомства – оба были яванцы – чуть не случился апоплексический удар; при современном разгуле терроризма это могло сильно подпортить им репутацию в глазах военных.

Но когда Джеки дипломатично заметила, что мы плыли на корабле боеги, во всяком случае часть пути, служащие успокоились. Это позволяло им уйти от ответственности. Они ожидали, что причалит современный корабль, а что можно ждать от боеги? Они плавают, где хотят, они сами себе закон, но вряд ли они стали бы перевозить террористов.

– Блохи, пищевое отравление ada?[155] – пошутил представитель иммиграционных властей, лениво почесывая пышную, как подушка, задницу и одновременно перелистывая толстую – толщиной почти в дюйм – пачку наших таможенных деклараций. На каждой странице он ставил штамп, такой же яркий, как каббалистические знаки Шимпа на контейнере. Остальные ему сочувствовали; однако Министерство внутренних дел и контора губернатора забронировали для нас номера в хорошей гостинице европейского стиля на набережной. Мы могли там отдохнуть и дождаться представителя министерства, который должен заехать за нами позже.

Когда? Спрашивать было бесполезно, и мне следовало об этом знать. В здешних местах чем важнее чиновник или чем важнее он хочет казаться, тем дольше его приходится ждать, здесь это называется jam karet — резиновое время. В ответ я слышал только berata jam – через несколько часов, что могло означать и день, и вечер. Между тем начальник порта поставил возле контейнера вооруженную охрану. Возможность оказаться в гостинице выглядела соблазнительно, но Шимп от неё отказался. Он предпочел остаться при контейнере, независимо от охраны, хотя среди бела дня контейнер был в безопасности. Отказался Шимп и от еды; когда я стал настаивать, он разрешил мне купить ему в киоске на набережной чашку baijgur — жидкого рисового пудинга с кокосовым молоком – и тут же прошаркал обратно к контейнеру.

– Не заболел ли он? – с беспокойством спросила Джеки, оглянувшись на Шимпа.

– Я бы сказал, что он… просто стар. Но видела бы ты его в том поезде! Интересно, почему он так изменился?

Джеки поежилась.

– Он подчиняется чему-то неизвестному, живет по каким-то своим законам. А что это он говорил… насчет сегодняшнего дня, что потом не сможет помочь нам? – Она повернулась к молодому человеку, которого начальник порта прислал помочь нам с вещами: – Ma'af![156] Сегодня какой-то особый день? А завтра?

– А вы не знаете? – ухмыльнулся тот. – Завтра начинается большой фестиваль, называется «Галунган». Весь остров будет праздновать. – Он перехватил ручку чемодана, чтобы выставить большой палец – вежливый жест, которым на Бали указывают на что-то. – Вон, эти уже празднуют. Не повезло нам.

На набережную под аккомпанемент невероятного грохота с раннего утреннего парома высыпала компания молодых ребят лет до двадцати или двадцати с небольшим. Четверо или пятеро из них тащили на плечах огромные металлические магнитофоны, они были включены на полную мощность, и каждый играл свое, так что уши болели от гремевшей какофонии. Их дешевые шорты для серфинга и мятые выцветшие рубашки были испещрены неумело скопированными английскими надписями вроде «Hip!», «Crazy!», «Spunky!» [157], а были и хвастливые: «Bali Breaks!». [158] На поношенных шапках красовались бейсбольные термины или названия балийских отелей. У некоторых в руках были видавшие виды доски для серфинга, на которых сквозь слой краски ещё можно было прочитать слова «Hyatt» и «Sanur». [159] Многие в этой компании выглядели вполне обыкновенно – просто как расшумевшиеся подростки с широкими глупыми улыбками и с жестянками пива в руках. Но у одного или двоих был взгляд, который нельзя не заметить, он во всем мире одинаков: такой взгляд я видел у нищих в Беркли, у польских скинхедов, у головорезов-расистов из «Памяти» в Москве, у футбольных хулиганов в Глазго и у одного подлеца на Таймс-сквер, который изрезал девушке ножом лицо. Они несли свои доски, как бульдозерные ножи, заставляя прохожих сторониться. А в общем они выглядели как дешевая, жалкая пародия на все самое дурное, что встречается на Западе, – ходячие жертвы натиска иной культуры. Проходя мимо нас, они разразились наглыми криками, и я уловил едкий запах их сигарет. Наш сопровождающий смотрел прямо перед собой.

– Что они кричали? – спросил я.

Но он сделал вид, будто не слышит.

– Издевались над ним за то, что он несет европейские чемоданы, – тихо объяснила мне Джеки.

– Lupakan saja![160]— сказал он негромко. – Не обращайте внимания. Они плохие, бесполезные.

– Если так, я мог бы… – проговорил я на хромающем малайском.

Но перевести разговор на другую тему было трудно, а уж если состязаться в вежливости, то тут балийцу нет равных.

– Я не обижаюсь! Я несу чемоданы, и это честь для меня. Они все живут за счет иностранцев. Начнут работать, вот тогда могут смеяться надо мной!

В гостинице я придержал для него дверь, а когда мы зарегистрировались, мы заставили его задержаться и выпить с нами кофе, после чего на душе у нас полегчало.

– Негодяи! – с горечью проговорила Джеки, когда он ушел.

– Знаешь, а ведь тот священник, тот pedanda, он предостерегал меня насчет серферов.

– Ну не всё же они такие.

– Нет, конечно. Некоторые из них выглядят вполне прилично, но я начинаю понимать, что имел в виду Бхарадах. Когда-то Бали было идиллическим местом. Но если все будет развиваться таким образом… Взять хотя бы эту гостиницу. Я жил в гостинице этой же сети на Сейшелах, она была точно такой же. Если бы не эти маски с выпученными глазами, которыми завешаны стены, ни за что бы не догадаться, что ты на Бали.

– Верно, Стив. Но хорошо это или плохо, главное, что мы здесь. Что бы ни говорили тот священник и та особа, кем бы она ни была. Ты посрамил их обоих.

– Не я, а мы. Ты, Те Киоре, Батанг Сен, Джип и Молл – многие. И ещё нам сопутствовала удача.

– Но всех вместе объединил ты, – решительно заявила Джеки и выпрямилась. – Мало кто мог бы сделать то, что сделал ты. И теперь заслужил отдых. А то у тебя вид как у умирающего.

– Здесь ещё жарче, чем на Яве. Я пока не акклиматизировался.

– Подожди, что ещё будет к полудню, от тебя останется просто лоснящееся пятно. Пойди прими душ, пока ты ещё в состоянии.

К счастью, чиновник Министерства внутренних дел полагал, что у него исключительно высокий статус, так что он не появлялся почти до шести часов. К тому времени мы прекрасно отдохнули в номере с кондиционером, да и на воздухе из-за свежего морского бриза стало легче дышать, пока, подняв тучу пыли, к гостинице не подкатил сам чиновник со свитой и военным эскортом. Энергично шагая, чиновник вышел на затененную веранду, где мы сидели, – коренастый господин плотного сложения, в безупречном костюме-сафари.

– Мистер Фишер? Доктор Юсуф Пасарибу. И мисс Квен-Свенсен? Здравствуйте.

Ну вот, ещё один яванец с мусульманским именем. Он сделал легкое ударение на слове «доктор» – доктор экономики – и, как потом оказалось, бегло говорил по-английски. Даже слишком бегло: болтал он, не закрывая рта. Боже, как он болтал! От него действительно исходила такая деловая энергия, что мне сразу захотелось засунуть его в мешок, – я хорошо знал людей такого типа. Он залпом проглотил спиртное, которое мы ему предложили, – высокий стакан; возможно, этим он хотел доказать, что у него нет мусульманских предрассудков, – и, отдавая громкие команды персоналу гостиницы и сопровождавшим его лицам, уже через пять минут вывел нас из отеля. Солдаты высыпали из грузовика, чтобы отдать нам честь. Пасарибу провел нас к своему автомобилю, что-то пролаял шоферу, и мы отправились в порт.

За несколько минут мы выполнили все остававшиеся формальности, контейнер подняли на грузовую платформу, которую Пасарибу пригнал с собой, она была выкрашена в такой же серовато-коричневый армейский цвет, как и грузовик с брезентовым верхом, в котором ехали солдаты. У него машина была совсем другая – сверкающий большой двухцветный внедорожник с жалюзи на всех окнах и с кондиционером. Пасарибу слегка побледнел, когда мы представили ему Шимпа, который после своего длительного бдения имел измученный вид и был покрыт пылью. Его довольно демонстративно посадили на откидное сиденье в багажном отсеке. Видно, Пасарибу решил, что Шимп являлся каким-то допотопным переводчиком, которого мы привезли с собой и который в присутствии чиновника был не нужен. Он и не подумал спросить, владеем ли мы языком, а просто повернулся к нам с переднего сиденья и принялся болтать и болтал как заведенный. Иногда он только что-то рявкал шоферу или умолкал, чтобы выслушать наш ответ. Впрочем, он нас не слушал; бесконечные объяснения так и сыпались у него с языка и тонули в потоках его энтузиазма. По-видимому, нашей реакции он не замечал, считая, как и многие на Востоке, что лица европейцев, даже такие, как у полукровки Джеки, совершенно непроницаемы и прочесть по ним ничего нельзя. Возможно, это было не так уж и плохо.

Нам открывался остров, а чиновник все рассказывал о нем, как будто мы были просто ничего не знающие, приехавшие в отпуск пожарные. Городские здания, выцветшие на солнце, уютно-ветхие, с облупившейся краской, с яркими вывесками на магазинах, уступили место зелени – плоским рисовым чекам [161], поблескивавшим под заходящим солнцем; вереница наших машин проезжала мимо них по дамбе, вдоль которой рос невысокий кустарник. В полях, словно россыпь драгоценных камней, пестрели цветы, покачиваясь от поднятого нами ветра: ноготки, гибискус, бугенвиллея и жасмин – красный, белый и розовый, темно-синяя клетория, были и цветы, имеющие только местные названия – kapaka и тапоп лавандового цвета и оранжевый dadak. Склоны холмов были изрезаны изящными террасами, их волнистые края и яркая, казавшаяся искусственной зелень делали весь пейзаж похожим на контурный эскиз какого-то гигантского стада. А между полями в узких, выложенных камнями каналах плескалась мутная, коричневая, как кофе, вода, которую здесь пили. Вдоль нашего маршрута то тут, то там белели маленькие деревеньки.

Я вспомнил, что говорили мне старый священник, а потом и Джеки. Для балийца деревня является живым существом, таким же, как он сам, к ней следует обращаться уважительно, как, по его мнению, подобает обращаться к нему самому. И все дома в деревне для него – живые существа: семейное святилище – это голова дома, комнаты – его руки, кухня и погреб – ноги и ступни, а выгребная яма – его зад. Жизнь внутри жизни, жизнь, окружающая жизнь, каждый дом, деревня, храм – живые существа, состоящие из таких же живых существ внутри, сам остров – божественное живое существо, макрокосм, и вода в нем пусть бледная, но живительная кровь. Я тоже это почувствовал, меня охватил трепет, когда я впервые воочию увидел, как нужен здесь наш проект, когда я осознал идею, которая привела меня сюда, мечту, которую я боялся предать. Я сжал руку Джеки, и она сжала мою, глаза у неё сияли.

И тут о проекте заговорил Пасарибу. Он говорил о нем так, словно мы, даже Джеки, не имели к нему никакого отношения. И чем больше он разглагольствовал, тем больше выдавал себя. Становилось ясно, что думает он и что думают те, кто стоит за ним. Ещё до этого мне удалось задать ему вопрос о фестивале Галунган, в ответ он зашипел и стал брызгать слюной.

– Ах, мистер Фишер! На этом острове половина дней в году какие-нибудь фестивали. Есть даже специальный календарь, он позволяет следить, когда они начинаются, и каждый из них больше связан с суевериями, чем предыдущий. Тридцатинедельный цикл, вы можете в это поверить? И Галунган – самый плохой из них, что-то вроде Рождества. Полагается один день, а торжества продолжаются десять и заканчиваются как раз к началу другого фестиваля, тот называется Кунинган. А разве в эти дни можно что-нибудь сделать? Нечего и думать! Все конторы, лавки и школы закрыты, на дорогах пробки, и случись где-то несчастье, или пожар, или ещё что-нибудь, помочь сможет только Бог. Все стремятся, уехать домой, в деревню, балийцы помешаны на своих деревнях, даже городские жители. Галунган – это праздник «Возвращение предков». Считается, что в это время островом правят древние силы. Вот почему мы установили вам такой жесткий срок прибытия, и очень рады, что вы успели вовремя. Если бы вы приехали хотя бы через минуту после полуночи, вы попали бы в сумасшедший дом.

Я быстро оглянулся на Шимпа, но он, казалось, заснул на своем заднем сиденье: веки опущены, рот приоткрылся, он слегка похрапывал.

– И подготовка к этому фестивалю ничуть не лучше, – презрительно продолжал чиновник. – Считается, что неделя или две перед этим праздником – время невезения, когда из подземного мира могут выйти kalas и butas[162]— местные призраки и вурдалаки, многоногие твари, – и никому житья не будет. Так что и в эти дни все важные дела откладываются. Можете вы в это поверить?

– После путешествия, которое нам пришлось совершить, – мне наконец удалось вставить слово, – я готов поверить во все.

Но Пасарибу меня не слушал.

– Знаете, я давно этого жду, – снова завел он свою песню, – жду не дождусь, когда покончат с этой дурацкой балийской чепухой. Это все – допотопные верования, примитивный индуизм. Наш остров – единственное захолустное место во всей проклятой стране, где эта вера сохранилась. Демоны, и оборотни, и вся эта чушь – даже перекресток нельзя просто перейти, надо выбрать определенный день в календаре, прямо как в Непале и Тибете, там тоже так. И бесконечный чертов этикет! Когда говоришь с кем-то из более высокого или более низкого класса, приходится говорить на разных языках! В наше время, в нашу эпоху это же просто какое-то феодальное бесстыдство!

– Но ведь со своим боссом вы тоже говорите по-другому? – мягко спросила Джеки. – А с президентом? Или сhaje? [163]

– Ну конечно, – рассмеялся чиновник, как будто это само собой разумелось. – Только это совсем другое. Вот почему я столько жду от проекта. Он одним махом сделает для острова очень многое.

– Накормит его, – высказал я предположение, глядя сквозь жалюзи. Сейчас мы поднимались по склону долины. Почти вся она была возделана, если не считать отдельных куп деревьев по границам соседних полей или земли вокруг храмов из серого камня со шпилями и вокруг менее значительных святынь, перекликающихся по тону с сине-серыми горами вдали. – Проект спасет всё это от засух, – продолжал я. – Пусть люди обеспечивают себя, не нанося ущерба пейзажу.

Чиновник покровительственно улыбнулся.

– Да, конечно, это так, и это прекрасно. Но проект может сделать гораздо больше. Как говаривал Хо Ши Мин, «технология – это острый меч в руках прогресса». Главное её назначение – вырвать власть из рук управляющих деревнями священников и передать её в руки демократически избранного правительства, которому она и должна принадлежать.