Когда ровно в девять часов я вошел в холл, Харрис Гордон уже ждал меня. Мы зашли в пустое кафе и сели за столик. Было воскресное утро.
      Официантка подала мне кофе, и я еще заказал кучу блинчиков размерами с доллар и сосиски. Гордон отказался.
      – Я уже завтракал.
      Когда официантка отошла, я спросил его:
      – В каком мы положении? Он закурил.
      – В одном смысле нам повезло. Обвинение в убийстве нам не угрожает.
      – Не угрожает?
      – Нет, – ответил он. – По законам штата Калифорнии несовершеннолетний, который совершил уголовное преступление, не может быть судим по законам, применяемым к взрослым преступникам. Особенно справедливо это по отношению к правонарушителям, не достигшим шестнадцати лет.
      – Так как же выясняют вину и определяют наказание для детей?
      – Снова должен подчеркнуть, что в данном случае закон идет нам на пользу. Не существует такого понятия, как наказание детей. В Калифорнии считают, что ребенок не может нести ответственности за свои действия, даже если вина доказана. Вместо этого во время слушания дела в суде для несовершеннолетних идет поиск наилучшего решения ситуации, которая обеспечит социальную реабилитацию ребенка и возвращение его в нормальное общество. – Он улыбнулся. – Не слишком ли много по адвокатской привычке я говорю? Я покачал головой.
      – Я внимательно слушаю вас. Продолжайте.
      Вернулась официантка с моим завтраком. Прежде, чем продолжить, Гордон подождал, пока она отошла.
      – Суд должен определить, какой режим содержания в наилучшей степени будет отвечать интересам и благополучию ребенка. Будет ли он находиться у одного или у обоих родителей, если так сложится ситуация, или в доме-интернате; в таком исправительном учреждении как Лос-Гуилкос или даже в больнице или психиатрической клинике, если необходимо. Но решение принимается только после тщательного изучения дела. В том случае, если суд решит держать ее в заключении, Дани могут послать в Калифорнийский центр по приему молодежи в Перкинсе, где она будет подвергнута глубокому психологическому и психиатрическому обследованию.
      – Что это значит?
      – Одну вещь надо твердо усвоить, – быстро ответил он. – Если вы лелеете надежду получить Дани под свою опеку, с ней необходимо расстаться. Суд никогда не позволит ребенку покинуть пределы штата.
      Мы посмотрели друг на друга. Наконец я понял, на каком я свете. Мне ни в коем случае не позволят взять на себя заботы о Дани. Я постарался придать голосу бесстрастные нотки.
      – Значит, я ее не получу, – сказал я. – А кто ее получит?
      – Откровенно говоря, я сомневаюсь, что суд решит вернуть ее Норе. Остаются три возможности – ее бабушка, определенный судом интернат и Лос-Гуилкос. Думаю, что нам удастся избежать интерната. У бабушки Дани масса преимуществ.
      – Значит, решение будет только в пользу или старой леди, или заведения?
      Он кивнул.
      Я покончил с последним блинчиком и попросил принести еще кофе.
      – И как, по вашему мнению, развернутся события?
      – Вы хотите услышать мое откровенное мнение?
      – Да.
      – Я бы поставил десять против одного за то, что она попадет в Лос-Гуилкос.
      Несколько секунд я молчал. Мысль о Дани, которой придется долгие месяцы, может быть, даже годы провести за колючей проволокой была нестерпима.
      – Что мы должны делать, чтобы избежать этого? Гордон пристально посмотрел на меня.
      – Мы должны доказать, что способны дать Дани все, и даже больше того, что она получит в исправительном заведении. Это означает непрестанный контроль за ней, посещение школы, религиозное образование. Если необходимо, анализ и психотерапия. И постоянный контакт с инспектором по надзору, который будет контролировать ее.
      – Зачем это, если Дани будет под присмотром бабушки?
      – Потому что доверять будут только мнению полиции. Она все время будет находиться в ведении суда, пока тот не сочтет, что она больше не представляет собой социальной опасности.
      – И сколько это продлится?
      – Предполагаю, что она будет под присмотром суда до восемнадцати лет.
      – Любому невыносимо столько времени жить под микроскопом. И тем более ребенку.
      Он как-то странно посмотрел на меня.
      – Она убила человека, – сказал он. – И от этого уже никуда не деться.
      Он был предельно откровенен.
      – Что я могу сделать, чтобы помочь ей?
      – Я думаю, что вам необходимо быть в Сан-Франциско, пока суд не вынесет решение по делу Дани.
      – Это невозможно, – сказал я. – Суд может длиться бесконечно.
      – Это не суд в привычном смысле слова, полковник. Собравшееся жюри будет решать, признать или отвергнуть вину. Закрытое слушание перед лицом судьи, в присутствии непосредственных участников. Даже полиция и окружной прокурор не участвуют в таком слушании, если их специально не приглашают высказать свое мнение относительно специфических деталей жизни и поведения ребенка. Дело будет рассмотрено достаточно быстро. Закон защищает детей от излишних проволочек. Если ребенка содержат под стражей больше пятнадцати дней и дело еще не рассмотрено, он подлежит немедленному освобождению.
      – Откровенно говоря, – спросил я, – как долго это может продлиться?
      – Решение о содержании под арестом или освобождении состоится в четверг. Через неделю будет судебное слушание. Примерно, через десять дней.
      – Десять дней! – взорвался я. – Моя жена должна со дня на день родить! Почему мы должны ждать до вторника?
      – Так уж положено, полковник, – терпеливо объяснил Гордон. – Вопросы содержания под стражей рассматриваются по вторникам, потому что в этот день судья занимается делами подростков. Конечное слушание назначается на неделю позже, чтобы за это время инспектор по надзору, как я уже говорил, мог тщательно исследовать каждый аспект этого дела. Это расследование важно для нас так же, как и для суда. Именно из этого заключения судья и принимает решение, если не считать таких сложных случаев, когда ему приходится направлять ребенка для дальнейшего изучения в Перкинс. Наша обязанность будет убедить суд, что в интересах и Дани, и штата лучше всего было бы передать ее на попечение бабушки.
      – Для чего же я тут нужен? Я ничем не могу убедить окружающих, что Дани необходимо передать бабушке.
      – Не согласен, полковник. Вы можете сыграть решающую роль, просто указав, что и вы так считаете – это будет наилучшим выходом для вашего ребенка.
      – Ну да, – с сарказмом сказал я. – Так к моим словам и прислушаются. Многого стоят мои слова. На них даже пива не купишь, если не бросишь квотер.
      Он посмотрел на меня.
      – Вы недооцениваете себя, полковник. Ваше слово может оказать решающее значение. Люди не так легко забудут, как вы служили стране.
      – Вы хотите пустить в ход мои лавры героя войны?
      – Все, что может пойти на пользу дела. И это уже сработало на нас.
      – Что вы имеете в виду?
      Гордон кивнул официантке и попросил ее принести утренние газеты. Когда они легли перед нами на стол, он показал на снимок на первой полосе и на текст под ним.
      Снимок изображал меня, обнимающего Дани перед тем, как ей предстояло отправиться в камеру. Заголовок был прост:
      «ГЕРОЙ ВОЙНЫ ПРИЕЗЖАЕТ ЗАЩИЩАТЬ СВОЮ ДОЧЬ».
      – Внушительно, не правда ли? Газеты уже на вашей стороне. Они даже не упомянули, как вы окрысились на репортеров. В ином случае вас бы буквально распяли. Но вы избежали этой участи.
      Я вопросительно взглянул на него.
      – Людям, имеющим отношение к судьбе вашей дочери, ничто человеческое не чуждо. Они достаточно гуманны. Даже судья каждый день читает газеты, и, согласен он с этим или нет, они оказывают на него влияние. – Гордон откинулся на спинку стула. – Если вопрос вашего пребывания здесь упирается в финансы, миссис Хайден заверила меня, что окажет любую помощь.
      – Мои финансы не имеют никакого отношения к ситуации. Я сказал вам, что моя жена вот-вот должна родить.
      – Общественное мнение может измениться за одну ночь, – добавил Гордон. – В настоящий момент и вы, и ваша дочь пользуются всеобщими симпатиями. Если вы уедете до того, как будет вынесено решение, люди сделают вывод, что ваша дочь настолько неисправима, что даже отец отказался от нее.
      Я глянул на него. Он в самом деле был умен. Он почти загнал меня в угол. – Не забывайте об этом, полковник. Проведет ли Дани четыре года своей жизни в исправительном заведении штата или же в доме своей бабушки в значительной мере зависит от вашего решения.
      – Внезапно выяснилось, что я за все отвечаю, – рассердился я. – Почему бы суду не принять во внимание, что, когда все это случилось, о Дани заботилась Нора? У суда достаточно свидетельств, чтобы составить себе представление о Норе. Где тут справедливость? И где была старая леди, когда этот парень жил у Норы? Она должна была понимать, чем все это может кончиться. И внезапно она ослепла. Почему она не предприняла ни одного шага, чтобы забрать Дани оттуда до того, как все произошло? Меня там не было. Мне это не было позволено. Ну как же, я был настолько плох, что не мог приблизиться к своей дочери даже и на десять футов. Мне даже не было позволено считаться ее отцом. А теперь вы говорите, что на мне лежит ответственность?
      Гордон молча смотрел на меня несколько минут. Мне показалось, что в глазах у него мелькнуло понимание. Он мягко обратился ко мне.
      – Даже считая, что вы говорите чистую правду, полковник, это все равно не изменит существующее положение вещей. И теперь перед нами печальное настоящее, а не горькое прошлое. – Он попросил принести чек. – Так что не торопитесь с решениями. По крайней мере, обождите до вторника, до окончания слушания о порядке содержания, прежде чем будете делать выводы, как вам поступать.
      Он встал.
      – Может быть, если вы будете присутствовать завтра на коронерском расследовании, это поможет вам определиться.
      – Коронерское расследование? И Дани там будет? Гордон покачал головой.
      – Нет. Но ее заявление будет зачитано. Будет Нора, которую попросят рассказать, как все происходило.
      – Что это докажет?
      Он пожал плечами.
      – Возможно, ничего, но что можно знать заранее? Но это поможет вам убедиться, как важно ваше присутствие.
      Когда он вышел, я заказал еще чашку кофе.
      Не имело смысла отправляться в дом к старой леди. Ничего не имело смысла до того, как увижу Дани.

      Норин «ягуар» стоял перед зданием молодежного суда. Я подошел к входу, но голос Чарльза остановил меня.
      – Полковник!
      Я оглянулся.
      – Здравствуйте, Чарльз.
      – Не можете ли вы сделать небольшое одолжение, сэр? У меня с собой несколько пакетов, которые мисс Хайден попросила передать мисс Дани.
      – Где сама мисс Хайден? Чарльз отвел глаза.
      – Она… она сегодня не совсем хорошо чувствует себя. Доктор Боннер посоветовал ей оставаться в постели и отдохнуть. Она очень расстроена.
      – Могу себе представить, – мрачно сказал я. – Хорошо, я возьму их.
      – Спасибо, полковник. – Повернувшись, он открыл дверцу машины и вынул оттуда небольшой чемоданчик и два пакета, один из которых походил на коробку с печеньем.
      – Меня с ними пропустят? – спросил я.
      – О да, сэр. Они мне сказали, что вы обязательно придете, и я подумал, что было бы куда лучше, если бы вы сами передали их мисс Дани.
      Я двинулся к зданию, Чарльз же засеменил на шаг сзади меня.
      – Могу ли я попросить вашего разрешения дождаться вас, сэр? Я бы очень хотел узнать, как поживает мисс Дани.
      – Конечно, Чарльз. Когда я выйду, то найду вас.
      – Благодарю вас, сэр. Я буду ждать в машине.
      Он повернулся и пошел обратно к месту стоянки, а я вошел в здание. За конторкой сидела та же самая седовласая женщина. Она улыбнулась, увидев меня.
      – Ваш пропуск уже готов, полковник.
      – Благодарю вас.
      Она заметила чемоданчик и пакеты.
      – Разрешите, полковник? Здесь такое правило.
      Сначала я не понял, что она имеет в виду. Затем догадался. Хотя тут и не тюрьма, но правила те же самые.
      Первым делом она открыла чемоданчик. Сверху в нем лежали несколько блузочек и юбок. Она выложила их на стол. Ниже были два свитера, несколько пар чулок, нижнее белье, две пары туфель и аккуратная стопочка носовых платков. Она тщательно перебрала их и, улыбнувшись мне, сложила вещи обратно в чемоданчик и закрыла его. Оставались два пакета. Я был прав. В одном была коробка с печеньем. В другом несколько книжек того типа, которые предпочитают молодые девочки.
      Женщина с извиняющимся видом посмотрела на меня.
      – Все должно быть в порядке. Вы не представляете, что тут пытаются протащить некоторые.
      – Понимаю, – кивнул я.
      Она протянула мне пропуск и показала на дверь.
      – До конца коридора. Затем вверх на один этаж и следуйте по надписям на стенах. Вы очутитесь перед запертыми дверьми. Покажите пропуск дежурной. Она отведет к вашей дочери.
      – Спасибо.
      Коридор отличался клинической чистотой, и стены его были выкрашены в больничный светло-зеленый цвет. Поднявшись на один этаж, я двинулся точно по такому же коридору, который только что миновал. Надпись на противоположной стене указывала: «В отделение для девочек!»
      Я пошел в ту сторону, пока не уперся в решетку. Тяжелые металлические брусья тянулись от пола до потолка. В центре заграждения – стальная дверь.
      Я толкнул ее, но она была закрыта. Шум, когда я потряс ее, разнесся эхом по коридору.
      Открылась дверь, и оттуда торопливо вышла крупная негритянка, торопливо застегивая свою белую униформу.
      – Я на минутку вышла, – извинилась она.
      Я протянул свой пропуск.
      Быстро пробежав его, она кивнула. Вынув из кармана ключ, она открыла передо мной двери. Я сделал шаг вперед, и двери за мной закрылись.
      Мы прошли по коридору, пока не оказались в большой приемной. По всей комнате стояли стулья, а напротив окон, через которые из коридора просматривалось все помещение, стоял длинный стол.
      Вокруг него толпились несколько девочек, слушая маленький радиоприемник. Две девочки танцевали – одна белая, а другая негритянка. Они прыгали в такт рок-н-ролла.
      Девочки посмотрели на нас, когда мы вошли. На лицах их было лишь легкое любопытство, которое тут же исчезло, когда они увидели, что это не к ним.
      – В каком помещении Дани Кэри? – спросила надзирательница.
      Они непонимающе посмотрели на нее.
      – Новенькая.
      – А, новенькая, – ответила негритянка. – Она в двенадцатом.
      – Почему она не с вами, девочки? Вы не приглашали ее?
      – Конечно, мы тащили ее. Но она не хочет, мисс Матсон. Она хотела остаться у себя. Я думаю, она еще стесняется.
      Надзирательница кивнула, мы покинули помещение и двинулись по другому коридору. Каждые несколько футов нам попадалась дверь. Надзирательница остановилась перед одной из них и постучала.
      – К тебе посетитель, Дани.
      – О'кей, – отозвалась изнутри Дани.
      – Я дам вам знать, когда время посещения кончится, – сказала надзирательница.
      – Папа! – воскликнула Дани, бросаясь мне навстречу.
      – Здравствуй, ребенок, – я бросил пакеты и поцеловал ее. Теперь дверь была распахнута, и я видел обиталище Дани. Комната была маленькой и узкой, с двумя койками, стоящими у противоположных стен. Между ними высоко на стене было небольшое окно. На одной из коек сидела молодая женщина. Когда я вошел, она встала.
      – Папа, это мисс Спейзер, – сказала Дани. – Мисс Спейзер, это мой отец.
      Молодая женщина протянула мне руку. – Очень рада вас видеть, полковник Кэри. – Рукопожатие ее было твердым и дружелюбным. – Я Мариан Спейзер, инспектор по надзору, и сейчас занимаюсь Дани.
      Я посмотрел на нее. Термин «инспектор по надзору» почему-то был связан в моем воображении с обликом грубоватого мужчины. Эта же женщина была молода, не больше двадцати восьми лет, среднего роста, с каштановыми волосами, завитки которых обрамляли ее лицо, с внимательными карими глазами. Видно, она заметила мое удивление, и улыбка на ее лице стала еще шире.
      – Как поживаете, мисс Спейзер?
      Думаю, она привыкла к такой реакции на свой облик, потому что практически не обратила на нее внимания. Вместо этого она посмотрела на передачу.
      – Я вижу, что папа принес тебе кое-что, Дани. Разве не здорово? Дани вопросительно посмотрела на меня. Я понял, что она узнала чемоданчик.
      – Это посылает твоя мать, – подтвердил ее догадку я. Какая-то дымка опустилась на ее глаза.
      – А сама мама не придет?
      – Нет. Она не совсем хорошо себя чувствует…
      Глаза ее погрустнели еще больше. Я не мог видеть их выражения.
      – А я и не ждала ее, папа.
      – Доктор Боннер предписал ей постельный режим. Я знаю, она хотела…
      Дани прервала меня.
      – Откуда ты это знаешь, папа? Ты что, видел ее? Я не ответил.
      – Наверно, она послала Чарльза, а он передал пакеты тебе. Разве не так, папа? – Выражение ее глаз не позволило мне возразить.
      И я лишь кивнул.
      Она отвернулась с гневным жестом.
      – Оставляю тебя, чтобы ты могла поговорить с отцом, Дани, – тихо сказала мисс Спейзер. – Я зайду днем попозже.
      Дани подошла к дальнему краю кровати и села, отвернувшись от меня. Я снова оглядел комнату. Она была самое большее восемь футов на десять; из мебели, кроме двух кроватей и стула, были лишь маленькие шкафчики возле каждой койки. Стены в свое время были светло-зелеными, но с тех пор их безуспешно пытались перекрасить в кремовый цвет. Они были все густо исписаны. Приглядевшись, я заметил, что среди надписей, в основном, были имена мальчиков и даты. Тут и там были телефонные номера. Порой встречались непристойные выражения того типа, какие можно увидеть в общественных туалетах. Я посмотрел на Дани.
      Юная леди, которая вчера утром степенно спускалась по лестнице, напрочь исчезла. Вместо этого передо мной на кровати сидела маленькая девочка. Из косметики на ней была только слабая губная помада, а вместо искусно разлохмаченной прически сзади болтался конский хвостик, схваченный резинкой. В юбке и блузочке она выглядела даже младше своих четырнадцати лет.
      Я вытащил сигарету из пачки.
      – Дай мне одну, папа.
      Я удивленно посмотрел на нее.
      – Я и не знал, что ты куришь.
      – Ты много чего не знал, папа, – нетерпеливо сказала она.
      Я протянул ей сигарету и поднес спичку. Курила она, как надо. Я видел это по тому, как она втягивает дым, пропускает его сквозь ноздри и выдыхает.
      – Твоя мать знает, что ты куришь? – спросил я. Она кивнула, вызывающе глядя на меня.
      – Не думаю, что это очень здоровое занятие. Ты еще так молода… Она резко оборвала меня.
      – Не пытайся играть роль порядочного папаши. Слишком поздно.
      В определенном смысле она права. Слишком много лет я не был рядом с ней. Я попытался сменить тему разговора.
      – Ты не хочешь взглянуть, что тебе послала мать?
      – Я знаю, что мама может мне послать, – возразила она. – Печенье, книжки, что-то из одежды. То же самое, что она обычно шлет, когда я куда-нибудь уезжаю. С первого же лета, когда она отдала меня в лагерь.
      Внезапно ее глаза наполнились слезами.
      – Наверно, она думает, что тут всего лишь другой лагерь. Да, конечно, она всегда мне что-нибудь присылает. Но она никогда не приезжала ко мне, даже в родительский день.
      Мне захотелось обнять ее, погладить и утешить, но что-то в ее напряженной манере поведения удержало меня. Через несколько минут она перестала плакать.
      – Почему ты не приезжал ко мне, папа? – тихо спросила она. – Ты совсем забыл меня?

      Когда на следующее утро я зашел в маленькую переполненную комнатку суда, там уже сидели члены жюри коронерского расследования. Единственные свободные места оставались для свидетелей. Харрис Гордон, заметив меня, стоящего у задней стенки, поднялся и махнул рукой. Я протолкался к нему, и он показал мне на свободное место рядом с Норой. Я предпочел бы другое, но под внимательными глазами репортеров не стал спорить и сел.
      – Чарльз сказал мне, что видел тебя вчера, – шепнула мне Нора. – Как Дани?
      Лицо ее было бледным. На нем почти не было косметики и она была одета с подчеркнутой простотой.
      – Она была очень разочарована, что ты не пришла, – также шепотом ответил я.
      – Я тоже. Я хотела, но доктор категорически запретил мне выходить из дома.
      – Это я слышал. Сейчас ты себя лучше чувствуешь? Она кивнула.
      – Немного.
      Почувствовав знакомую горечь во рту, я отвел глаза. На самом деле Нора ни капли не изменилась, и ее ничего не трогало, даже сейчас. Что бы ни происходило, она будет неизменно вести пустые вежливые разговоры, пропитанные небольшой ложью, за которой будет старательно прятать правду. Вчера она была больна, не более, чем я.
      С небольшого возвышения, расположенного над сидением коронера, раздался стук молотка. Был вызван первый свидетель, и когда медик появился на своем месте, по помещению пронесся легкий шепот. Привычный к таким обязанностям, свидетель давал показания быстро и исчерпывающе. Он производил вскрытие трупа жертвы, Антонио Риччио, и пришел к выводу, что смерть его наступила от глубокого проникающего ранения большой аорты, нанесенного острым инструментом. По его мнению, смерть наступила не позже, чем через пятнадцать минут после такого проникающего ранения, а, может быть, и еще раньше.
      Следующим свидетелем был еще один врач, полицейский хирург. Также опытный свидетель, он показал, что прибыл на место происшествия, получив указание из главного управления полиции, и по прибытии обнаружил пострадавшего уже мертвым. Убедившись в этом неоспоримом факте, что было необходимо для выдачи свидетельства о смерти, он больше ничего не делал, кроме того, что дал указание отправить тело в морг.
      Он покинул свидетельское место, и секретарь вызвал следующего:
      – Доктор Алоис Боннер.
      Когда доктор Боннер поднялся на дальнем конце скамейки для свидетелей, я взглянул на него. В последний раз я видел его довольно давно. За эти годы он почти не изменился. Он по-прежнему был увенчан благородной сединой, и его отличала внушительная и одновременно убедительная манера общения, которая обеспечила ему самую богатую практику в Сан-Франциско.
      Дав присягу, он занял свидетельское место.
      – Расскажите своими словами, доктор Боннер, – сказал коронер, – что случилось в вечер прошедшей пятницы.
      Доктор повернулся к жюри, и его медоточивый голос, которым он привык разговаривать у постели больного, наполнил своими мягкими модуляциями тесную комнатку.
      – Было уже после восьми, и я собирался покинуть свой кабинет, как зазвонил телефон. Это был дворецкий мисс Хайден. Чарльз сообщил, что произошел несчастный случай, и меня просят срочно прибыть на место.
      Так как мой кабинет расположен всего в одном квартале от дома мисс Хайден, я оказался на месте не позже чем через пять минут после звонка. Меня немедленно провели в студию мисс Хайден, где я увидел лежащего на полу мистера Риччио, голову которого мисс Хайден держала на коленях. В руках у нее было окровавленное полотенце, которое она прижимала к его боку.