ГЛАВА 1

Я осторожно ползу в сторону неприятеля. Впереди полная неизвестность, и мне в любой момент может прийти конец.

Повидав уже немало схваток на этой негостеприимной, щедро политой кровью земле, я все равно боюсь, как бы грядущее сражение не стало для меня последним. Враги беспощадны и очень искусны в бою. Их командир уже не раз громил правительственные войска, чьи генералы теперь лишь разводят руками.

Я плохо готов к бою, но должен подавить восстание любой ценой. Сейчас на Джефферсоне некому, кроме меня, мериться силами с противником, и никто, кроме меня, не сможет восстановить законный порядок на этой планете. На гражданской войне всегда льются реки крови. Эта — не исключение… Угораздило же меня именно сейчас оказаться здесь…

Больше всего мне не нравится местность, на которой предстоит сражаться с опытными артиллеристами коммодора Ортона. Здесь все на руку противнику. Каламетский каньон — не просто извилистое ущелье в сердце Дамизийских гор. Это настоящий лабиринт разветвленных узких расселин, многие из которых заканчиваются тупиком. В незапамятные времена кора планеты вздыбилась, превратив бесплодную равнину в огромный хребет из глыб песчаника, пересекающий континент от края до края. А древний каньон, выбитый дождями, ветрами и бурными потоками, остался. Вырвавшаяся из недр земли стихия придала ему невероятные очертания, превратив в паутину опасных пропастей, над которой возвышались зазубренные пики Дамизийского хребта.

Я участвовал во всех войнах, которые вело человечество на протяжении последних ста двадцати лет, но мне еще не доводилось сражаться в таких условиях. Помню, как несладко приходилось мне на Этене, но, по сравнению с Джефферсоном, ее поверхность — просто плац-парад. Попадись мне там что-нибудь вроде Дамизийских гор, и людям не видать бы этой планеты как своих ушей! А теперь я даже не знаю, как выбить из такого хаоса ущелий окопавшуюся там армию мятежников! Не даром коммодор Ортон укрылся именно в этих горах!

Проникнуть в Каламетский каньон — или унести из него ноги — можно лишь сквозь Шахматное ущелье. Я миновал его час назад, опасаясь засады, но орудия Ортона молчали. Не нравится мне эта тишина!.. Впрочем, я уже почти не надеюсь перехитрить Ортона, ведь до сих пор он почти всегда водил меня за нос. На поле боя он часто делает бессмысленные на первый взгляд ходы, поэтому предугадать его действия невероятно трудно. Командуй мною офицер Кибернетической бригады, мне не пришлось бы в одиночку принимать такие трудные решения, но сейчас у меня вообще нет командира! По условиям договора Конкордата с Джефферсоном, я обязан выполнять указания президента этой планеты, а он — лицо сугубо штатское. Президент даже не служил в местной полиции, не говоря уже о Силах самообороны Джефферсона! Боюсь, что в бою с коммодором Ортоном от него будет мало толка.

Я с трудом пробираюсь среди скал, из-за которых мне почти ничего не видно, и от роящихся у меня в голове мыслей мне становится все хуже и хуже. Если бы мне раньше не приходилось бывать в этом лабиринте скал и ущелий, то сейчас я не продвинулся бы ни на метр.

Меня не очень пугают торчащие то тут, то там хлипкие домики, амбары и сараи. Если понадобится, я их просто раздавлю! Но я боюсь того, что может скрываться за ними или в них самих.

Впрочем, от противника пока ни слуху ни духу!

Не исключено, что в каньоне вообще не осталось никого в живых. Я воспринимаю лишь нечеткое тепловое излучение в инфракрасном спектре, но и его мне достаточно, чтобы различить вокруг себя тысячи уже окоченевших трупов. Лагеря, где мятежники жили, хранили оружие и обучались приемам партизанской войны, превратились в кладбища. Успей коммодор Ортон бросить в бой всех этих людей, история Джефферсона могла бы принять совсем иной оборот…

Я непрерывно разыскиваю источники энергетического излучения какого-либо оружия, но ничего не нахожу. Подразделения коммодора Ортона растворились среди лесистых горных отрогов. И теперь я должен искать иголку в стоге сена длиной в тридцать семь километров! Я ползу вперед, замирая перед каждым крутым поворотом, у каждой фермы, возле каждого сарая и амбара, пытаясь уловить излучение притаившихся в засаде 305-миллиметровых самоходных орудий или полевой артиллерии. Мои тепловые датчики разыскивают признаки вражеской пехоты, готовой засыпать меня сверхскоростными ракетами или октоцеллюлозными гранатами. С этими штучками я сталкивался достаточно часто, чтобы при мысли о них начать трепетать. На каждом перекрестке я замеряю температуру почвы в поисках мин, которые и так обнаружил бы, если бы мои оптические датчики не вышли из строя. А теперь я могу неожиданно напороться на минное поле и попасть в любую засаду.

Я достиг последнего отрезка ущелья. Уже стемнело, и теперь мне вообще почти ничего не видно. Передо мной самый опасный участок. Коммодор Ортон скрыл свою базу в тупике Каламетского каньона, где возвышается плотина гидроэлектростанции, превращенная им в неприступную крепость. Тем, кто не рискнет взобраться на стену плотины, остается лишь убираться восвояси не солоно хлебавши.

Ясно, что мне не въехать на плотину. Но я не имею права отступать, не выполнив задания, и Ортону это известно. Я не могу взорвать плотину. Дело даже не в том, что при этом погибну или буду покалечен я сам, и не в том, что, ринувшись вниз по каньону, несколько миллионов тонн воды уничтожат весь урожай на местных полях. Я не могу взорвать плотину в первую очередь из-за городов, расположенных неподалеку от входа в Шахматное ущелье. Вода из Каламетского водохранилища сравняет их с землей. И кому тогда будет дело до того, что один из них был столицей планеты?

Я пока еще не придумал, как мне выкурить коммодора Ортона из его гнезда. В крайнем случае, я просто не сдвинусь с места, пока не уморю его голодом. Живым я ему уйти отсюда не дам! По мере того как я двигаюсь по последнему участку дороги в сторону узкого устья Гиблого ущелья, по моим электронным контурам пробегает легкая дрожь нетерпения.

Река Каламет здесь глубока и быстра. Она бурлит в искусственно углубленном русле между отвесными скалами на пути в Каламетский каньон, где ее воды орошают поля, урожаем которых кормится почти все население планеты.

Я уже не раз форсировал эту реку во всех направлениях. Стоит мне преодолеть ее сейчас, как я стану мишенью артиллеристов Ортона. Это не моя догадка. За последние пять дней спутники не раз фотографировали с орбиты каньон и обнаружили именно здесь крупное скопление вражеских орудий.

Я и сам чувствую его энергетическое излучение. Оно почти теряется на фоне излучения гидроэлектростанции. Коммодор Ортон отключил от электричества весь каньон и даже Мэдисон, столицу Джефферсона, но сама электростанция работает на полную мощность, питая базу мятежников. Едва заметные импульсы вражеской артиллерии не похожи на излучение 305-миллиметровых самоходок, которых у противника, по слухам, превеликое множество, но меня это слабо утешает. Ортон — мастер маскировать эти самоходки. Я избегаю скоропалительных выводов и просто беру на заметку временное отсутствие следов самого смертоносного оружия противника.

Больше всего меня волнует, уцелели ли у мятежников артиллеристы. Биологическое оружие, примененное в каньоне правительственными войсками перед моим появлением, должно было умертвить здесь всех, не защищенных специальными костюмами или прививками против искусственных вирусов. Но недавно стало известно, что Ортону тайно прислали из соседней звездной системы защитные костюмы и вакцину… Если его артиллеристы спаслись, они начнут стрелять, как только я приближусь к ним.

Прошел еще час, и я уже медленно, но верно ползу в сторону крутого поворота, за которым возвышается плотина. Стемнело, и я почти ничего не вижу. Стены каньона, излучающие впитанное за день тепло, светятся перед моими датчиками намного ярче полей и пастбищ. Дорога теплее земли на обочинах, растений, валунов, и кажется мне яркой лентой.

У самого поворота стоит ферма. Проход здесь так узок, что по пути к плотине мой огромный корпус разнесет в щепки добрую половину этого строения. Двадцать лет назад его тут не было.

Хозяева построили дом у самой дороги, и теперь мне придется сравнять его с землей. Впрочем, вряд ли теперь это расстроит фермеров. Я уже заметил, по крайней мере, одно тело возле дверей дома. Судя по всему, смерть настигла этого человека, когда он направлялся в убежище, скрытое где-то в глубине фермы. Если коммодор Ортон решил устроить на меня засаду перед входом в Гиблое ущелье, то лучшего места, чем этот дом, ему не найти. Я осторожно приближаюсь к ферме. Мне хочется первым открыть огонь по этому дому, не дожидаясь, пока оттуда в мою броню полетят вражеские снаряды.

Я еду вперед. Мои поврежденные датчики работают на пределе возможностей. До угла строения остается шесть метров и девяносто сантиметров. Внезапно датчики замечают в доме какое-то движение. Из открывшихся дверей появляется человеческая фигура. Она быстро движется прямо ко мне. Мои орудия правого борта мгновенно развернулись в сторону неприятеля, нашли цель, но так и не открыли огонь.

Прямо на меня по узкому двору действительно бежит человек. И этот человек — ребенок. Рост, фигура, манера двигаться, — все говорит о том, что ему лет шесть. У него в руках предмет, который сначала кажется мне винтовкой или карабином. Впрочем, размеры этого оружия и его тепловое излучение говорят о том, что это — игрушка.

Ребенок с игрушечным ружьем в руках стремительно пересек узкий двор и остановился прямо передо мной посреди дороги.

— Стой! — пропищал он.

Я не мог понять, мальчик это или девочка, но уже то, что он сумел уцелеть без защитного костюма, привело меня в замешательство.

Вероятно, в момент применения биологического оружия этот ребенок был в убежище, а Сар Гремиан не лгал, утверждая, что сброшенный в каньон вирус смертелен для человека только первые сорок пять минут. С момента его применения прошел уже час…

Я заношу эти важные сведения в базу данных и вступаю в переговоры с ребенком:

— Я должен проникнуть в Гиблое ущелье за поворотом. Прочь с дороги!

— Прекрати орать! Сейчас мама проснется и всыплет тебе как следует! — Ребенок по-прежнему стоит прямо у меня перед гусеницами.

Кажется, он еще младше, чем я думал…

Внимательно ощупав датчиками всю ферму, я нахожу внутри еще два быстро остывающих пятна. Это, скорее всего, родители ребенка. В моем электронном мозгу зарождается что-то похожее на раздражение.

Каламетский каньон объявлен зоной военных действий, и все, кто здесь остался, сделали это на свой страх и риск. Но почему же они не отправили своего малыша в безопасное место?!

Теперь этот ребенок преграждает мне путь к командному пункту мятежников. Оставшись здесь, он юридически тоже стал мятежником и, следовательно, врагом…

Как бы то ни было, надо убрать его с дороги. Если я не смогу уговорить малыша отойти, мне придется его уничтожить, а я этого не хочу… Впрочем, мне надо ехать дальше любой ценой, и никто не посмеет упрекнуть меня, если ради выполнения важнейшей задачи я раздавлю какого-то ребенка!

Я начинаю медленно двигаться вперед… и внезапно резко останавливаюсь.

Мои гусеницы больше не слушаются меня! Мне не сдвинуться с места!

Не понимая, что происходит, я целых десять секунд стою неподвижно. Потом я снова начинаю движение, и через тридцать сантиметров мои гусеницы опять замирают.

Но, черт возьми, что случилось? Неужели они не воспринимают больше команды моего психотронного центра?!

Я быстро проверяю процессоры и подсистемы, управляющие гусеницами.

Все в порядке!

Я начинаю волноваться. У меня без видимой причины вышла из строя еще одна система. Теперь я не только почти ничего не вижу, но и не могу двигаться. Моя сверхпрочная броня, мое сверхсовременное оружие и мои сложнейшие психотронные блоки управления весят все вместе четырнадцать тысяч тонн, и теперь мне не сдвинуть их с места.

Ради эксперимента я даю задний ход и легко преодолеваю двенадцать метров. Потом я снова пробую ехать вперед, но у меня ничего не выходит. Я даже не могу наверстать двенадцать метров, которые только что проехал задним ходом.

Я снова осторожно отступаю, поворачиваюсь и пытаюсь пересечь двор. Я хочу объехать ребенка. Ведь, судя по всему, именно он каким-то мистическим образом не дает мне ехать вперед. Теперь мне придется сравнять с землей всю ферму и зацепить бортом выступы скалы…

Я начинаю приближаться к дому.

— Так не честно! — верещит ребенок, обгоняет меня и замирает, заслоняя собой дом. Мои гусеницы снова останавливаются.

В отчаянии я включаю двигатель на полную мощность, снова разворачиваюсь и пытаюсь объехать ребенка с другой стороны, но этот крошечный отпрыск человеческого рода невероятно проворен и снова успевает преградить мне дорогу.

— Не шуми! — шипит он, наводя на меня игрушечное ружье.

Мои гусеницы вновь отказываются повиноваться.

Я не знаю, что и думать.

Не в силах сдвинуться с места, я некоторое время бессмысленно щелкаю бесчисленными реле и начинаю проверку всех своих систем, надеясь выявить неисправность. Мои гусеницы в полном порядке. Нет никаких неисправностей и в сложной коробке передач. Двигатель тоже в норме. Я вновь пытаюсь вывести из оцепенения ведущие колеса. Близлежащие скалы начинают трястись от рева бесполезно перегревающегося двигателя, но мне все равно не сдвинуться с места.

Ребенок выронил ружье и зажал уши руками. Когда мой двигатель замолчал, он уперся кулаками в бока и запрокинул голову вверх, глядя прямо на мою переднюю орудийную башню.

— Я же велел тебе не шуметь! Ведь мама спит! Ты плохой! Ты мне совсем не нравишься!

— Взаимно.

— Что, что? — Мой противник говорит решительным тоном, в котором сквозит изрядная доля подозрительности.

— Ты мне тоже не нравишься… И вообще, кто ты такой? — добавляю я, пытаясь собрать информацию, которая может помочь мне устранить с дороги это неожиданное препятствие.

— Я — каламетский фермер! — В детском голоске звучит неподдельная гордость.

Террористы и мятежники с раннего детства прививают своим отпрыскам чувство собственной исключительности. Все каламетские фермеры презирают законы, городских жителей, свято верят в то, что ведут справедливую партизанскую войну, и не гнушаются кровопролития. Из их среды вышли тысячи террористов. Всех каламетских фермеров объединяет одна цель — свержение законного правительства Джефферсона, которое они ненавидят так же сильно, как любят свои поля пшеницы, гороха, фасоли и ячменя.

Остальное население Джефферсона трясется от страха. Мятежники, истребляющие правительственных чиновников, держат на мушке и мирных жителей.

Нет, этому дерзкому щенку, с малых лет впитавшему переполняющую Каламетский каньон ненависть, меня не остановить!

— Я знаю, что ты каламетский фермер. Ведь ты живешь здесь. Фермеры пришли сюда уже двести лет назад. И уже двадцать лет они готовят здесь террористов. Командующий силами мятежников укрепился в Каламетском каньоне. У него много людей и пушек. Они забаррикадировались в ущелье, которое начинается за твоим домом. Президент объявил ваш каньон зоной боевых действий. Все его обитатели — бунтовщики и преступники. Твой дом тоже здесь. Выходит, и ты бунтовщик и преступник… А как тебя зовут?

Ребенок снова подобрал игрушечное ружье.

— Мама и папа разрешают мне называть свое имя только другим фермерам… А еще мама говорит, что ты нас не любишь! Она тебя ненавидит! Я тебя тоже ненавижу и ни за что не скажу, как меня зовут!

Нельзя позволить этому назойливому и злобному существу помешать выполнению моего задания… Я снова пытаюсь двинуться вперед, но гусеницы по-прежнему меня не слушаются…

В отчаянии я включаю внешние громкоговорители на полную мощность.

— Прочь с дороги!!!

Ребенок снова затыкает уши руками.

— Замолчи! Ты плохой, плохой! Убирайся! — кричит он в ответ.

Я форсирую двигатели, умудряюсь проехать вперед целых три сантиметра и снова замираю на месте… В слепой ярости я приказываю компьютерам целиться в тепловое излучение ребенка. Пулеметы разворачиваются, и я открываю огонь…

То есть я пытаюсь открыть огонь, но пушки молчат.

Что же делать?!

Все участки моего сложнейшего электронного мозга пронзил психотронный шок. Даже простейшие операции осуществляются теперь как-то не так из-за слепого ужаса, сковавшего мои системы.

Мне не сдвинуться с места и не открыть огонь!

Неужели я позволю малому ребенку воспрепятствовать выполнению моего задания?! Я — сухопутный линкор 20-й модели! У меня за плечами сто двадцать лет непрерывных боевых действий. Я не раз получал серьезные повреждения, но всегда выходил из боя победителем. Я не сдамся, пока по моим контурам курсирует хотя бы одна частичка энергии! В отчаянии я начинаю аварийную проверку всей системы. Необходимо любой ценой выявить причину неисправности!

Через две с половиной минуты я делаю поразительное открытие. Мои программы не работают! Перестала действовать сложная цепочка, включающая в себя элементы неструктурного программирования и произвольные эвристические протоколы, которые позволяют мне учиться на собственном опыте. Кроме того, бездействует одна крайне старомодная логическая схема. Обнаружив элементы, заблокировавшие мои системы, я прихожу к выводу, что гусеницы и пушки не слушаются меня в первую очередь из-за странной схватки с безоружным ребенком.

Чтобы выполнить задание, я должен или переломить ситуацию, или привести в порядок зависшие логические элементы. Изменить ситуацию, конечно, намного легче. Я — машина весом в четырнадцать тысяч тонн, а передо мной малолетний ребенок.

— Убирайся, а то я тебя раздавлю! — реву я.

Эта пустая угроза, разумеется, не возымела ни малейшего действия. Ребенок еще крепче сжал игрушечное ружье в руках и не сдвинулся с места.

— Убирайся, а то я буду так реветь, что проснется твоя мама!

— Только попробуй!

Мои внешние динамики способны перекрыть грохот любого сражения. Поддерживавшая меня пехота всегда слышала их даже среди адских взрывов. Я включаю динамики на полную мощность, но из них не доносится и мышиного писка.

Будь я человеком, я взвыл бы от ярости.

Я перепробовал все угрозы и уговоры, какие только смог изобрести, но ребенок стоит, где стоял, сверля меня ненавидящим взглядом и сжимая в руках игрушечное ружье.

Я пытаюсь открыть огонь из минометов по ущелью за фермой, но минометы слушаются меня не больше, чем гусеницы и пушки. Я выбиваюсь из сил ровно двадцать девять минут и тринадцать секунд. Хотя я их и не вижу, в ночном небе над Джефферсоном уже наверняка взошли оба его спутника, но я не сдаюсь. Ведь не может же этот ребенок не есть и не спать!

Внимательно изучив игрушку в руках у ребенка, я обнаружил два типа теплового излучения. Выходит, она изготовлена из двух разных материалов. Один материал темнеет на фоне светлых пятен теплой кожи ребенка. Ему придана недвусмысленная форма стрелкового оружия. Другой материал имеет форму тонкой бечевки, раскачивающейся на фоне тела ребенка. С одной стороны эта веревочка прикреплена к чему-то вставленному в ствол ружья, и я внезапно понимаю, что в руках у ребенка одна из самых примитивных игрушек на свете — пугач с пробкой.

Впрочем, сейчас его ружье с пробкой намного боеспособнее моих пушек и минометов.

Передо мной упорный и решительный противник. Он покинул дорогу, но по-прежнему преграждает мне путь. Вот уже несколько минут он возится с чем-то в том углу двора, где я разворачивался, стараясь объехать неожиданное препятствие. Моим датчикам, воспринимающим только средний диапазон инфракрасного излучения, не разобрать, что сейчас держит в руках ребенок, но тени на фоне его светлой теплой кожи похожи на длинные стебли растений, наверняка вывороченных из земли моими гусеницами.

Судя по движениям хорошо видных мне теплых конечностей ребенка, он пытается снова вкопать их в землю.

Я пытаюсь завязать разговор:

— Что ты делаешь?

— Лечу мамины розы. Ты их сломал. Когда мама проснется, она будет ругаться.

Ребенок пытается привести в порядок розовые кусты у дороги. Я не говорю ему, что его мама никогда не проснется, и он тихонько вскрикивает, в очередной раз уколовшись ошип.

— Надень перчатки, и не будет больно!

Ребенок поднял голову:

— Мама тоже всегда надевает перчатки…

— Сходи за ними.

Как я и надеялся, ребенок делает несколько шагов к дому. Я весь трепещу от нетерпения.

Когда дорога будет свободна, мои программы очнутся, и я брошусь вперед крушить бунтовщиков, притаившихся в глубине каньона. Уничтожение их командного пункта будет страшным ударом по силам мятежников!

Еще несколько шагов, и путь передо мной свободен!

Внезапно ребенок останавливается и поворачивается ко мне.

— Мне их не достать.

— А где они?

— На крючке.

— Залезь на стул.

— В сарае нет стула.

— Притащи стул из дома, — говорю я, стараясь не орать от нетерпения.

Ребенок качает головой.

— Сарай закрыт на ключ…

Мне не выполнить задание, потому что ныне покойные родители этого ребенка не забывали оберегать свое чадо от колющих и режущих предметов, таящихся в сарае. Боль разочарования так остра, словно я сам напоролся в сарае на вилы. У меня больше нет слов. Ребенок вернулся к розовым кустам и пытается поправить их так же упорно, как и преграждал мне путь вперед.

Уже глубокая ночь. Ко мне поступают донесения о боях, идущих в Мэдисоне. Живая непреодолимая стена на моем пути наконец оставила в покое мамочкины розы и уселась посреди дороги. Прошло немало времени. Мне не придумать, как убрать ребенка со своего пути. Наконец он сворачивается калачиком прямо под моей левой гусеницей, явно намереваясь там и заснуть. У меня вспыхивает лучик надежды — а вдруг мне удастся продвинуться хотя бы на полметра вперед и раздавить его как клопа!..

Однако мне это не удается. А точнее, — по неизвестным мне причинам — я даже не пытаюсь это сделать.

Будь что будет!

Я стою на месте. На мой видавший бесчисленные сражения корпус льется лунный свет. Я его не вижу. О его наличии мне говорят астрономические карты и сообщения метеорологических спутников. Я не двигаюсь с места и пытаюсь предугадать, что принесет с собой эта ночь. Смогут ли потрепанные подразделения милицейских, тех самых полицейских, которых мятежники вешают на столбах, отбить атаку без меня?

Сейчас я могу помочь им лишь одним. Я должен привести порядок свои зависшие программы. Внимательно изучив окрестности, я вижу, что вокруг ничего не изменилось. Коммодор Ортон по-прежнему не дает о себе знать. Энергетическое излучение, поступающее из Гиблого ущелья, не усилилось, и я вновь начинаю изучать запутавшиеся логические цепочки. Почти сразу становится понятно, что проблема связана не только с системой регуляторов, позволяющих мне учиться на собственном опыте, но и с модулями памяти, хранящими его запись на заполненных до отказа психотронных матрицах. Человек, чтобы не потерять бдительность и сохранить здоровье, каждые сутки примерно на восемь часов отключает свое сознание. Я же, по независящим от меня причинам, «бодрствую» вот уже двенадцать лет, и мои конструкторы наверняка сказали бы, что я «переутомился». Может, сбой в моих эвристических цепях объясняется отчасти и этим?

Вокруг бушует гражданская война, и есть лишь один шанс из тысячи, что таящийся неподалеку враг не воспользуется моей беспомощностью. И не уничтожит меня на месте. Зная коммодора Ортона, особо надеяться на это не приходится, но другого выхода нет.

Я последний раз изучаю окрестности и погружаюсь в глубины своей памяти.

ГЛАВА 2

Решено!

«На Джефферсоне начну новую жизнь», — думал Саймон Хрустинов на протяжении всего долгого полета. Времени было достаточно, чтобы собрать информацию, и теперь Саймон знал, что на Джефферсоне сейчас весна, а весна — время посевной на всех аграрных планетах. Даже если угрожает неминуемое вторжение инопланетян. С болью в сердце Саймон разглядывал на носовом экране своего сухопутного линкора пестрый ковер полевых цветов и утопающие в цвету деревья.

Саймон лучше, чем кто бы то ни было, знал, как легко уничтожить все живое на любой планете, и понимал, что лучшее средство для этого — война. Довольно одного залпа явакского денга или его собственного «Блудного Сына», чтобы от этих хрупких цветов и вьющихся лоз ничего не осталось! А понимают ли с нетерпением ожидающие его прибытия обитатели Джефферсона, во что он может превратить их мир с помощью своего сухопутного линкора?!

Ренни этого не понимала.

Она любила Саймона, пока тот не вступил в смертельную схватку за спасение ее планеты. Ее любовь была слишком наивной. Эта любовь не пережила сражений за Этену. Вспоминая о них, Саймон все еще содрогался, хотя саму Ренни, казалось, почти позабыл. Она уцелела, но это была уже другая Ренни. Их любовь сгорела, как дом, который они так и не сумели построить.

Теперь Саймон на Джефферсоне. И Джефферсону тоже грозит война. А ему так хотелось бы спасти этот мир, который вот-вот может превратиться в пепел и радиоактивную пыль!

Саймон старался не слушать внутренний голос, шептавший, что Ренни, наверное, была слишком слаба, чтобы подарить ему такую любовь, в какой он нуждался. Прислушавшись к этому голосу, Саймон предал бы Ренни, ту Ренни, которая существовала теперь только в его воображении.

Все это было и быльем поросло! Теперь ничего не вернуть! Гораздо проще начать все с начала! Линкор Саймона знал эту грустную историю, и хорошо, что хотя бы с ним можно поговорить о Ренни.

Саймону повезло с боевым товарищем. Он командовал этим сухопутным линкором, прозванным «Блудный Сын», вот уже пятнадцать лет. Эта боевая машина давно устарела, а после сражений на Этене Саймон в ужасе понял, что потерял не только Ренни, но вот-вот лишится и машины, давно ставшей его лучшим другом. Но им повезло — война с двумя инопланетными расами, которую вело человечество, не позволила отправить «Блудного Сына» на слом. Его слегка модернизировали, переименовали с мыслящего линкора «МЛ-2317» в боевой линкор «БЛ-0045», но он все равно остался для Саймона самым лучшим сухопутным линкором на свете, верным другом и надежным товарищем.

И вот — после страшной бесконечной зимы на Этене — они на цветущем весеннем Джефферсоне!

Саймон Хрустинов любил весну. Она восхищала его на всех планетах, которые он когда-либо посещал и защищал. Ему нравилось все, что он уже увидел на Джефферсоне. Куда бы «Блудный Сын» ни поворачивал установленные на орудийных башнях камеры — всюду расстилались девственные цветущие луга. Пестрый наряд планеты зачаровывал Саймона. Он всем сердцем стремился полюбить Джефферсон. Он хотел обрести здесь душевное спокойствие и наслаждаться им до конца своих дней — или до новой войны.

Явакские представления о том, как следует поступать с вражескими планетами, вызывали содрогание. Впрочем, мельконы тоже оставляли от планет своих противников лишь груды пепла. А Ренни так и не смогла это понять… Хотя, надо сказать, что пока это понимали лишь сухопутные линкоры и их командиры.

Может, где-нибудь на этой прекрасной зеленой планете найдется женщина достаточно сильная, чтобы полюбить Саймона Хрустинова, несмотря на его профессию. С каждым новым сражением иллюзии таяли, но Саймон был еще молод и не терял надежды.

Если такая женщина все-таки существует, он обязательно найдет ее именно на Джефферсоне! Другой возможности у него не будет. Ведь это последнее задание его самого и его боевого товарища, чье место давным-давно в музее.

Подумав о славном послужном списке своего друга, Саймон едва заметно улыбнулся. «Блудный Сын» был единственным линкором, уцелевшим из состава 7-го дивизиона Прародины-Земли, — доблестным «последним из могикан». Главное командование не раздает направо и налево «Бронзовые созвездия», а на башне «Блудного Сына» сверкали три таких награды, но даже их затмевало «Золотое созвездие», появившееся рядом с ними после Этены.

Саймону вспомнились уличные бои с яваками в сказочно прекрасных городах, превращавшихся под раскаты взрывов в груды дымящихся развалин.

Часть мирных жителей удалось эвакуировать, но пятнадцать с лишним миллионов погибло, пока «Блудный Сын» сражался. Уцелел он один из семи сухопутных линкоров, входивших в его боевую группу. Другие навсегда остались в развалинах дивных городов Этены…

Сейчас, глядя на проплывавшие на экране пленительные луга Джефферсона, Саймон Хрустинов надеялся на то, что они с «Блудным Сыном» и вся эта цветущая планета переживут кровавую бойню, которой предстояло здесь разыграться.

Вместе с «Блудным Сыном» они только что покинули борт орбитального челнока. Увидев их, местные жители выскакивали из автомобилей и радостно размахивали руками. Наблюдая за ними, Саймон невольно задумался над тем, сколько из них вскоре его возненавидит…

Саймон меня тревожит.

После событий на Этене мой командир молчит как рыба. Наверное, это из-за меня. Ведь именно мои пушки превратили в пепел города Этены и — вместе с ними — мечты Саймона. Теперь у него нет никого, кроме меня, а я не знаю, чем ему помочь.

Он прозвал меня «Блудным Сыном». При других обстоятельствах это имя, наверняка подсказанное ему сокращением моего нового официального наименования, можно было бы счесть забавным. Однако я понимаю, что под «блудным сыном» Саймон имеет в виду в первую очередь самого себя. Я не человек и не могу заменить ему потерянную возлюбленную. Я лишь могу защищать моего командира и стараться — в меру своих ограниченных способностей — понять его.

Перед нами последний мир, который мы будем защищать вместе. Мне никогда больше не подниматься на борт огромного орбитального челнока, только что покинувшего поверхность планеты, описанную нам во время инструктажа как «райский, почти не тронутый уголок».

Мои датчики не замечают вокруг ничего особенно «райского». Но ведь я — сухопутный линкор, и меня привлекает совсем не то, что нравится людям.

Например, меня умиляет местность, которую легко оборонять. Мне нравятся места, где есть свобода маневра, позволяющая настичь противника и уничтожить его огнем моих орудий… Впрочем, я сражаюсь уже сто с лишним лет и достаточно хорошо понимаю, почему людям полюбился Джефферсон.