Это можно было предвидеть - по крайней мере так казалось теперь, задним числом. Все в истории Ордена иезуитов говорило об умелых и эффективных действиях в сфере исследований и познания. В период, который европейцам было угодно назвать Веком Открытий, иезуиты никогда не отставали больше, чем на год или два, от людей, первыми столкнувшимися с неведомым, - на самом деле иезуиты часто были авангардом исследователей.
      Организации Объединенных Наций потребовались годы, чтобы прийти к решению, которое Орден иезуитов принял за десять дней. В Нью-Йорке дипломаты долго и напряженно, со многими перерывами, дебатировали, имеет ли смысл и ради чего тратить человеческие ресурсы, пытаясь установить контакт с миром, который станет известен как Ракхат, - когда на Земле столько насущных проблем. В Риме спрашивали, не зачем или надо ли, но как скоро можно отправить миссию и кого послать.
      Орден не просил разрешения на полет ни у одного из светских правительств. Он действовал по своим правилам, своими средствами и волею папы. Миссия на Ракхат была не столько секретной, сколько приватной - отличие тонкое, недостаточное, чтобы Орден не чувствовал себя обязанным давать объяснения или оправдываться, когда несколькими годами позже об этом стало известно миру.
      Ученые-иезуиты летели изучать, а не обращать в веру. Они летели потому, что надеялись узнать и полюбить других детей Бога. Они летели по той же причине, по какой иезуиты всегда уходили к дальним границам человеческого познания. Они летели ad majorem Dei gloriam: к вящей славе Божьей.
      Они не собирались причинять вред.
 

 
       Рим: декабрь, 2059
 
      Седьмого декабря 2059 года, посреди ночи, Эмилио Сандоса выписали из инфекционной палаты больницы Сальватора Мунди и в хлебном фургоне доставили в резиденцию иезуитов, расположенную на Борго Санто Спирито в доме номер пять, откуда до Ватикана несколько минут ходьбы - через площадь Святого Петра. На следующий день представитель иезуитов, игнорируя выкрикиваемые вопросы и гул негодования, выступил с коротким заявлением перед разочарованной и сердитой толпой журналистов, собравшейся за массивной дверью дома номер пять.
      - Насколько нам известно, - сказал он, - отец Эмилио Сандос - единственный, кто выжил из миссии иезуитов на Ракхате. Мы еще раз выражаем нашу признательность ООН, Консорциуму по контактам и Отделу астероидных разработок корпорации Обаяши, сделавшим возможным возвращение отца Сандоса. Мы не располагаем дополнительными сведениями о судьбе членов экипажа корабля, посланного Консорциумом по контактам, и молимся за их благополучие. В настоящий момент отец Сандос слишком болен, чтобы его расспрашивать, и его выздоровление, как ожидается, займет месяцы. До тех пор не может быть никаких новых комментариев по поводу миссии иезуитов или заявления Консорциума по контактам о поведении отца Сандоса на Ракхате.
      Это было просто попыткой выиграть время.
      То, что отец Сандос болен, было, разумеется, правдой. Все его тело расцвечивали пятна спонтанных кровоизлияний - там, где стенки мельчайших кровеносных сосудов лопнули, выплеснув содержимое под кожу. Десны перестали кровоточить, но, наверное, пройдет немало времени, прежде чем он сможет нормально есть. И в конце концов нужно было что-то делать с его руками.
      Однако сейчас, из-за истощения, цинги и анемии, он спал по двадцать часов в сутки. А когда бодрствовал, лежал без движения, свернувшись, точно зародыш, и почти столь же беспомощный.
      Дверь его маленькой комнаты в эти первые недели почти всегда держали открытой. Однажды, несмотря на предупреждение персонала больницы, брат Эдвард Бер закрыл ее, чтобы отца Сандоса не беспокоили во время полировки пола в коридоре. Сандос вдруг проснулся и обнаружил, что его заперли. Больше брат Эдвард не делал такой ошибки.
      Винченцо Джулиани, Генерал Ордена иезуитов, каждое утро приходил проведать больного. Он понятия не имел, сознает ли Сандос, что за ним наблюдают; и это ощущение было знакомым. В ранней юности, когда отец Генерал был просто Винсом Джулиани, он восхищался Эмилио Сандосом, на год опережавшим Джулиани в десятилетнем обучении священников. Странный парень - этот Сандос. Загадочный человек. Винченцо Джулиани сделал карьеру благодаря умению понимать людей, но Сандоса не понимал никогда.
      Вглядываясь в Эмилио, ныне больного и почти безгласного, Джулиани знал, что в ближайшее время Сандос вряд ли выдаст свои секреты. Это не удручало его. Винченцо Джулиани был терпеливым человеком. Нужно быть терпеливым, чтобы преуспевать в Риме, где время мерялось не веками, но тысячелетиями, где терпение и дальновидность всегда определяли политическую жизнь. Этот город дал свое имя могуществу терпения: романита.Романита исключает эмоции, торопливость, сомнения. Романита ждет, ловит момент и действует без пощады, когда приходит нужное время. Романита зиждется на абсолютной вере в конечный успех, а исходит из единственного принципа: «Cunctando regitur mundus» - «Выжидая, один покоряет всех».
      Поэтому даже спустя шестьдесят лет Винченцо Джулиани не испытывал раздражения из-за того, что не может понять Эмилио Сандоса, а лишь предвкушал грядущее удовольствие, когда это ожидание будет вознаграждено.
 
      Во время торжеств по случаю Дня невинных младенцев, через три недели после прибытия Эмилио в дом номер пять, личный секретарь отца Генерала связался с отцом Джоном Кандотти.
      - Сандос уже достаточно здоров, чтобы встретиться с вами, - сообщил Йоханнес Фолькер. - Будьте здесь в два.
      «Будьте здесь в два!» - раздраженно повторял про себя Джон, шагая к Ватикану из приюта, где ему только что выделили душную комнатку с видом на римские стены - камень всего в дюймах от бессмысленного окна. Кандотти уже пару раз общался с Фолькером и невзлюбил австрийца с самого начала. На самом деле Джону Кандотти не нравилось в нынешней ситуации почти все.
      Во-первых, он не понимал, зачем его привлекли к этому делу. Ни юрист, ни ученый, Джон Кандотти был вполне доволен тем, что пребывал на менее престижной половине иезуитской сентенции «публичность или приход», и по уши увяз в подготовке рождественской программы для средней школы, когда начальство связалось с ним и приказало в конце этой недели лететь в Рим. «Отец Генерал хочет, чтобы вы помогли Эмилио Сандосу», - вот и все, что ему сказали. Конечно, Джон слышал о Сандосе. Все слышали о Сандосе. Но Джон не представлял, какая от него может быть польза этому человеку. А когда просил разъяснений, ни от кого не мог добиться прямого ответа. У него не было опыта в подобных делах - коварство и двуличие не культивировали в Чикаго.
      А затем - сам Рим. На импровизированной прощальной вечеринке все были так взволнованны из-за него. «Рим, Джонни!» Вся тамошняя история, эти великолепные церкви, искусство. Он тоже был взволнован - кретин. Что он понимал?
      Джон Кандотти был рожден для плоской земли, прямых линий, квадратных городских кварталов - ничто в Чикаго не готовило его к реалиям Рима. Хуже всего было, когда Джон видел здание, куда хотел попасть, а улица, где он находился, изгибалась в сторону от цели, уводя к еще одной восхитительной площади с еще одним прекрасным фонтаном, чтобы загнать в еще одну аллею, ведущую в никуда. Еще один час, попавший в ловушку холмов и кривых улиц, пропахших кошачьей мочой и томатным соусом. Джон ненавидел блуждать и блуждал всегда. Он ненавидел опаздывать и опаздывал постоянно. Первые пять минут каждого разговора Джон просил прощения за опоздание, а его римские знакомые уверяли, что все в порядке.
      Тем не менее он ненавидел это, а поэтому шел все быстрей, пытаясь для разнообразия попасть в резиденцию иезуитов вовремя, и собирал эскорт детей, шумливых и несносных, в восторге насмехавшихся над этим костлявым, носатым, наполовину лысым человеком в развевающейся сутане.
 
      - Простите, что заставил ждать, - Джон Кандотти повторял свое извинение каждому, кого встречал на пути к комнате Сандоса, и наконец самому Сандосу, когда брат Эдвард Бер впустил его внутрь, оставив наедине с больным. - Толпа снаружи все еще огромна. Они когда-нибудь уйдут?.. Я - Джон Кандотти. Отец Генерал просил меня помочь при слушании дела. Рад встретиться с вами.
      Машинально он протянул руку. И с неловкостью убрал ее, когда вспомнил.
      Сандос не поднялся из кресла, поставленного возле окна, и поначалу не хотел или не мог смотреть в сторону Кандотти. Джон видел архивные снимки Сандоса, но тот оказался гораздо меньше ростом, чем он представлял, и значительно более худым; старше, но не настолько, как ожидалось. Как там считали? Семнадцать лет занял путь туда, почти четыре года на Ракхате, семнадцать лет Сандос добирался обратно, но все это с поправкой на релятивистский эффект из-за полета при околосветовой скорости. Родившемуся на год раньше отца Генерала, которому сейчас под восемьдесят, Сандосу было, по оценкам физиков, примерно сорок пять. Судя по его виду, некоторые из этих лет оказались трудными.
      Молчание затянулось. Стараясь не глазеть на руки Сандоса, Джон прикидывал, не лучше ли ему просто уйти. Еще слишком рано, думал он. Фолькер, наверное, свихнулся.
      Затем наконец он услышал вопрос Сандоса:
      - English?
      - Американец, святой отец. Брат Эдвард англичанин, но я - американец.
      - Нет, - сказал Сандос после паузы. - La lengua* [Язык (исп.).- Здесь и далее примеч. ред.]. English. Джон с удивлением сообразил, что понял неверно.
      - Да, я немного говорю по-испански, - если вам так удобнее.
      - Это был итальянский, сгео* [Парнишка, девчонка (исп.)] Antes* [Прежде, недавно (исп.)]… раньше, я имею в виду. В больнице. Сипадж си йо…
      Сандос умолк, близкий ктому, чтобы расплакаться, но сдержался и медленно произнес:
      - Было бы лучше… если б я слышал… только один язык. Английский подойдет.
      - Конечно. Нет проблем. Будем держаться английского, - сказал потрясенный Джон. Никто его не предупредил, что Сандос настолько не в себе. - Я ненадолго, святой отец. Хотел лишь представиться и поглядеть, как ваши дела. Нет нужды спешить с подготовкой к слушаниям. Я уверен, что их можно отложить, пока вы не выздоровеете достаточно, чтобы…
      - Чтобы сделать что? - спросил Сандос, впервые посмотрев на Кандотти.
      Глубокие морщины на лице, нос с горбинкой и широкие скулы, явно указывавшие на индейских предков, - воплощение стоицизма. Джон Кандоти не мог вообразить этого человека смеющимся.
      «Чтобы защищать себя», - собирался ответить Джон. Но это прозвучало бы нехорошо.
      - Чтобы объяснить, что произошло.
 
      Тишина внутри резиденции была особенно заметна у окна, откуда доносился нескончаемый городской шум. Женщина по-гречески бранила ребенка. Туристы и репортеры слонялись вокруг, перекрикивая постоянный гул всегдашних ватиканских толп и транспорта. Дабы Вечный Город не развалился на куски, не прекращались ремонтные работы - орали строители, скрежетали машины.
      - Мне нечего сказать. - Сандос снова отвернулся. - Я покину Орден.
      - Отец Сандос… святой отец, вы ведь не ждете, что Орден позволит вам уйти, так и не получив разъяснений, что же там произошло. Возможно, вам не хочется участвовать в слушаниях, но все, что может произойти здесь, ничто в сравнении с тем, что вам устроят, как только вы выйдете за эту дверь, - сказал Джон. - Если мы поймем произошедшее, то сможем вам помочь. Сделаем это для вас более легким.
      Сандос не ответил, но его профиль, четкий на фоне окна, словно бы затвердел.
      - Ладно, подумайте, - продолжил Джон. - Я вернусь через несколько дней, когда вы почувствуете себя лучше, да? Вам что-нибудь принести? Я могу с кем-нибудь связаться для вас.
      - Нет, - ответил безжизненный голос. - Спасибо.
      Джон подавил вздох и повернулся к двери. Его взгляд скользнул по наброску, сделанному чем-то вроде чернил на чем-то вроде бумаги и лежавшему на маленьком комоде. Несколько ВаРакхати. Лица, отмеченные достоинством и незаурядным обаянием. Удивительные глаза, обрамленные ресницами, защищающими от яркого солнца. Странно, но даже не будучи знакомым с их стандартами красоты, можно было понять, что эти создания необычайно красивы. Джон Кандотти поднял рисунок, чтобы лучше его рассмотреть. Сандос встал и сделал к нему два быстрых шага.
      Сандос был, вероятно, вдвое мельче его, к тому же чертовски болен, но Джон Кандотти, ветеран чикагских улиц, в испуге отпрянул. Ощутив спиной стену, он скрыл свое смущение под улыбкой и положил рисунок обратно на комод.
      - Красивая раса, не так ли? - произнес он, пытаясь успокоить Сандоса. - Э-э… люди на картине - ваши друзья, полагаю?
      Тот отступил и несколько секунд смотрел на Джона, словно оценивал его реакцию. Свет из окна будто воспламенил волосы Сандоса, а лицо скрыла тень. Если бы в комнате было светлее или Джон Кандотти знал его лучше, он смог бы распознать необычайную торжественность, предварявшую утверждение, которое, по ожиданиям Сандоса, должно вызвать веселость или возмущение. Сандос помедлил, а затем нашел точное слово.
      - Коллеги, - вымолвил он наконец.
 
      В конце обычной утренней встречи с отцом Генералом Йоханнес Фолькер закрыл свой ноутбук, но не поднялся, чтобы уйти. Вместо этого он сидел и разглядывал лицо Винченцо Джулиани, пока старик с сосредоточенным видом делал собственные записи о событиях дня, которые они только что обсуждали.
      Тридцать четвертый Генерал Ордена иезуитов выглядел внушительно. Огромный мужчина с благородной лысиной, статный и устрашающе сильный, несмотря на возраст. Историк по профессии, политик по натуре, Винченцо Джулиани провел Орден через трудные времена, частично компенсировав ущерб, нанесенный Сандосом. Взяв курс на гидрологию и изучение ислама, он несколько улучшил отношение к иезуитам. Не будь их в Иране и Египте, об этом последнем нападении вообще никто бы не предупредил. Вкладывайте средства в то, во что должно вкладывать, думал Фолькер, терпеливо дожидаясь, пока Джулиани обратит на него внимание.
      Вздохнув, отец Генерал посмотрел на своего секретаря, невзрачного человека лет тридцати пяти, склонного к полноте, с волосами цвета старой соломы, облепившими череп. Откинувшись в кресле и сложив руки на животе, Фолькер являл собой живой символ незавершенного дела.
      - Ладно, выкладывайте, - раздраженно велел Джулиани. - Говорите, что должны сказать.
      - Сандос.
      - И что с ним?
      - Именно то, что я уже говорил. Джулиани опять взялся за свои записи.
      - Люди начали забывать, - сказал Фолькер. - Возможно, было б лучше для всех, если бы Сандоса убили вместе с остальными.
      - Но, отец Фолькер! - сухо произнес Джулиани. - Какая недостойная мысль!
      Поморщившись, Фолькер отвел взгляд.
      Несколько секунд, положив локти на полированное дерево письменного стола, Джулиани смотрел в окно. Фолькер прав, конечно. Несомненно, жить было бы проще, если б Эмилио благополучно замучили. Сейчас, когда вокруг этого подняли такой шум, Ордену придется выяснять причины провала миссии…
      Джулиани растер лицо руками и поднялся.
      - Я давно знаю Эмилио, Фолькер. Он хороший человек.
      - Он шлюха, - со спокойной точностью сказал Фолькер. - Он убил ребенка. Его место в тюрьме. - Фолькер следил, как Джулиани кружит по комнате, поднимая предметы и сразу кладя их обратно. - По крайней мере у него хватило порядочности, чтобы захотеть уйти. Пусть уходит… прежде чем навредит Ордену еще больше.
      Перестав вышагивать, Джулиани посмотрел на Фолькера и произнес:
      - Мы не собираемся от него отрекаться. Даже если он сам этого хочет, это неправильно. Более того, это не сработает. Он один из нас - если не в собственных глазах, то в глазах мира.
      Джулиани подошел к окну и уставился на толпу репортеров, правдоискателей, просто любопытных.
      - И если средства массовой информации продолжают потакать праздным домыслам и беспочвенным предположениям, то мы будем просто придерживаться фактов, - заключил отец Генерал слегка ироничным голосом, приводившим в трепет не одно поколение аспирантов.
      Он повернулся, окинув холодным взором своего секретаря, все это время сидевшего с мрачным видом. Голос Джулиани не изменился, но Фолькера обожгли его слова:
      - Я не судья для Эмилио, отец Фолькер. Также как и пресса. И так же как Йоханнес Фолькер из Ордена иезуитов.
 
      Эту встречу они завершили одной или двумя деловитыми фразами, однако младший по званию удалился, сознавая, что заступил за рамки дозволенного как в политическом, так и духовном отношении. Фолькер был компетентен и неглуп, но, как это ни странно для иезуита, мыслил полярными категориями: все было для него черным или белым, грехом или добродетелью, Мы против Них.
      И все же, думал Джулиани, такие люди могут быть полезны.
      Отец Генерал сидел за письменным столом, крутя в пальцах перо. Репортеры считали, что мир имеет право знать правду. Винченцо Джулиани не видел необходимости хоть как-то потворствовать этой иллюзии. С другой стороны, существовал вопрос, что предпринимать в отношении Ракхата. И он чувствовал, что Эмилио нужно подвести к какому-то решению. Иезуиты не в первый раз сталкивались с чужой цивилизацией, и эта миссия была не первой, закончившейся плачевно, а Сандос не был первым священником, который себя опозорил. Нынешняя ситуация была прискорбной, но не безнадежной.
      Его можно спасти, думал Джулиани упрямо. У нас не так много священников, чтобы мы могли с легкостью его списать. Проклятье, он же один из Нас! И разве мы вправе объявлять, что миссия провалилась? Возможно, семена были посеяны. Бог знает.
      Тем не менее обвинения против Сандоса и остальных были очень серьезными.
      Сам Винченцо Джулиани был склонен полагать, что с миссией ошиблись в самом начале, когда решили привлечь женщин. Уже на этом этапе дисциплина дала трещину, думал он. Времена тогда были иные.
 
      Направляясь в свою темную комнату на восточной стороне Римского Кольца, Джон Кандотти размышлял над той же проблемой. У него была собственная теория о том, отчего дело пошло наперекосяк. Миссия, считал он, вероятнее всего, провалилась из-за серии логичных, здравых, тщательно взвешенных решений, каждое из которых на тот момент казалось отличной идеей. Большинство грандиозных несчастий случаются как раз по этой причине.
 

 
       Аресибский радиотелескоп, Пуэрто-Рико: февраль, 2019
 
      - Джимми, я только что слышала, что к тебе приписали стервятника! - прошептала Пегги Сунг, и вот так был сделан первый шаг к миссии на Ракхат. - Ты собираешься с ним сотрудничать?
      Джимми Квинн продолжал двигаться вдоль линии торговых автоматов, ставя на поднос цыпленка с рисом, упаковку горохового супа и два сандвича с тунцом. Он был несуразно высок, лишь к двадцати шести годам перестав расти, но оставался худым и постоянно чувствовал голод. Остановившись, чтобы взять два пакета молока и пару десертов, Джим проверил, во сколько ему все это обойдется.
      - Если будешь сотрудничать, остальным станет намного хуже, - сказала Пегги. - Ты видел, что случилось с Джеффом.
      Направившись к столу, где было лишь одно свободное место, Джимми опустил свой поднос. Пегги Сунг остановилась позади него и уставилась на женщину, сидевшую напротив Квинна. Та решила, что пора заканчивать ленч. Обойдя стол, Пегги уселась на еще теплое сиденье. Некоторое время она просто глядела, как Джимми орудует вилкой в груде риса и кусков курицы, все еще поражаясь количеству еды, которое ему требовалось. С тех пор как Пегги его выгнала, ее расходы на продукты уменьшились вчетверо.
      - Джимми, - сказала она наконец. - Ты не сможешь от этого уклониться. Если ты не с нами, то против нас. - Пегги по-прежнему шептала, но ее голос вовсе не был мягким. - Если все откажутся сотрудничать, они же не смогут уволить всех.
      Спокойные голубые глаза Джимми встретились с ее, черными и требовательными.
      - Сомневаюсь, Пегги. По-моему, за пару недель они могут заменить весь персонал. Я знаю парня из Перу, который готов делать мою работу за половину моей зарплаты. А Джефф, когда отсюда уходил, получил отличные рекомендации.
      - И все еще без работы! Потому что отдал стервятнику все, что имел.
      - Пегги, это решаю не я, ты ведь знаешь.
      - Чушь!
      Несколько человек посмотрели на нее. Перегнувшись через стол, она опять зашептала:
      - Ты же не марионетка. Все знают, что ты помогаешь Джеффу с тех пор, как его уволили. Но смысл в том, чтобы не позволять им выжимать из нас все соки, а не в том, чтобы помогать жертвам, когда поезд ушел. Сколько раз я должна это объяснять?
      Резко откинувшись назад, Пегги Сунг посмотрела в сторону, пытаясь понять, почему люди не способны видеть, как система стирает их в порошок. Джимми усвоил одно: усердно трудись и не создавай проблем. И куда это его заведет? В канаву, вот куда!
      - Сотрудничать со стервятником или нет - это твое решение, - сказала она напрямую. - Они могут приказать, но ты сам решаешь, выполнять приказ или нет.
      Поднявшись, она собрала со стола свои вещи, ненадолго задержала взгляд на Джимми. Затем повернулась к нему спиной и направилась к двери.
      - Пегги!
      Устремившись за ней, Джимми протянул руку и слегка коснулся ее плеча. Он не был красавцем. Нос слишком длинный, к тому же не лучшей формы, глаза посажены чересчур близко и глубоко, как у обезьяны, улыбка от уха до уха, курчавые рыжие волосы напоминают детские каракули. Но в совокупности все это на несколько месяцев очаровало ее до беспамятства.
      - Пегги, дай мне шанс, ладно? Я погляжу, нет ли решения, которое устроило бы всех. Не может быть, чтоб оно не нашлось.
      - Конечно, Джимми, - сказала она.
      Он милый парень. Глуповатый, но милый. Пегги смотрела в его серьезное, открытое, наивное лицо и знала, что он найдет какое-нибудь благовидное, жалкое оправдание своему смирному поведению.
      - Конечно, Джим. Погляди, - повторила она..
 
      Конфронтация с грозной Пегги Сунг могла бы помешать трапезе менее крупного мужчины. Но Джимми Квинн привык к маленьким напористым женщинам, и аппетит у него не убавился. Мать Джимми жаловалась, что кормить его все равно, что забрасывать уголь в топку. Поэтому, когда Пегги гордо удалилась из кафетерия, он вернулся на свое место и расправился с оставшейся едой, размышляя над ситуацией.
      Джимми не был глупым, но его растили любящие родители и обучали хорошие преподаватели, и это выработало в нем привычку к послушанию, озадачивавшую и бесившую Пегги. В его жизни старшие раз за разом оказывались правы, и по прошествии времени он осознавал разумность решений своих родителей, преподавателей, боссов. Джимми вовсе не радовало, что его работу в Аресибо будет выполнять программа ИИ, но, если б это затрагивало только его, он, вероятно, не стал бы возражать. На телескопе Джимми трудился лишь восемь месяцев - срок недостаточный, чтобы привыкнуть к должности, с которой ему так повезло. В конце концов он и не рассчитывал, что выпускники с ученой степенью астронома идут нарасхват. Платили здесь мало, а за места дрались свирепо, но в нынешние дни такая ситуация почти везде. Его мать - маленькая, напористая женщина - убеждала Джимми заняться чем-то более практичным. А он, запав на астрономию, возражал, что если уж предстоит сделаться безработным (что по статистике вполне вероятно), то лучше быть безработным в сфере, которую выбрал сам.
      На протяжении восьми месяцев Джимми мог радоваться, считая свои доводы оправданными. А теперь, похоже, Эйлин Квинн оказалась права.
      Собрав остатки своего ланча, он упаковал их в подходящую тару и пошел к своей кабинке, уворачиваясь от дверных притолок, низких светильников, труб, по сто раз на дню угрожавших вышибить из него дух. Письменный стол, за которым Джимми сидел, смахивал на беззубый рот, и благодарить за это следовало отца Эмилио Сандоса, пуэрториканского иезуита, с которым он познакомился через Джорджа Эдвардса. Джордж был вышедшим на пенсию инженером, который на аресибской антенне бесплатно проводил экскурсии для школьников и туристов. Его жена, Энн, работала врачом в клинике иезуитского общественного центра, расположенного в Ла Перла - трущобах, начинавшихся сразу за окраиной Старого Сан-Хуана. Все трое нравились Джимми, и он старался посещать Сан-Хуан как можно чаще, хотя сорокамильная поездка по перегруженному транспортом шоссе очень утомляла.
      В тот первый вечер, когда они с Эмилио ужинали в доме Эдвардсов, Джимми потешал всех дурашливыми жалобами, перечисляя опасности, грозящие нормальному парню в мире карликов. Когда он сказал, что разбивает колени всякий раз, когда садится за письменный стол, священник наклонился вперед - на красивом лице печать торжественности, хотя глаза искрятся, - и тихо произнес на почти безупречном диалекте Северного Дублина:
       - Выньте из стола средний ящик и выкиньте к дьяволу.
      На это мог быть лишь один ответ, и Джимми выдал его, расширив глаза в ирландском восторге:
      - Чертовски точно.
      Энн и Джордж сложились пополам от такого диалога, и с тех пор все четверо стали друзьями.
      Ухмыльнувшись этому воспоминанию, Джимми вошел в интернет и отправил на компьютер Эмилио короткое послание: «Пиво у Клаудио в восемь вечера. Просьба ответить до пяти». Идея выпить пива со священником больше его не изумляла, хотя поначалу Джимми поражался этому не меньше, чем когда обнаружил, что у девушек на лобке тоже растут волосы.
      Должно быть, Эмилио находился в кабинете иезуитского центра, потому что ответ пришел почти сразу: «Точно».
 
      В шесть вечера Джимми через карстовые холмы и лес, окружавшие телескоп Аресибо, поехал к одноименному прибрежному городу, а оттуда порулил вдоль берега на восток, к Сан-Хуану. Было уже восемь двадцать, когда он нашел место для парковки не слишком далеко от Эль-Морро, огромной каменной крепости, построенной в XVI веке, а позже усиленной массивной городской стеной, окружавшей Старый Сан-Хуан. Но трущобы Ла Перла, уцепившиеся за полоску берега, стена не защищала ни тогда, ни сейчас.
      Ла Перла выглядел не так уж плохо, если смотреть на него с городской стены. Разделенные на шесть или семь уровней дома кажутся солидными и довольно большими - пока не знаешь, что внутри каждого находится несколько квартир. Хоть сколько-нибудь разумный англо-американец не стал бы входить в Ла Перла, но Джимми был крупным и сильным парнем. К тому же его знали здесь как друга Эмилио, а иные даже удостаивали приветствием, пока он сбегал по ступенькам к таверне Клаудио.
      Сандос сидел в дальнем углу бара, баюкая кружку с пивом. Даже когда священник не надевал свое облачение, его легко было выделить из толпы. Конкистадорская бородка, медная кожа, прямые черные волосы, спадающие по сторонам широких скул, сужавшихся к удивительно изящному подбородку. Хрупкий, но ладно скроенный. Если бы Сандос вел приход в Южном Бостоне, который посещал Джимми Квинн, то из-за своей экзотической внешности наверняка получил бы традиционный титул, которым поколения католичек награждали привлекательных безбрачников: «отец Ax-Какая-Потеря».
      Джимми помахал Эмилио, а затем бармену, который сказал: «Привет», - и послал Розу за вторым пивом. Одной рукой подняв и развернув тяжелый деревянный стул, Джимми оседлал его и уселся напротив Сандоса, положив локти на спинку. Улыбнувшись Розе, которая вручила ему кружку пива, он сделал длинный глоток. Сандос спокойно наблюдал за ним через стол.
      - Ты выглядишь усталым, - заметил Джимми.
      Сандос выразительно пожал плечами, словно отвечая еврейской бабушке.
      - А что еще нового?
      - Tы ешь недостаточно, - сказал Джимми. Это уже стало традицией.
      - Да, мама, - признал Сандос послушно.
      - Клаудио, - крикнул Джимми бармену, - дайте этому парню сандвич.
      Роза уже спешила из кухни с тарелками еды для обоих.
      - Значит, ты столько проехал лишь для того, чтобы накормить меня бутербродами? - спросил Сандос.
      На самом деле это как раз Джимми всегда получал сандвичи с тунцом, причудливо объединенные с двойной порцией жаркого из трески и половинкой гуайявы в кожуре. Роза знала, что священник предпочитает бобы, зажаренные с луком и выложенные поверх риса.
      - Кому-то же нужно это делать… Слушай, у меня проблема.
      - «Не переживай, Спарки. Я слыхал, в Лаббоке за это могут пристрелить».
      - Де Ниро, - сказал Джимми, откусив побольше. Эмилио издал звук, похожий на звонок в телевизионном шоу.
      - Черт. Не Де Ниро? Погоди… Николсон! Я всегда путаю этих двоих.
      Вот Эмилио не путал никогда и никого - он знал каждого актера и все диалоги из любого фильма, начиная с «Лошадиных перьев».
      - Ладно. Побудь десять секунд серьезным. Ты когда-нибудь слышал про стервятника?
      Сандос распрямился, вилка застыла в воздухе. Его тон сменился на профессорский:
      - Осмелюсь предположить, что ты имеешь в виду не птицу-падалыцика. Да. Я даже работал с одним.
      - Серьезно? - сказал Квинн, не отрываясь от еды. - Я этого не знал.
      - Есть многое, чего ты не знаешь, парень, - произнес Сандос, растягивая слова.
      Это был Джон Уэйн, подпорченный лишь чуть заметным испанским акцентом, сохранявшимся при всех этих мгновенных превращениях.
      Джимми, обычно игнорировавший актерские способности Сандоса, продолжал жевать. Некоторое время они ели в молчании, затем Джимми поинтересовался:
      - Ты будешь доедать?
      Сандос поменял его пустую тарелку на свою и опять откинулся к стене.
      - Ну, и каково это? - спросил Джимми. - Я имею в виду работать со стервятником. На антенне ко мне назначили одного. По-твоему, с ним следует сотрудничать? Пегги мне кишки выпустит, если я соглашусь, а япошки выпустят их, если откажусь, - так что какая разница? Может, лучше мне подумать о вечном и посвятить свою жизнь бедным, к коим я примкну после того как стервятник выклюет мои мозги и меня вышвырнут с работы.
      Сандос не отвечал. Разговаривая, Джимми обычно приходил к выводам самостоятельно, а Сандос привык к исповедальным рассуждениям. Он лишь удивлялся, как у Джимми получается есть с такой быстротой и при этом говорить, избегая попадания пищи вдыхательное горло.