Майкл неохотно подчинялся, думая, что на практике Устав ему никогда не понадобится. Первый «боевой» выезд подтвердил подозрения. Охраняя каторжников, он не чувствовал себя солдатом в армии, потому что казарменные требования сводились к минимуму. Обязательным считалось ношение формы. Все остальное при желании можно было назвать рабочими обязанностями. Они с Никитенко были предоставлены почти что самим себе. И еще Майкл вообразить не мог, что в обычной казарме размещается более четырех человек — столько, сколько было коек в купе солдатского вагона.

По прибытии в часть Майкл убедился, что мерзкий характер его судьбы не изменился. Ему по-прежнему не везло в крупном, но фартило в мелочах.

Через неделю ему уже казалось, что на самом деле он просек фишку с первого же взгляда. Даже раньше. Потому и успел приготовиться морально к беспределу в части.

Сойдя с поезда вместе с сопровождающим, Майкл мгновенно замерз. В Москве ему выдали комплект зимней шерстяной формы вкупе с солдатской шинелью, который он, конечно, и не подумал надевать, сочтя очередным издевательством. Он привык, что в России не просто тепло — жарко. А в Южногорске (главном, не городе-спутнике, который отличался наличием порядкового номера) лежал снег. Майкл снег последний раз видел в универе. Тогда снегопад был чудесной развлекухой. Помнится, он бегал из корпуса в корпус в незастегнутой куртке, пижонски набросив ее на плечи. И не успевал почувствовать ничего, кроме особенной свежести воздуха. В «Вечном солнце» холодно было всегда, холодно и сыро, но снег там не выпадал.

Здесь лежали сугробы. Местами по плечи. Плотные снеговые кучи, сбитые и утрамбованные дворниками. Все вокруг белое и сверкает, а солнце яркое — глаза режет. Майкл подумал, что при первой возможности купит очки, но сердце намекало, что помечтать не вредно. В легкой гражданской куртке поверх хэбэшной формы, с шинелью-скаткой через плечо, в дурацком пробковом шлеме Майкл выглядел клоуном. Особенно на фоне плотно упакованного сопровождающего. А тот, урод меланхоличный, и не подумал предупредить — утеплись, мол, парень, не на пляже.

На перекладных добрались до автовокзала. Тут Майкл не выдержал, забился в грязный сортир и переоделся. Натянул оба комплекта формы, шерстяную поверх хэбэшной, со скрипом втиснулся в тощую стандартную шинель. Сразу почувствовал себя лучше. Но ненадолго. Рейсовый автобус до Южногорска-23 отапливался исключительно человеческим фактором, то есть горячим дыханием пассажиров. Майклу просто не посчастливилось, что этим рейсом ехало мало народу. Он поднял воротник шинели, сунул озябшие руки в рукава, старался не шевелиться, чтобы полы не распахнулись на коленях, и весь путь стучал зубами. Сволочной сопровождающий, в меховой шапке, перчатках и полярном бушлате, привалился боком к единственному теплому месту в салоне — стенке двигателя — и задремал, бросив: «Расслабься, полтора часа ехать».

Ехали дольше, потому что дважды на дороге случались заносы, вызывали техничку и трактор. Вокзал в Южногорске-23 представлял собой дощатый домик со слоем льда, покрывавшим стены изнутри. Там сопровождающий позвонил по таксофону, сказал Майклу: «Ждем. Из части машину пришлют». Машина пришла, да. Через час. Майкл к тому времени окончательно задубел.

Машина — бензиновый внедорожник — была вынослива и неудобна. Русские считали, что военным машинам, даже легковым, хорошие рессоры ни к чему. Все равно дубовые армейские задницы по определению крепче любой сидушки. Зато в этом гробу на колесах было жарко, как в аду. Майкл быстро сомлел от тепла, бензиновой гари и тряски. По пути забуксовали, пришлось вылезать и толкать. Майкл обморозил руки, но заметил это не сразу, а на следующий день. Сразу ему было не до того, он устал и угорел от вони в салоне, его знобило от резкой перемены климата.

Забор с колючей проволокой и КПП Майклу не понравились. Конечно, по сравнению с охранными сооружениями в «Вечном солнце» этот заборчик казался игрушечным, но Майкл отдавал себе отчет: нет нужды городить три полосы со рвом, если часть находится на острове. Бежать-то некуда.

Низкие приземистые здания, будто расплющенные тяжелым серым небом, были разбросаны по территории на первый взгляд хаотично. Через месяц Майкла уже постигло просветление, и он углядел в этом расположении особый смысл. Здания тонули в спрессованном снегу по самые крыши. На крышах тоже лежал снег. В снегу между зданиями были прорыты туннели. И только плац поражал воображение: он был выскоблен до асфальта.

Машина остановилась у квадратного домика чуть повыше остальных. Майклу приказали ждать в прихожей, где он обессиленно привалился к стене и так застыл. Морозный воздух, поступавший не только в часто открываемую дверь, но и через многочисленные щели, слегка отрезвил его. Потом мимо него прошлепал сопровождающий, не повернув головы. Майкл вышел за ним.

— Куда прешь? — огрызнулся тот. — Все, приехали, обратно не повезу.

Майкл растерялся, а солдат растворился в сумерках. За спиной хлопнула дверь, Майкла толкнули в плечо. Обернулся, посторонился. Длинный, тощий как жердь, обмотанная тряпьем, ефрейтор сделал несколько шагов, потом заорал:

— Ну че встал, урод?! Примерз, сукабля?!

Окоченевший Майкл покорно потопал вслед за хамом с ефрейторскими нашивками. Шел и думал: отогреюсь и набью морду.

Никто не собирался дожидаться, пока он отогреется.

Ефрейтор довел его до одноэтажного барака, пробурчал что-то матерное и скрылся. Майкл открыл дверь. Наружу вырвались клубы пара. Пока он переносил онемевшие ноги через порог, маленькое помещение простыло. Так что на его голову обрушился очередной поток брани.

Майкл перестал понимать, что происходит. Он не привык к подобному обращению. Даже в «Вечном солнце» было не так. В лексиконе служащих части слово «урод» встречалось в каждой фразе, как привычное обращение, не требующее опровержения.

Он не обратил внимания на дневального. Слепо потыкался во все двери, чувствуя, как тает иней на бровях, заливая глаза. Отыскал-таки вход в казарму. И, как был в шинели, пошел в тепло.

— Куда прешь, урррод!!!

Крик его удивил. Майкл застыл. На него бежал здоровенный детина, занося кулак. Майкл неуклюже повернулся, чтобы не получить удар в лицо. Голова загудела, но боли он не почувствовал: замерзшие уши онемели.

А потом что-то тяжелое прилетело в спину. Картинка перед глазами смазалась в движении сверху вниз. Майкл врезался переносицей в металлическую стойку двухъярусной койки. По лицу потекло горячее. Он оперся на руки, пытаясь сесть, но по локтю пнули сапогом. Он снова упал, лицом в пол.

…Он очнулся сам. Собственно, Майкл не терял сознания. Он даже слышал, как двое из тех, кто месил его сапогами, переговаривались над его телом. Без особой злобы. «Вот урод, — сказал один. — Специально ж для таких объяву повесили: верхнюю одежду вешать в шкаф. Так нет, каждый новый идиот норовит впереться в казарму в шинели». — «Может, он читать не умеет?» — «Мне пох, че он умеет. Таких если не мудохать каждый день, они и в койку полезут, не снимая сапог».

Майкл еще полежал. Потихоньку ошеломление таяло, сменяясь болью. На полу под ним натекла лужа крови. Майкл поднялся и, шатаясь, хватаясь за койки, поплелся искать уборную.

Шинель была испачкана, но Майклу не хотелось отчищать ее. Его интересовало, что происходит с лицом. Зеркала не было, вместо него он воспользовался мутным оконным стеклом. В голове стреляла боль, из носа на губу сползали кровавые пузыри. Майкл осторожно умылся, пощупал переносицу. Гады, неужели сломали? Совершенной формой носа он гордился. Отражение ему не понравилось: опухоль с характерными черными заплывами под глазами. «Ну точно, сломали», — подумал Майкл.

Отупение сменилось бещенством. Майкл, даже не подумав снять шинель, вернулся в казарму. Его вещмешок, оставленный на полу, уже распотрошили. Красномордый детина, сидя около печки, ворошил книги, брезгливо оттопырив губу. Чтива хотел, но специальная литература не предназначалась для его куцего умишки, и детина выражал недовольство. Когда один из драгоценных томиков полетел в угол, Майкл разъярился по-настоящему.

Детина заметил его, но даже не потрудился встать с табуретки. Он еще что-то сказал обидное. Майкл не расслышал. Он сюда не слушать пришел. Схватив детину за шиворот, швырнул мордой вперед в тот же угол, куда улетела книга. А потом ухватил покрепче табуретку, еще хранившую тепло солдатской задницы, и пошел колотить всех подряд.

Завтракал он, нормально, уже на губе. И уже рядовым.

Через пять дней он вернулся в роту. Его ждали, но виду не показывали. Даже не смотрели в его сторону первые сутки, как Майкл ни старался их спровоцировать. А он приглядывался и находил, что дела его не так уж плохи. Из восьмидесяти солдат пятеро дослуживали последние недели до дембеля. Все они были унтерами, жили в отдельной комнатушке, и возня с новеньким их не интересовала. Еще восемнадцать человек были дедами, то есть уходили на дембель в конце следующего лета. Из них реально сильными бойцами были человек десять. Правда, этот десяток зверствовал вовсю, застроив всех остальных. Застроенные, молодежь разных призывов, в драку лезть не спешили. Это хорошо, подумал Майкл. Воевать с десятком — не то что воевать с сотней. Хорошо и то, что подавляющее большинство было заметно моложе его — лет по восемнадцать-двадцать. Самому старшему было двадцать четыре, и он не был дедом. На следующий день Майклу в столовой дали заплеванную миску. Он есть не стал, дождался ночи. Через час после того, как выключили свет, он вскочил, схватил табуретку и с истерическим визгом понесся по казарме, направо и налево лупцуя спящих. Момент был выбран правильно: ночное нападение деморализовало и напугало противников настолько, что до утра его не трогали. Утром попытались «поговорить». Роту вывели расчищать дороги после снегопада, выдали всем лопаты. Трое дедов отозвали Майкла в сторону, мягко и нежно втолковывали, что здесь заведенный порядок, что здесь надо подчиняться старшим. Майкл оскалил зубы и погнался за миролюбцами с лопатой наперевес. Ужинал на губе.

На губе тоже дрался, приводя караул и сокамерников в изумление звериной жестокостью и способностью впадать в «священную ярость». Дважды оказывался в карцере, что не способствовало смягчению его характера. Много думал, но виду не подавал. Майкл знал: надо продержаться месяц или два. Не больше. Либо его переведут из части, либо он победит. Хотя могут и убить. Но в это Майкл не верил: чувствовал, что его уже слишком сильно боятся. Да и не было в части таких, кто способен убивать. Месить ногами податливое тело — это да, это они горазды. А в Майкле как раз и чуяли животным своим нутром человека, который отнимал чужую жизнь.

Война прекратилась раньше. Майкла пригласили к ротному, капитану Дашкову, мужику с ледяными глазами и тонким бледным лицом. Тот листал его досье, задумчиво курил трубку. Красиво курил. Майкл почувствовал к ротному уважение: видно было, что презирает человек всю эту армейскую бытовуху, презирает настолько, что в богом забытой глухомани подстригает холеные усики, выписывает из столицы баснословно дорогой трубочный табак и пьет в одиночестве, потому что других офицеров считает свиньями.

— О чем думаете, рядовой Портнов? — внезапно спросил Дашков. Он ко всем обращался на «вы», умея притом интонацией отличать подчиненного от равного и вышестоящего.

— О том, что вы, ваше благородие, напившись в стекло, идете в тир и стреляете по мишеням боевыми патронами, — выпалил Майкл.

Офицер дернул бровью. Демонстративно посмотрел в личное дело.

— Вы учились на юридическом факультете, а не на психологическом, — заметил он.

— Это второе образование, по настоянию родителей поступил, — скромно отозвался Майкл.

— А первое какое?

— Оружейное дело, управление. Курс психологии слушал в обязательном порядке.

— Это где ж вы учились-то на оружейное дело? — изумился Дашков. — Нет такой специальности в реестре.

— Не имею права отвечать, ваше благородие, — отчеканил Майкл. — Давал подписку о неразглашении государственной тайны.

Ротный ни одним жестом не выказал недовольства.

— Тут написано, что вы предотвратили побег некоего Подгорного, который помер случайно. Не верю что-то. Убили, небось.

— Так точно, ваше благородие, убил.

— И за что?

— За то, что предатель, ваше благородие.

— У нас для этого суд существует.

— Виноват, ваше благородие, не сдержался. Он моего напарника зарезал. Потом побежал. Я догнал и… ну да, толкнул под откос слишком сильно. Он шею и свернул.

Дашков кивнул:

— Свободны, рядовой Портнов. И пригласите ко мне Косыгина.

— Есть, ваше благородие!

Косыгин был одним из тех десяти, кого в роте реально стоило опасаться. Майкл взял на заметку: ротный не зря вызвал именно его. Поразмыслив, Майкл передал распоряжение дневальному. А сам долго возился около одежного шкафчика, тщательно развешивая шинель. В казарму вошел, убедившись, что Косыгин просвистел на выход.

В казарме было тихо: ждали очередной выходки буйнопомешанного. Майкл уселся за стол, оглядел всех. Долго выбирал из запутанных самых смышленых с виду. Выбрал троих, поманил к себе:

— С этой минуты будете моими денщиками. Возражения не принимаются. — Нашел взглядом кретина, которого лупил в первый день: — А ты запомни и остальным скажи: эти — моя собственность. Кто тронет, будет иметь дело со мной. Ясно?! — в последнем слове сорвался на визг для убедительности. Новоявленные денщики присели. — И запомните, уроды: я убил двоих. Убью и третьего, и четвертого. Голыми руками. Хотите жить — не лезьте ко мне.

Косыгин вернулся через час. О чем-то пошептался с приятелями. Ненавидяще посмотрел, как Майкл устраивает свою свиту — на верхних ярусах коек поближе к себе. Промолчал. Майкл мысленно сказал спасибо умному ротному, наверняка должным образом проинформировавшему Косыгина. Больше Майкла беспокоить не будут.

А через два дня ротный вызвал его в штаб и приписал к канцелярии.

Заусенцы на указательном пальце опять кровоточили, пятная клавиатуру. Майкл достал пластырь. Занемевшие от холода руки не слушались, их сначала требовалось отогреть, старательно дыша на ладони. Помогая себе зубами, заклеил подушечку пальца. Все, хороший пластырь кончился. Майкл пожалел, что не попросил мать прислать его побольше. Но он рассчитывал, что пластырь понадобится для сбитых пяток, а не для пальцев!

Придется идти в медсанчасть и просить кондовый, грубый солдатский пластырь. Его выпускают в рулонах, и клей на ленте такой, что даже водой быстро не отмочишь. Если заклеить рану на голени, то повязку отрывать приходилось вместе с волосами. У Майкла уже две проплешины образовались: от дурной пищи и холода гнили ноги.

Вернулся к компьютеру. Господи, какое старье! А откуда, если подумать, тут взяться современным штатовским машинкам? Таким удобным, таким умным машинкам, на которых нет ничего похожего на эту дурацкую кнопочную доску, все управление с голоса или с сенсорной клавиатуры. А если электронный помощник сломается, то ремонтируется самостоятельно… Майкл с нежностью вспоминал компьютер, расстрелянный им в офисе на Сигме-Таурус. Как давно это было! И как будто не с ним.

Мученически скрипнула дверь. В помещении было влажно, косяки разбухли, и требовалось приложить определенное усилие, чтобы протолкнуть створку двери в проем. Майкл поднял голову, поверх монитора глянул на Косыгина.

— Слышь, Миха, разговор есть.

Майкл глазами показал на свободный стул. Косыгин переминался с ноги на ногу. Майкл ждал.

— Лучше в курилке, — решил Косыгин.

Майкл поднялся, надел шапку и прихватил меховые варежки. В коридоре поднял воротник бушлата. Хорошая вещь — зимняя полярная форма! Правда, от апрельской пурги не спасает и она.

Косыгин двигался на шаг позади. Времена, когда они с пеной на губах дрались в казарме, давно миновали. Майкл обозначил границы своей власти, остальные поняли, что к нему лучше не лезть. Смотрели сквозь, избегали любых споров. При необходимости обращались строго по фамилии, и это было не так уж плохо — слабых звали по кличкам. А потом, когда Майкл заделался командиром канцелярского компьютера, отношения изменились в корне. Почта с острова ходила нерегулярно, а вот Сеть работала круглосуточно и при любой погоде. Мало того, электронные письма, уходящие через Майкла, миновали военную цензуру. А родным, как выяснилось, доехать до ближайшего крупного города с узлом глобальной Сети было несложно.

Майкла теперь звали по имени, не обращали внимания на закидоны, прятали от особистов принадлежавшие ему книги, если шмон случался в его отсутствие. Свиту тоже не трогали. За услуги Майкл назначил самую умеренную таксу, чисто символическую, что всех устраивало — за бесплатно только пидоры все делают, а дорого со своих брать нельзя. Выполнял Майкл далеко не каждую просьбу, отказ обосновывал: допустим, письмо в газету не отправлю, потому что спалиться легко. Это вам не записка любимой девушке.

Выйдя за дверь, оба солдата, пригибаясь от порывов ветра, несущего ледяную крупу, нырнули в узкий тоннель, шедший параллельно стене здания. Через минуту они уже были в курилке — выкопанной в сугробе пещере, где вдоль стен стояли ледяные скамейки, и у каждой помещался старый бачок-пепельница.

Курилка была собственностью Майкла. Строго говоря, курить на территории части запрещалось. Официально считалось, что из соображений пожарной безопасности: здесь хранились стратегические запасы жидкого ракетного топлива и бочки с авиационным керосином. Но все разумные люди понимали, что горючка ни при чем, она складирована в почти герметичном подземном бункере, и сигаретные искры ей повредить не могут. Запрет связывался исключительно с мерзким характером окружного генерала, который пять лет назад бросил пить и курить. Злые языки утверждали, что бравый генерал променял все мелкие радости гарнизонной жизни, включая баб, на кокаин, но это были, разумеется, сплетни. Майкл генерала видел и полагал, что ухудшение генеральского норова связано с импотенцией, которая, в свою очередь, явилась следствием «завязки». Этот вывод он сделал из того факта, что генерал сдался на уговоры и отвел место под курилку. Но какое! Окружной самодур обошел часть и выбрал зады солдатской казармы, где даже в самый лютый мороз мерзко воняло мочой, а прибитые мощными струйками сугробы лучше рапортов докладывали о состоянии канализации.

Офицеры, разумеется, туда не заглядывали, курили в помещениях, отказываясь от этой привычки на время визитов проверяющих. Солдаты тайком курили везде, но, в отличие от командиров, их за это наказывали. И тогда Майкл изобрел «золотую середину». Пригнал свою свиту, те прорубили тоннель за здание канцелярии, соорудили пещерку, просверлили несколько отверстий в крыше для оттока дыма и оборудовали курилку всем необходимым. Освещалась она днем естественным образом, тонкая крыша прекрасно пропускала свет, а в темное время — электрическим фонарем. Майкл хотел пробросить постоянную линию и вкрутить лампочку, но передумал: летом все растает. Порядок в курилке опять же поддерживала его свита, вынося пепельницы, занимаясь мелким ремонтом и подметая пол. За это они получили право курить там вместе с офицерами и избранными солдатами.

Офицеры быстро оценили достоинства курилки. Она защищала от ветра, и в ней было довольно тепло — градуса два-три ниже нуля. В стенах совершенно точно не скрывались прослушивающие устройства, и про курилку не ведали проверяющие. Прапорщик Соловьев из своих запасов на складе выдал старые рваные бушлаты, чтобы покрыть скамьи — не на голом же льду сидеть! И получился натуральный салон. Особенно приятно было балдеть в курилке, когда над головой выл буран. — Излагай, — вальяжно произнес Майкл, устроившись на любимой скамье и задрав ноги на специальную подставку.

— Мих, а зачем тебе свита?

— Ты за этим меня позвал? — изумился Майкл.

— Не… Ну скажи — зачем?!

— Затем же, зачем и всем. Ты тоже молодых дрючишь.

— Я — всех. А ты выбрал троих.

— Дурак ты, Серега. Вот эти трое, они на меня пашут, да? Я могу влепить затрещину, это больно, но даже синяков не остается. У них никто не отбирает жратву, никто их не может поднять посреди ночи. Только я. Но я их дрючу в разумных пределах. И по делу. Так эти трое за меня любому глотку порвут зубами. Понимаешь? Я с ними по-человечески обращаюсь. И хрен они захотят променять меня на кого-то. Вот начнись сейчас война, эти трое меня своими телами прикроют. Ты можешь ручаться, что кто-нибудь из молодых прикроет тебя? Вот то-то. Уметь надо воспитывать личную преданность в солдатах.

— Это как делают офицеры?

— Ну да, почти.

— Умно, — пробормотал Косыгин. — Я запомню. Мне пригодится. — Вздохнул. — Ленка-фельдшерица сказала, что замуж пойдет только за офицера.

— Ты ее замуж позвал, что ли?!

— Не, что ты! Так… ребята на базар развели… она и сказала. Не про меня, так, в общем.

Майкл потянул из пачки вторую сигарету. Он не понимал повальной влюбленности в молодую фельдшерицу. На его взгляд, Ленка обладала заурядной внешностью — круглолицая, курносая, большеротая. Фигура стройная, но ничего особенного. Хороши были только светлые круто вьющиеся волосы, но Майкл кудряшки у блондинок полагал мещанством. Зато жеманилась — куда там офицершам. Солдаты на нее западали пачками. В их деревнях таких девах не водилось. Может, они считали, что Ленка выглядит и ведет себя как истинная городская красавица и потому влюбиться в нее необходимо. А может, им надоело банально дрочить, соскучились по Большим Чувствам и Романтическим Переживаниям. Ну, что, теперь дрочат с эмоциями, потому что давать Ленка никому не собиралась.

— Короче, я решил в военное училище поступать. В Корпус меня хрен возьмут, а в училище после срочной с хорошими рекомендациями — запросто. Правда, я тут с мужиками перетер, говорят, западло из-за бабы что-то делать.

— Это смотря какая баба.

— Ну я о том же. Значит, одобряешь? Майкл задумался.

— Был у меня один друг. Хороший друг. Мечтал научиться играть в преф. Думал, его в хорошее общество пустят, если он в карты играть научится. Научил я его. Тот помчался играть, за месяц проиграл все, что имел. Потом проиграл жизнь, потом — смерть. И на следующий день утопился, потому что повеситься не удалось — веревка лопнула. Я к чему? Ты подумай, зачем тебе армейская карьера. Представь, ты поступишь, а Ленка за другого выйдет. А тебе уже деваться некуда, у тебя присяга. Ну и что, стреляться от безысходности пойдешь? Или даже хуже. Выйдет за тебя и окажется такой стервой, что ты через год удавишься. Или еще вариант. Все хорошо, а зашлют тебя служить в дыру вроде Южногорска. Ты молодой, а жизнь уже закончена, потому что из Южногорска в столицу не зовут. Жена у тебя чахнет в глуши, тебе от этого только кислей. И думаешь, что и свою жизнь в угоду ее тщеславию пустил, и ее в результате обрек на прозябание. Сопьешься разом.

— Это да, — признал Косыгин. — Запросто так бывает.

— А может быть и по-другому. Ты ж родился в глухой деревне. Дальше сельской церкви не ходил. У тебя первое путешествие случилось, когда в армию забрали. Ты теперь умней любого вашего деревенского старика, потому что они за баобаб на синей сопке не ходили, а ты по стране поездил. Ты мир видел. Людей. Так и чего тебе терять? Можно подумать, в Южногорске скучней будет, чем в твоей деревне. Зато твои дети будут не крестьянские, а офицерские. Вырастут, в Москву или в Саратов поедут учиться. Ты ж им на образование скопить в любой дыре сумеешь, у тебя хватка есть.

Косыгин вздыхал и ерзал, будто ледяная скамейка жгла ему задницу.

— Вечно ты как завернешь… сказал бы уж проще.

— Хрен тебе. С какой радости я за тебя решать буду? Я хочу, чтобы ты подумал. Пойми, Серега, тебе никакой выбор не будет в тягость, если ты сам его сделаешь. Глупо делать выбор, чтоб кому-то угодить. А вот если ты поймешь, что тебе самому военная карьера нравится, — другое дело. Тебя, конечно, старшие дрючить будут, у офицеров дедовщина такая же, может, и похуже. Так и что? Тебя в деревне помещик тоже за стол как равного не посадит. В общем, ты подумай как следует.

— Да я подумал уже. Все равно поступать буду…

— Куда? — раздался насмешливый голос. Майкл и Косыгин вскочили, Косыгин еще и покраснел. У Дашкова была очень неприятная привычка ходить тихо, за счет чего он порой подслушивал обрывки чужих разговоров. — Вольно, рядовые, можете курить. — Он прислонился к стене, повертел в пальцах трубку, убрал ее, достал сигарету. — У вас, ефрейтор Косыгин, сколько классов образование? Четыре? Или пять?

— Шесть, — выговорил Косыгин, пряча глаза.

— Не имеет значения. В военных училищах без экзаменов принимают только тех, у кого аттестат о полном начальном образовании и прекрасные рекомендации с места срочной службы. А все остальные сдают приемные экзамены.

Косыгин смущался, не привык вести с ротным задушевные разговоры. Переминался с ноги на ногу, в кулаке тлела недокуренная самокрутка.

— Впрочем, — решил Дашков, — идемте, ефрейтор. И нырнул в тоннель, выбросив почти нетронутый окурок. Солдаты последовали за ним. В канцелярии ротный порылся в ящиках стола, достал лист бумаги и гелевое перо.

— Садитесь, ефрейтор Косыгин. Записывайте условие задачи. Есть бассейн. По одной трубе вода в него поступает, по другой — из него вытекает…

Майкл с трудом удерживался от смеха, глядя, как старательно выводит буквы и цифры Косыгин.

— Записали? Отлично. Что узнать, уяснили? Приступайте к рещению. Вы должны уложиться за пятнадцать минут. Рядовой Портнов, запрещаю вам подсказывать, — с этими словами ротный вышел.

Косыгин умоляюще посмотрел на Майкла.

— Нет. Это твое испытание.

У Косыгина на висках выступили капельки пота от умственного напряжения. Ровно через четверть часа Дашков вернулся с затертой книжкой под мышкой.

— Не решили? Я так и думал. Надеюсь, вы сделаете должные выводы о ваших реальных шансах на поступление в училище. — Ротный выдержал паузу, чтобы Косыгин проникся. Потом положил перед ним книжку. Майкл так и предполагал, что это учебник по математике. — Даю вам две недели сроку на изучение. Через две недели представите мне тетрадь со всеми задачами из учебника, решенными, разумеется. И будьте готовы устно ответить на любой мой вопрос по изученному материалу. Свободны, ефрейтор Косыгин.

Косыгин уполз, не зная еще, радоваться ему или вешаться с горя. Насколько Майкл знал ротного, тот с будущего курсанта теперь не слезет. Ничего, Косыгину полезно заранее привыкнуть.

— Что у вас с пальцами, рядовой?

— Холодно, ваше благородие. Кожа трескается, кровь идет. А в перчатках печатать невозможно, по клавишам не попадаю.

— Возьмите в моем кабинете отопитель. Там сейчас лейтенант Рябов, если будет возражать, скажите, что я распорядился. И внесите отопитель в список имущества, за которое вы отвечаете в этой комнате.

Дашков удалился. Майкл посмотрел ему вслед. Мировой ведь мужик. Нет, ну кто бы еще из офицеров снизошел до солдатских проблем? А этот все видит, все подмечает. Майкл чувствовал, что ротный — не выпускник училища, а потомственный военный. Но торчит в глуши, как опальный придворный. Может, и в самом деле опальный? Ляпнул по молодости крамолу, упекли беднягу на границу.

Майкл сходил за отопителем. Рябов, упившийся в хлам, спал на столе и возражать не стал. Майкл установил у себя отопитель, вызвал свиту и приказал доставить Рябова домой — во-первых, потому, что порядок любил, во-вторых, потому, что придет Дашков и все равно скажет волочь Рябова до квартиры, в-третьих, привычки лейтенанта в части изучили превосходно. Если его вовремя не сдать жене на руки, проснется и будет до утра добавки требовать.

Вожделенный делатель тепла поднял температуру в помещении до семнадцати градусов. Майкл будто в тропики попал. Разнежился, осоловел слегка. И не особо сопротивлялся потоку мыслей, заполонивших сознание. В армии все много думают. Оттого, а не от побоев, и приходят изменившимися. А побои ни при чем. Некоторым за весь срок службы от силы пару раз по морде прилетает. Несерьезно. На улице или в студенческом кабаке больше шансов нарваться.

Бьют и дрючат там, где скучно. Где заняться нечем. Например, в Южногорске-23. Майкл до сих пор не мог поверить, что так облажался. Он-то думал — попадет в боевую часть, круглосуточные посты, пушки, строгость, дисциплина, честь и патриотизм.

Три раза «ага».

Он понятия не имел, что «высотной артиллерией» в целях конспирации называются ракетные войска. Пушек нет, а есть глубокие шахты, в которых спят громадные, метров по тридцать, толстые ракеты. А солдаты их обслуживают. Они следят, чтобы от подземной сырости не слезала краска, а коррозия не ела бы мощные корпуса со смертельной начинкой. Если появлялись рыжие пятна, их зачищали. Вручную. То есть брали на складе кусок наждачной бумаги, обертывали ею подходящий деревянный брусок и драили. По идее, ржавчину полагалось снимать специальными шлифовальными машинками, только их офицеры по домам растащили ремонт делать.

В уходе за ракетами и заключалась служба. Чтобы мало не показалось, солдатам вменялось в обязанность следить за состоянием маленького военного аэродрома для аппаратов с вертикальным взлетом. Такие аэродромы были в каждой пограничной части. В прошлом веке обитатели Старого не выиграли войну только потому, что у них не было самолетов. Потом-то завели повсюду, но за отсутствием мотивации боевая авиация загнулась по-тихому. Только вертолеты остались. Летали с материка. Гражданский авиапарк худо-бедно существовал, но те пузатые чудовища садились на взлетно-посадочную полосу в Южногорске. На аэродром в части их не посадишь при всем желании — длина полосы в сто метров. Даже не смешно. Хотя, говорят, самолеты на острове в аварийной ситуации великолепно садятся на брюхо — в снег. Шасси убирают и едут как на санках. Если повезет, и самолет не угодит в лес или в город — прямо к аэробусу подкатывает транспорт и доставляет пострадавших в церковь, где уже священник ждет. Если не повезет, тогда тот же транспорт волок останки в местный морг.

А солдаты чистили свой аэродром. Пидорасили как сволочи, все сверкало. Чуть дальше находилась метеослужба, тоже военная, так метеорологи жутко завидовали артиллеристам — мол, нам бы ваши руки для ухода за нашими площадями. Ротный иногда отряжал взвод на помощь коллегам. За какие шиши — Майкл не ведал. И не хотел, если по правде.