Губернаторше Виктор раскланялся модно.
      Надежда Павловна поспешила его отрекомендовать.
      - Старший сын мой!
      - Вот уже какой! - произнесла Марья Николаевна, осматривая молодого человека: - как приятно для матери дождаться детей в таком возрасте! Вот вы теперь офицер: сколько, я думаю, удовольствия и радости доставляете вашим родителям.
      - Да, разумеется! - отвечал совершенно бесстыдно Виктор.
      "Много от него удовольствия и радости!" - подумала Надежда Павловна.
      - Вот у меня так еще мал... мне долго не дождаться. А может быть, и совсем не дождусь, - произнесла, почти со слезами на глазах, Марья Николаевна.
      "Немного, кажется, и ты-то от своего постреленка радости получишь!" - подумала Надежда Павловна, а потом, обратясь к сыну, она спросила:
      - Хорошо погостил у тетеньки?
      - Да-с, она теперь на богомолье уехала.
      - Что такое? Прежде она в такую распутицу никогда не ездила.
      - Не знаю-с!.. А мне на станции рассказывали, что Соня помолвлена, - прибавил Виктор скромно.
      - Да, за богача и за генерала... за прекрасного человека, ответила Надежда Павловна.
      - Бесподобный человек! бесподобный! - подтвердила Марья Николаевна.
      - Ну, так вот, значит, поздравляю! - проговорил Виктор, нежно смотря на сестру.
      Коля между тем, заметив у нового гостя саблю, перебрался к нему.
      - Что это у тебя, сабля? - спросил он его дерзко.
      - Сабля, душенька! - отвечал Виктор.
      - Дай мне!
      Виктор вынул.
      - Не беспокойтесь: она не отпущена, - успокоил он Марью Николаевну.
      - Это каска? - спрашивал Коля.
      - Каска!
      - Дай мне ее.
      Виктор сейчас же ловко подвернул в каску платок и надел ее на голову Коле. Мальчик, с обнаженной саблей, стал ходить и маршировать по комнате.
      - Ах, да он отлично марширует!.. Прекрасно! прекрасно!.. раз, два!.. раз, два!.. - командовал Виктор. - Чудесно! - прибавил он, обращаясь к Марье Николаевне, которая была в упоении.
      Петр Григорьевич, думая, что сын в самом деле искренно хвалит Колю, тоже повторял: - "Отлично! бесподобно!".
      - Удивительный ребенок! - восклицал Виктор.
      Марья Николаевна наконец начала собираться домой, но Коля никак не хотел оставить ни каски ни сабли.
      - Полно, душечка, как это возможно! - заикнулась было мать.
      - Нет, нет, мамаша!.. - закричал он, задрыгав руками и ногами.
      - Боже мой! оставьте у него, - говорил Виктор.
      - Но мне, право, совестно! - произнесла жеманно Марья Николаевна.
      - Нет, нет, мамаша, - повторял Коля и разревелся так, что его едва сунули в карету, не взяв у него ничего.
      Когда проводили губернаторшу до сеней и все возвращались в комнаты, Виктор подошел к матери.
      - Маменька, я могу у вас остаться? - проговорил он несовсем твердым голосом.
      - Останься, тебе комната приготовлена, - сказала Надежда Павловна, показывая на видневшуюся через сени комнату, и затем, ничего больше не сказав, ушла к себе.
      Виктор на несколько мгновений попризадумался, а потом повернулся и пошел в показанное ему место.
      20
      Капелька поэзии и море прозы.
      Последнее время у Сони гостила дочь их хозяина - священника, Маша - молоденькая, прехорошенькая собою девушка, преумненькая, но в то же время пресмешная: повеселиться, похохотать, а пожалуй, и поплакать была охотница. Сначала она робко ходила к Соне, а потом все чаще и чаще, и теперь выпросилась у Надежды Павловны шить Соне свадебное белье. Дела этого она была великая мастерица: точно по линейке, по размеру, ее маленькая ручка выводила мельчайшие строчки на белье. Сама Соня не умела иголки взять в руки.
      Они уже с час сидели вдвоем. Соня, чем ближе подходила ее свадьба, тем становилась грустней и грустней. Маша между тем все что-то егозила на стуле.
      - Софья Петровна, можно свадебную песенку спеть? - проговорила наконец она робко.
      - Спой, - отвечала та.
      Маша звонким, но в то же время мягким голосом запела:
      "Не на девичье гулянье
      Собирается, снаряжается
      Наша Сонюшка".
      - Ох, полно - перестань, не надсажай ты меня, - воскликнула вдруг Соня и залилась горькими слезами.
      - Чтой-то, барышня, вы все плачете? Хорошо ли это! - утешала ее Маша, сама готовая расплакаться.
      - Тошно мне, Маша, тошно! - говорила Соня, пересаживаясь к подруге и обнимая ее.
      Маша была совсем счастлива.
      - Что же вам тошно-то? - спросила она.
      - Замуж не хочется итти... - Соня не кончила.
      - Али вам не люб жених-то?
      - Да... Я люблю другого! - прибавила Соня уже шопотом и скрывая свое лицо на груди Маши.
      - Дело-то какое! - произнесла та, качая головой: - для-че ж вы, барышня, за того-то нейдете?
      - Молод он очень, да и мать у него скверная! - произнесла Соня.
      - Поди ты! - удивлялась Маша.
      - А тебе, Маша, нравится кто-нибудь? - спросила Соня, уставляя на подругу свое пылающее лицо.
      - Нету еще, - отвечала та наивно: - вон к папеньке семинаристы ходят, да нехороши только: нескладные такие!
      - А что, Маша, как выйдешь замуж, другого любить грех?
      - О, что за важность, ничего! Вот в нашем званьи, так нельзя!
      - Отчего же у вас нельзя?
      - Ну, батюшку-то расстригут, как попадейка-то полюбит другого.
      - Стало-быть и нам нельзя! - проговорила Соня печально.
      Так журчали их тихие голоски, как бы чистый, маленький ручеек среди неприступных скал и гор окружавшей их действительности.
      Но дверь распахнулась, и вошел Виктор, тоже один из порядочных обломков, задерживающих их в человеке всякое искреннее чувство. Соня сейчас же поспешила обтереть слезы и сделала вид, будто бы смотрит на работу Маши. Та, в свою очередь, не смела глаз поднять: Виктор и ее, как Иродиаду, ловил в сенях. На этот раз, впрочем, он был очень серьезен и важен. Вслед за ним приехала Надежда Павловна. Виктор отнесся к ней как-то свысока.
      - Что Яков-то Назарыч так долго делает в Москве? - спросил он ее вдруг.
      Надежда Павловна посмотрела на него.
      - Известно что!
      - Он, говорят, там лечится?
      Надежда Павловна еще с большим удивлением взглянула на сына.
      - Кто ж это тебе сказывал?
      - Водой, говорят, лечится; хорош жених! - отвечал Виктор насмешливо.
      При всем старании, он никак не мог скрыть ненависть к сестре, и, кажется, величайшим бы счастием его было ее несчастие.
      Надежда Павловна сейчас же поняла, к чему он это говорил.
      "Этакое ехидное животное!" - сказала она мысленно себе и спросила его вслух суровым голосом:
      - Что, долго ты здесь пробудешь? Долго еще продолжится твой отпуск?
      Виктор, заложив руки в карманы, отвечал с важностью:
      - Я здесь совсем остаюсь... поступлю к губернатору в адъютанты.
      Надежда Павловна почти затрепетала от страха.
      - Разве тебя берут? - спросила она.
      - Вероятно! - отвечал Виктор.
      Он, действительно, после первого же знакомства с Марьей Николаевной, начал беспрестанно ездить к ним в дом, ужасно как умел подделываться, взялся учить Колю гимнастике, и для этого были нарочно, по его рисунку, сделаны гимнастические орудия: лестница и козел.
      Виктор был мастер производить все эти штуки и так увлекательно это делал, что, не говоря уже о Коле, который за ним лазил как сумасшедший, даже сама Марья Николаевна, несмотря на свою полноту, увлеклась и полезла было на лестницу. Виктор при этом слегка поддерживал ее и умел так это сделать, что Марья Николаевна несколько даже сконфузилась, и когда слезла с лестницы, то проговорила:
      - Какой вы шалун!
      Начальнику губернии тоже нравилось это удовольствие. Часто, сидя у себя в кабинете и занимаясь подписыванием бумаг, он вдруг вставал, приходил в залу и начинал там прыгать на козла взад и вперед, а потом, как бы ничего этого не делав, возвращался к себе в комнату и снова начинал подписывать.
      - А что, в губернаторских адъютантах есть доходы или нет? спросил после неоторых минут размышления Виктор, обращаясь к матери.
      - Не знаю! - отвечала Надежда Павловна. - "На что другое, а на это видно есть толк, этакий мерзавец!" - невольно подумала она.
      В комнату вбежала Дарья.
      - Яков Назарыч приехали-с! - объявила она, а вслед за ней входил и сам Яков Назарович.
      - Сейчас только въехал в город и сейчас, не выходя из повозки, к вам! - проговорил он. В руках он держал огромнейший поднос, на котором грудами были навалены бриллиантовые и золотые вещи, разные фантастические корзинки и дорогие конфеты.
      Двое лакеев несли за ним свертки дорогих материй, кружев и куньи меха.
      Все, не исключая и наивной Маши, как бы преклонились перед ним с благоговением, а Виктора от зависти даже подергивало.
      21
      Невольный протест.
      Церковь Николы Явленного, самая аристократическая в городе, виднелась своею черной массой на огромной площади. По всем ее карнизам горели, колеблясь пламенем во все стороны и воняя скипидаром, плошки. В самой церкви, сырой и холодной, стояла толпа певчих, в своих голубых, обшитых галунами, кафтанах. Между ними происходил легкий говор, как бы вроде перебранки.
      - Где у тебя Бортнянский-то? - говорил совсем низкой октавой бас, и при этом у него изо рта вылетал пар.
      - Там, в нотах! - отвечал ему тоненькою фистулой дискант, тоже испуская пар из ротика.
      - Там только альтовая партия, дъявол! - заключал бас и давал бедному ребенку такой подзатыльник, что тот взмахивал на него свои голубые глазенки и удивленным личиком как бы говорил: "Ну, брат, этакого еще никогда не бывало".
      Три мужика, с помощью высочайших лестниц, зажигали три главные паникадила, свеч по сту в каждом. Жених, с приподнятою на накрахмаленном галстуке головой, завитой, раздушенный, в белых генеральских штанах и в синем ученом мундире, был уже в церкви и, как петушок вертелся около Марьи Николаевны (она была почетною дамой с его стороны).
      - Будуар у меня обит белым атласом, а мебель розово-светлою материей, и из белой слоновой кости трюмо, - рассказывал он.
      - Да, да, - гооврила с чувством Марья Николаевна.
      - В гостиной рытые под бархат голубые обои, а зала под мрамор, - объяснял Яков Назарович.
      - Да, да, - подтверждала добрая губернаторша.
      Между тем сынок ее, Коля, непременно хотевший быть в церкви в качестве шафера привезший образ, теперь в одном из дальних углов возился со своею гувернанткой-англичанкой, которая напрягала все свои почти неженские силы, чтобы удержать его: он все рвался у нее, чтобы раскачать одну из перед-иконных лампад и посмотреть, как она треснется об стекло, что он перед тем и сделал раз.
      "Невеста!" - раздалось наконец в церкви.
      Жених повытянулся и еще как-то больше засеменил ножками. Двери распахнулись, и Соня, в сопровождении Аполлинарии Матвеевны, разодевшейся во всевозможные цвета - синий, красный, желтый, вошла в церковь. Ее вел под руку, с перетянутою, как у осы, талией и гремя по церковному полу саблей, Виктор. Соня, по-видимому, употребляла все усилия над собой, чтобы не рыдать. Лицо ее было бледно и судорожно: она окончательно уже понимала, что продает себя, и хотела по крайней мере сделать это так, чтобы было за что: одно подвенечное платье ее стоило тысячи три, на лбу ее горела бриллиантовая диадема в пять тысяч.
      "Гряди!" - запели верховые басы. "Гряди!" - выводили за ними дисканты. "Гряди!" - поддавали октавы, и одна из них, дольше других протянувшаяся, как бы падучею звездой прокатилась по церковному своду. Соня невольно затрепетала всем телом и затем, устремив взор на символическое изображение Святого Духа, делаемое обыкновенно над церковными вратами, не спускала с него глаз. Сделать это умоляла ее ехавшая с ней в карете Аполлинария Матвеевна, говоря, что будто бы это необходимо для будущего семейного счастья. Вслед затем приехал к губернаторше адъютант ее мужа и привез ей теплую мантилью; за ним приехал сам начальник губернии, за которым явился, разумеется, полицеймейстер. По дружбе к Якову Назаровичу, приехали губернский и уездный предводители. Вице-губернатор, живший против самой церкви, тоже пришел полюбопытствовать на венчанье. Вышли священник и дъякон, в самых дорогих ризах, - один с евангелием, другой с кадилом; по церкви распространился запах самого чистого, ливанского ладана. Начался обряд. На вопрос священника: "не обещалась ли?.." Соня отвечала: "нет". Голос ее при этом слегка задрожал. Когда надели на них венцы, Яков Назарович был решительно смешон, а Соня, напротив, была царственно хороша: как белая лебедь, ходила она в своем венчальном вуале, с потупленною головкой и с обнаженными руками, вокруг налоя.
      После венчания двери церкви снова распахнулись, молодая вышла и села уже с мужем в его дормез, преисполненный шелку и пружин. Широкие, лаковые козлы кучера имели решительно характер королевских экипажей; шестеро серых жеребцов, в серебряной сбруе, могли быть уподоблены баснословным коням. Яков Назарович вез молодую супругу в свою подгородную деревню, расположенную сейчас же за рекой, на красивейшем противоположном берегу. Проехав площадь, надобно было спускаться под гору. Экипаж окружила со всех сторон темнота. С реки, как из пропасти, потянуло сырым, порывистым, апрельским ветром. На самом льду, чтобы как-нибудь экипажи не сбились с дороги и не попали в полыньи, их встретили, по приказанию Якова Назаровича, человек двенадцать верховых людей, с зажженными факелами. Свадебный поезд как бы превратился в погребальную процессию.
      - Что это, меня точно хоронят! - проговорила Соня испуганным голосом.
      - Нету, моя душечка, нету, моя кралечка! - говорил супруг, нежно целуя ее ручки.
      Но Соня дрожала.
      Лошади потом дружно внесли экипаж в гору и остановились перед освещенным крыльцом, где молодых встретила целая толпа лакеев, в белых галстуках и жилетах, а в зале под мрамор стояли Надежда Павловна и Петр Григорьевич с образами и стриженая, помешанная сестра Якова Назаровича, Валентина, лет шестидесяти девица, проживавшая с ним и воображавшая, ни много ни мало, что она пленяет всех мужчин. Ее тоже вывели благословить брата.
      - Покажи-ка, покажи свою молодую! - говорила она, прищуривая глаза.
      Яков Назарович подвел к ней Соню.
      - О, недурна! Черна только! - произнесла помешанная.
      Соня была бела как мрамор, но Валентина совершенною красавицей считала только самое себя, и потом, когда начали приезжать губернатор, вице-губернатор, предводитель - мужчины все видные, она то на того, то на другого стала кидать нежные взоры, раскланивалась, расшаркивалась перед ними, так что ходившая за ней горничная девушка сочла за нужное увести ее.
      - Полноте, барышня, ступайте! Пора к себе в комнату, - сказала она, беря ее под руку.
      - Но должна же я занять этих господ! - отвечала помешанная, кидая на служанку гордый и гневный взгляд.
      - Чего тут занять! Ведь Кузьма Иваныч дожидается.
      - Ах, да! - воскликнула Валентина, сейчас же переменив тон, и, уходя к себе, все повторяла: - ах, несчастный! несчастный!
      Кузьма Иванович был совершенно вымышленное лицо, но она воображала, что от любви к ней он потонул; его спасли,, и он идет к ней. Что б она ни делала, как бы ни дурачилась, достаточно было сказать: "Кузьма Иваныч идет к вам!" - она сейчас же отправлялась в свою комнату и дожидалась его. - "Как странно однако, так долго нейдет!" - повторяла она до тех пор, пока не засыпала от усталости.
      Гости между тем перешли в гостиную. Стали подавать шампанское, и музыка заиграла туш. Соня в каком-то утомлении села на диван и невольно склонила на его спинку свою чудную головку. Марья Николаевна тоже была рассторена и почти со слезами на глазах, так что Надежда Павловна спросила ее:
      - Что с вами?
      Достойная эта женщина сначала ничего не отвечала, но потом, взяв Басардину за руку и крепко сжав ее, проговорила:
      - Я любила ваше семейство и теперь люблю, но я была ужасно оскорблена!
      Из церкви Марья Николаевна взяла к себе в карету Виктора, и что уже у них произошло там - неизвестно, но только и тот как-то совался из стороны в сторону, был заметно чем-то встревожен и наконец, улучив минутку, он остановил мать.
      - Мне, маменька, надобно завтра ехать в Петербург.
      - Это что такое?
      - Отпуск выходит!..
      И Виктор в самом деле показал ей отпуск, по которому всего оставалось дня три.
      - Что ж здесь-то не останешься на службе? - спросила насмешливо Надежда Павловна.
      - Очень нужно, со скотами этакими, - возразил Виктор обыкновенным свои тоном. - Мне. маменька, дайте денег-то!
      - Дам, - отвечала Надежда Павловна. Она была рада, как бы нибудь, только отвязаться от него.
      Свадебный ужин начался баснословной величины рыбой, сопровождаемою соусами из сои и омаров. Повар Якова Назаровича, по искусству, был первый в городе. Надежда Павловна, сидевшая на самом почетном месте и глядя на стоявшие в хрустальных вазах дорогие фрукты, на двухпудовые серебряные блюда под кушаньями, на богемский, тонкий как бумага, хрусталь, блаженствовала. Подобной роскоши, оставив дом князя, она уже не видывала. И все это теперь принадлежит ее Соне.
      А Петр Григорьевич, напротив, был грустен. Неизвестно, по какому инстинкту, он лучше и яснее, чем его супруга, понимал, что они делали нехорошо, выдавая таким образом дочь: Бог умудряет иногда и младенцев.
      Но вот шафера провозгласили последний тост - здоровье какого-то восьмилетнего внука Якова Назаровича; стулья задвигались, и гости стали вставать, прощаться и разъежаться. Аполлинария Матвеевна и две другие дамы отвели Соню в спальню.
      Яков Назарович прошел туда с другой стороны. Огни в доме погасали, и все стало мало-помалу затихать. Не спал только Виктор, мрачно ходивший по совершенно темной бильярдной; вдруг промелькнула чья-то тень.
      Виктор повгляделся. Оказалось, что это был молодой, в халате и с подушкой в руках.
      - Что вы? - спросил его Виктор.
      Яков Назарович грустно усмехался.
      - Прогнала... Плачет... Не велит оставаться мне там! проговорил он и прошел в свою прежнюю холостую спальню.
      - То-то дурак-то! - сказал ему вслед Виктор.
      На другой день Надежда Павловна была очень встревожена, во-первых, тем, что у Сони заметно дрожала ручка и голова, и она уже без ужаса, кажется, видеть не могла мужа, а кроме того к ней вдруг прибежала горничная помешанной Валентины.
      - У нас несчастье-с, - табакерка барышнина пропала, - объявила она.
      - Каким это образом? - спросила Надежда Павловна сначала совершенно покойно. Она перед тем только проводила Виктора, который уехал на почтовых в Петербург.
      - Не знаю-с, - отвечала горничная каким-то нерешительным голосом. - Дорогая табакерка очень... Мы им только когда по праздникам и даем из нее нюхать.
      Надежда Павловна пошла к Валентине.
      - Только и всего... Ко мне пришел этот молодой офицер прекрасный, прекрасный молодой человек!.. Поцеловал у меня руку!.. Только и всего!.. - рассказывала сумасшедшая.
      Надежда Павловна ее больше не расспрашивала и, возвратившись в свою комнату, опустилась на кресла.
      - Господи! Только этого недоставало! - воскликнула она.
      "А кто в этом виноват?" - шевельнулось в ее мыслях. - "И он, и я, и люди, и Бог!" - произнесла мысленно бедная мать.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      1
      Британия.
      Огромные часы на угловом здании старого университета показывали два часа. Из нового университета, по его наклоненному двору, выходили уже студенты. Внизу юридических аудиторий молодцеватый студент надевал на себя калоши и шинель, а со спиральной лестницы, с самой верхней ее площадки, другой студент, свесив голову за перила, несколько знакомым нам голосом, кричал ему:
      - Бакланов, вы в Британию?
      - В Британию, - отвечал старый наш приятель.
      - И я приду!
      - Ну да! - подтвердил Александр, и когда он торопливо проходил через средний подъезд, швейцар Михайла дружелюбно заметил ему:
      - Что, не сидится, видно, на лекции-то!
      - Дела есть поважней лекций! - отвечал ему Бакланов серьезно.
      Михайла усмехнулся ему вслед.
      С тех пор, как мы расстались с нашим героем, он значительно возмужал: бакенбарды его подросли, лицо сделалось выразительней. Во всей его походке, во всех движениях было что-то мужественное, смелое... Видно, что он решился смело и бойко итти навстречу жизни.
      Перейдя улицу, он, прямо напротив манежа, повернул в трактир с грязноватою вывеской и начал взбираться по деревянной, усыпанной песком лестнице. Это-то и была Британия. Стоявший за прилавком приказчик несколько модно и с улыбкой поклонился ему. Бакланов мотнул ему головой, пройдя залу, повернул в комнату направо. В чистой, белой рубахе половой, с бледным и умным лицом, с подстриженною небольшою бородой и с намасленною головой, почти дружески снял с Бакланова шинель и положил ее на давно, как видно, приуроченное для нее место.
      - Бирхман и Ковальский были? - спросил Бакланов, садясь на диван.
      - Нет еще-с, не приходили, - отвечал половой.
      Бакланов приподнял ногу на стул, при чем обнаружил тончайшие, франтовские шаровары. Его сюртук, с маленьким голубым воротником, тоже сидел на нем щеголевато.
      Половой подал ему трубку и растрепанный номер "Репертуара".
      - А кто в бильярдной есть? - спросил Бакланов.
      - Проскриптский, кажется-с...
      - О, чорт с ним! - произнес с досадой Бакланов.
      Половой усмехнулся.
      - Вчера у них с Варегиным и была же пановщина.
      - В чем?
      - Да все о душе-с.
      - И кто же кого?
      Половой пожал плечами.
      - Бог их знает: Варегин-то словно бы правильнее на словах говорил.
      - Варегин - умница!
      - Да-с, - согласился и половой: - господин большого рассудка. Говорят, он из нашего, из простого звания-с.
      - Он мещанин. Тогда наследник с Жуковским путешествовал. Ему его и представили: задачи он в голове, самоучкой, решал. Тот велел его взять в гимназию, в два месяца какие-нибудь, читать не умевши, в третий класс приготовился.
      Половой с удовольствием улыбался.
      - Что оно, значит, природное-то! - произнес он с каким-то благоговением, а потом, торопливо подав порцию чаю вновь пришедшим посетителям, опять подошел к Бакланову.
      - Проскриптский этта-с... может, изволите знать, из думя сюда ходит чиновник... чин тоже получил и ходил к Иверской молебен служить... он на него и напал: "у червяка, говорит, голова, и у вас: червяку отрежь голову и вам, и оба вы умрете!". Так того, бедного, пробрал...
      - Пиявка! ко всем льнет!.. - отвечал Бакланов.
      Вошли Бирхман и Ковальский. Первый из них был длиннейший немец. Голубые глаза его имели несколько телячье выражение, но очертания лица были довольно тонки, и сквозь белую, нежную кожу просвечивали на лбу тоненькие жилки. Одет он был в нескладный вицмундир и в уродливейшую, казенную, серо-синюю шинель, подбитую зеленой байкой с беленькими лапками. Ковальский, напротив, был маленький, приземистый мужчина, сутуловатый, с широкими, приподнятыми вверх, как на статуе Геркулеса, плечами. Он как пришел, так сейчас же взял с комода щетку и начал ею чистить свой сюртук, полы которого, в самом деле, были страшно перепачканы в грязи.
      - Где это ты так вывалялся? - крикнул ему Бакланов.
      - Это он меня вез! - отвечал за него и совершенно спокойно Бирхман, садясь на стул к столику против Бакланова.
      - Что ж, заказывай по условию-то!.. - произнес угрюмо Ковальский, подходя и тоже садясь около столика.
      - Сосисок дай! - сказал Бирхман, по-прежнему равнодушным образом и не повертывая даже головы к половому.
      - Если сам будешь есть, так заказывай две порции, - прибавил Ковальский.
      - Ну, две! - сказал и на это тем же тоном немец.
      Оба эти молодые люди были из Александровского сиротского института и жили вместе в казенном доме. Бирхман, имевший кое-когда деньжонки, нередко, особенно в темные осенние вечера, приезжал в Британию верхом на приятеле и угощал его за это водкой, пивом, кушаньями.
      - Как у тебя силы хватает нести этакую дубину? - спросил его Бакланов.
      - Да ничего бы, - отвечал Ковальский, передернув слегка плечами: - болтается только, не сидит никак крепко.
      - Это меня ветром сдувает, - отвечал Бирхман, хотя бы с малейшим следом улыбки на лице, но прочие все, не выключая и полового, засмеялись.
      - Чорт знает, что такое! - говорил Бакланов. - А что, господа, - прибавил он: - в пятницу мы в театре?
      - В театре, - отвечал равнодушно Бирхман.
      - О, разумеется, - подхватил Ковальский. Он надеялся и назад протащить приятеля на своих плечах и получить за это с него билет в раек.
      - Надобно, господа, надобно, - говорил Бакланов: - а то этот господин теперь приехал, привез свою мерзавку; эту несчастную гонят. Они дойдут наконец до того, что вытурят и Щепкина, и Садовского, и Мочалова и пришлют нам братьев Каратыгиных.
      Бирхман сделал движение головой, которым как бы говорил: "нет, они у меня этого не сделают!".
      - Во-первых, - продолжал Бакланов: - эту госпожу надо освистать, - она дрянь, а та - божество, талант.
      - Освистать! - произнес Бирхман.
      - Можно сделать такую машину... как ее поставишь сейчас промеж колен, подавишь - шикнет, как сто человек! - подхватил Ковальский. Кроме необыкновенной силы, он был еще и искусник на все механические работы.
      - Финкель, портной, приходил, - вмешался в разговор половой: он говорит, если господам, говорит, угодно, я пришлю в театр своих подмастерьев. Один, говорит, так у меня свистит, что лошади на колени падают, и теперь, если ему - старого, говорит платья у меня много дать ему фрак, и взять только, значит, ему надо билет в кресла.
      - Это можно будет, но главное вот что... - продолжал Бакланов, одушевляясь: - этой нашей госпоже надобно у них, канальев, под носом подарить венок или колье какое-нибудь брильянтовое... У меня моих собственных сто целковых готовы - нарочно выпустить мужика на волю... Вы, Бирхман, сколько дадите?
      - Я дам тоже столько, сколько у меня в то время в кармане будет, - отвечал положительно Бирхман.
      - Я дам тоже, сколько у него будет! - подхватил и Ковальский.
      - Мы дадим оба, сколько у нас тогда будет, - сказал еще определительнее Бирхман.
      - Превосходно! - воскликнул Бакланов. - Венявина я послал за подписным лицом... Там, на первом курсе, пропасть аристократишков поступило... посмотрим, сколько отвалят и поддержат ли университет!
      На эти слова его, в комнату, как бы походкой гиены, вошел сутуловатый студент, с несколько старческим лицом и в очках. Кивнув слегка нашим приятелям головой, он пришел и сел у другого столика.
      - Дай мне "Отечественные Записки"! - проговорил он пискливым голосом.
      Половой молча подал ему.
      Между тем у Бакланова, с приходом этого лица, как бы язык прилип к гортани.
      - Вы видели ее в "Гризельде"? - продолжал он гораздо тише и как-то не так бойко.
      - Видел! - отвечал по-прежнему громко Бирхман.
      - Ведь это чорт знает что такое! Летучая мышь! - говорил Бакланов, не возвышая голоса.
      В это время явился Венявин - усталый, запыхавшийся; волосы его торчали в разные стороны...
      - Как нельзя лучше все устроилось, - говорил он6 подходя прямо к Бакланову: - юристы подписались на семьдесят пять рублей, математики тоже изъявили согласие, и медиков человек двадцать будет в театре.
      - Ну, умница! паинька! - сказал Бакланов: - дай ему за это чаю! - обратился он к половому.
      - Нет, лучше водочки дайте! - говорил Венявин, как бы начиная уж кокетничать, а потом, так как около Бакланова не было места, он сел рядом с Проскриптским. Тот ядовито на него посмотрел.
      - Что это вы так хлопочете? - проговорил он своим обычным дискантом.
      Венявин, по своему добродушию, сейчас же сконфузился.
      - Что делать, нельзя! - отвечал он.
      - Хлопочет, как и все порядочные люди! - обратился наконец Бакланов к Проскриптскому, гордо поднимая голову.
      - Вы бы уж лучше в гусары шли, - обратился тот опять к Венявину.
      - А вы думаете, что нас и гусаров одно чувство заставляет? перебил его Бакланов.
      - У тех оно естественнее, потому что оно чувственность, возразил Проскриптский.
      - Искусством актера, значит, наслаждаться нельзя? - сказал Бакланов.
      - Хи-хи-хи! - засмеялся Проскриптский. - Что же такое искусство актера?.. Искуснее сделать то, что другие делают... искусство не быть самим собой - хи-хи-хи!
      - В балете даже и этого нет! - возразил Бакланов.
      - Балет я еще люблю; в нем, по крайней мере, насчет клубнички кое-что есть, - продолжал насмехаться Проскриптский.
      - В балете есть грация, которая живет в рафаэлевких Мадоннах, в Венере Милосской, - говорил Бакланов, и голос его дрожал от гнева.
      - Хи-хи-хи! - продолжал Проскриптский: - в риториках тоже сказано, что прекрасное разделяется на возвышенное, грациозное, милое и наивное.
      - Ну, пошел! - проговорил Бакланов, старясь придать себе тон пренебрежения. - А, Варегин! - прибавил он, дружелюбно обращаясь к вошедшему, лет двадцати пяти, студенту, с солидным лицом, с солидной походкой и вообще, всею своею фигурой, внушающему какое-то почтение к себе.
      - Gut Morgen! - проговорил пришедшему приветливо и Бирхман, который, во время спора Бакланова с Проскриптским, отчаянно и молча курил, хотя в то же время его нежное лицо то краснело, то бледнело. Не надеясь на свое вмешательство словом, он, кажется, с большим бы удовольствием отдубасил Проскриптского кулаками.
      - Здравствуйте! здравствуйте! - говорил между тем Варегин, подавая всем руку. - Здравствуйте уж и вы! - прибавил он, обращаясь к Проскриптскому.
      - Здравствуйте-с! - отвечал тот и опять постарался засмеяться.
      - В грацию уже не верит! - сказал Бакланов, показывая Варегину головой на Проскриптского.
      - Во вздор верит, а в то, что перед глазами - нет! - отвечал Варегин, спокойно усаживаясь на стул.
      - Что такое верит? Я не знаю, что такое значит верить; или, в самом деле, вера есть уповаемых вещей извещение, невидимых вещей обличение! хи-хи-хи!