Взбаламученное море

      Он соглашался с ними ехать, единственно не желая показать, что он тут что-нибудь подозревает или ревнует.
      Софи вышла шумно и гордо. Модистка тоже вышла за ней не без гордости.
      Лошади и экипаж англичанина оказались действительно такие, что Софи и Бакланов подобных еще и не видывали. Он упросил их сесть на заднюю скамейку, а сам сел напротив.
      Понеслись.
      Кто видал цепь экипажей часа в три, от Тюльери до Триумфальных ворот, тот знает, сколько тут роскоши, красоты и изящества, какие львы и львицы сидят, какие львы, запряженные у дышла, несутся.
      Софи совершенно была счастлива своим нарядом и своим экипажем. Одно только неприятно ей было, что рядом с ней сидел Бакланов в довольно поношенном пальто.
      Впереди их скакал взвод старой гвардии, конвоировавший маленького принца Наполеона.
      Софи ужасно хотелось обогнать их, и они обогнали.
      Она увидела в коляске двух дам и какого-то маленького мльчугана.
      В Булонском лесу они, как водится, остановились у искусственного водопада.
      Софи сейчас же весело побежала туда. Англичанин пошел за ней.
      Бакланов не пошел: ему странно показалось бегать за этой госпожой, куда только ей было угодно.
      Он видел, как на верх утеса Софи всходила, опираясь на руку англичанина. Потом видел, как они спустились оттуда и стали проходить под водою, по темноватой пещере, и довольно долго оттуда не выходили. Наконец они вышли и, как бы совершенно забыв о его существовании, снова скрылись в лесу.
      Бакланову наконец показалось смешно его положение.
      Он велел подать себе завтрак, съел его, выпил бутылку вина, но товарищи не возвращались.
      Терпение его истощилось.
      Он взял первого попавшегося извозчика и уехал.
      10.
      Конец истории любви.
      Бакланов целую ночь не спал от досады и ревности.
      Встав поутру, он прямо отправился к Софи, чтоб иметь с ней решительное объяснение.
      Дорогой он все прибирал самые резкие выражения.
      "Если это одно только кокетство, так глупое, неприличное кокетство, - думал он. - Если же любовь, так зачем не сказать прямо: я люблю другого, а не вас".
      В гостинице Баден, взбежав по винтообразной лестнице к номеру Софи, он услыхал там ее веселый и несовсем естесственный смех.
      Не столько с умыслом, сколько по торопливости, он, не постучавшись, отворил дверь.
      - Ах! - раздался голос Софи.
      Петцолов в это время целовал ее в шею.
      - Pardon, madame! - сказал Бакланов, проворно отступая назад и захлопнув дверь. - Pardon! - повторил он и пошел.
      - Александр! Александр! - послышался было с лестницы ее голос.
      Но Бакланов не обернулся.
      На душе его бушевала уже не ревность, а презрение к Софи: такого поступка он все-таки не ожидал от нее.
      Целый день после этого он ходил по Парижу, чтобы как-нибудь забыться; на другой день тоже. Главным образом его мучила мысль, что ему с собой делать (он собственно и за границу поскакал за Софи, потому что не знал, что с собой делать в деревне). Все женщины, жизнь которых была не безукоризненна и которыми он так еще недавно восхищался, стали ему казаться омерзительны, но зато, о Боже мой, в каком светозарном ореоле представилась ему его чистая и непорочная жена! Без мучительной тоски и тайного стыда он не в состоянии был видеть маленьких детей, вооброжая, что и он тоже отец!.. С чувством искренней зависти он смотрел на каждого солидного господина, идущего под руку с солидною дамой, припоминая, что он некогда гулял так с Евпраксией, при чем обыкновенно всегда ужасно скучал, но теперь это казалось ему величайшим блаженством!.. Десять лет жизни он готов был отдать, чтобы только возвратиться к семейству, но в то же время не смел и подумать об этом!..
      Наконец скука и одиночество пересилили его; он решился, чтобы там ни было, написать Евпраксии совершенно откровенное письмо и звать ее к себе в Париж. Если она приедет к нему, значит, еще любит его, а потому все ему простит, а если напишет письмо только, то там видно будет, какое именно.
      "Бесценный друг! - писал он. - Ты в Петербурге теперь. Приезжай, Бога ради, в Париж и спаси меня от самого себя. Как велико было мое преступление против тебя, так велико и раскаяние. Я бы сам к тебе летел, да не смею этого сделать, и притом тяжело болен!"
      Даже за прощеньем он не хотел сам итти, а желал, чтоб ему принесли его: баловень и счастливец был судьбы!
      11.
      Обращение к более серьезным занятиям.
      В полицейском отделении Palais de Justice происходил суд над пятьюдесятью человеками, которые хотели произвести демонстрацию при представлении пьесы адъютанта наполеоновского.
      Бакланов, значительно успокоившийся после отправки письма к жене, тут же сидел около стенографов.
      Он в первый еще раз был в открытом суде и видел политических преступников.
      Судьи и адвокаты в мантиях и шапочках тоже сильно его занимали.
      Императорский прокурор, с испитым лицом, показался ему противен.
      Два главных агитатора: бывший аптекарь, почти уже старик, с большою седою бородой, и другой - молодой человек, черноволосый, сидели отдельно. Их выразительные и характерные физиономии чрезвычайно понравились Бакланову.
      Прочие преступники помещались все на амфитеатре против судей; почти около каждого из них сидел солдат.
      Бакланов все высматривал присяжных.
      - Скажите, где же присяжные? - обратился он к одному молодому адвокату.
      - О, здесь нет присяжных! - отвечал тот с некоторым удивлением: - это суд полицейский.
      - Но преступление ведь, кажется, очень важное.
      - Нет, что ж: нарушение правил благочиния, уличный скандал.
      - Однако я сам читал их прокламацию и воззвания не к уличному скандалу.
      - Да, - отвечал с улыбкою адвокат: - но император не желает придавать этому никакого особенного значения.
      - Однако, может быть, этих людей сошлют на галеры? - прибавил Бакланов.
      - Вероятно, - подтвердил адвокат.
      Бакланов исполнялся удивления и негодования и, придя домой, сейчас же начал писать статью: "Об открытом суде вообще, и каков он во Франции". Весь запас старых университетских сведений, все, что прочтено потом в журналах, все это было воскрешено в памяти, статейка вышла весьма, весьма приличная.
      - Вот это жизнь! - говорил он, проработав с утра до самого обеда.
      Трудом своим ему ужасно хотелось с кем-нибудь поделиться.
      Раз, идя по бульвару, он увидел Галкина, шедшего с каким-то господином.
      Юноша сей, заметив его, сейчас же хотел было дать тягу в сторону, но Бакланов сам подошел к нему.
      - Здравствуйте-с! - сказал он ему довольно приветливо.
      - Ах, да, здравствуйте! - отвечал робко и с удовольствием Галкин.
      Шедший с ним господин тоже поклонился Бакланову. Тот всмотрелся в него.
      - А, monsieur Басардин! Здравствуйте.
      - Скажите, пожалуйста, - начал тот: - вы с сестрою моей сюда приехали?
      - Нет, - отвечал Бакланов смело, но в сущности весьма сконфуженный. - Мы были с ней в Бадене, а потом она поехала куда-то в Швейцарию, а я в другое место.
      - Досадно! - проговорил Виктор, крутя усы.
      С молодым Галкиным он не только не был враг, а, напротив, в дружбе с ним находился, и Галкин, по преимуществу, уважал Басардина за то, что он продергивал в печати его отца.
      Когда потом узналось, что Басардину платят из откупа за то, чтоб он молчал, то молодой человек и это в нем уважил, говоря, что с этаких скотов следует брать всякому.
      - Я либеральному человеку, - пояснил он: - все прощаю, что б он ни сделал.
      Теперь они жили даже вместе и постоянно ходили под руку.
      - А что, господа, не свободны ли вы как-нибудь вечерком? заговорил вдруг Бакланов несколько заискивающим голосом.
      - А вам что? - спросил Галкин.
      - Да мне бы хотелось прочесть вам мою статейку, которую я написал по случаю разных парижских распорядков. Вот и вам, господин Басардин.
      - Я очень рад, я свободен! - произнес с восторгом Галкин.
      Басардин молчаливым поклоном изъявил согласие. Несомненный ли успех его новых произведений, в которых он называл уже прямо по именам тех лиц, о которых писал, или Виктор имел в голове своей какое-нибудь еще новое и более серьезное предприятие, только он заметно важничал и был как-то таинственен.
      Чтение условлено было на другой день вечером.
      Отойдя от своих будущих судей, Бакланов несколько даже устыдился, перед кем это он будет читать.
      "Что же, - успокаивал он себя: - молодой этот человек хоть и недалек, но по стремлениям своим благороден, а Басардин - сам известный обличительный писатель!"
      12.
      Красные.
      На среднем столе, в номере Бакланова, стояли сифон содовой воды, сахар в серебряной сахарнице, красное вино, и посреди всего этого лежала тетрадка.
      Часов в восемь пришли гости.
      Басардин был по-прежнему мрачен и серьезен, а Галкин, хоть и вольнодумен, но доволен.
      Бакланов, с свойственным всем авторам нетерпением и робостью, ожидал начала чтения.
      Судьи его наконец уселись.
      Басардин, как опытный литератор, сел поближе у самого стола, а Галкин на диване в глубоко-внимательной позе.
      - Ну-с, так я начну, - говорил Бакланов, слегка откашливаясь, и зачитал: - "Все великие истины просты и часто даются человечеству непосредственно: первобытные народы судили своих преступников судом открытым, гласным; впоследствии это представлено было лицам избранным, судьям, и только уже с развитием цивилизации, с внесением в общественный распорядок высших нравственных идей, общество снова обратилось к первоначальной форме суда".
      - Да позвольте-с, - перебил его Галкин: - в первобытных обществах совсем другое считалось преступлением, воровство там было ловкостью, а убийство - молодчеством.
      - Да так и надо! - подхватил, с мрачным выражением, Басардин: - пусть всякий защищается сам, а у нас статью, вон, про кого напишешь, так сейчас в острог ладят засадить.
      - Да я не про то совсем, господа, говорю! - возражал удивленный и сконфуженный этими замечаниями Бакланов. - Я объясняю только, как в обществах человеческих шел исторически суд.
      - Ничего я не вижу из ваших объяснений, ничего!.. - возражал ему Галкин.
      Бакланов сделал заметно недовольную минут.
      - Я говорю-с, - начал он пунктуально: - что суд сначала принадлежал вполне самому обществу, судили, так сказать, простым мирским приговором; наконец стали судить по обычаям, преданиям; а там, после разных комбинаций, он делается, например, во времена феодальные, принадлежностью начальника - барона. Это ведь бессмыслица!
      - Разумеется, - подтвердил Галкин.
      - От барона он передается судье-специалисту, произвол которого все-таки связывается преданиями и законами. Согласны вы с этим?
      - Совершенно! - подтвердил Галкин.
      Но Басардин, заметно делавший над собой усилие, чтобы понять, что тут говорилось, на этом месте вдруг поднял голову.
      - Вы говорите, в феодальные времена начальники-бароны судили... Вот на Кавказе я служил... Там дикий совершенно народ, а тоже начальники судят: возьмет да и застрелит, и баста!
      - Я не то совсем говорю! - отвечал ему с досадой Бакланов. Судье-специалисту, - продолжал он: - придали наконец суд по совести, то есть присяжных, или, другими словами, внесли элемент прежнего общественного суда.
      - Я не понимаю, к чему вы все это ведете? - возразил Галкин.
      - И я тоже! - подтвердил Басардин.
      - Веду к тому-с, - отвечал Бакланов: - что у нас, собственно в России, вопрос этот теперь на очереди. В противодействие ему обыкновенно ставят то, что у нас не может быть присяжных, что они необрзованы. Прекрасно-с. Но они должны быть таковы, потому что таковы и преступники. Человек живет в известном обществе, знает все его условия. Только это общество и имеет право судить его. Странно было бы, если бы краснокожего людоеда стали судить английские присяжные, а madame Лафарж - калмыцкий суд.
      - Что ж из этого будет, если вы одну эту форму введете, а тысяча других, старых ветошей останется?
      - Что ж делать с этим?
      - Надобно все изменить, - отвечал Галкин: - уничтожить сословия; сделать землю совершенно свободною, как воздух, пусть всякий берет ее, сколько ему надобно; уничтожить брак, семью.
      - Это земля там, и сословия, все это пустяки! - перебил его Басардин: - а главное, чтоб деньги у этих каналий-богачей не лежали!
      - И чтобы деньги не лежали!
      - Да кто же вам позволит сделать это, господа? - возразил Бакланов.
      - Итти, так позволят! - подхватил Галкин, выворачивая при этом глаза, чтобы сделаться пострашней.
      - Взять топор, так позволят! - подхватил Басардин, грозно тряхнув головой и подняв кулак на воздух.
      - Господа, вы рассуждаете, как дети, как мальчики! воскликнул Бакланов.
      - Нет, мы рассуждаем, потому что знаем...
      - Что вы знаете?
      - Знаем, чего хочет народ.
      - Какой?
      - Русский!..
      - Да народ вас первых побьет каменьями, - вскричал уж Бакланов.
      - Ха-ха-ха! - ответили ему на это молодые люди.
      Затем сделался всеобщий шум.
      - Глупо, господа, глупо! Как хотите! - восклицал Бакланов.
      - Я не понимаю вас, не понимаю! - отвечал, топорщась, Галкин.
      - Так говорить подло, низко, скверно! - произносил, скрежеща зубами, Басардин.
      Спор этот прерван был вошедшим человеком.
      - Monsieur, madame votre epouse est arrivee! - сказал он Бакланову.
      У того мгновенно выскочили из головы и статья, и открытый суд, и невежественные опоненты его, и в воображении представлялась сердитая и укоряющая Евпраксия.
      - Где она?.. - говорил он робким голосом, выходя за лакеем в коридор, и очень был рад, что там было не так светло.
      - Monsieur! - сказал ему лакей, показывая на стоявшую невдалеке даму с мужчиной: последний был Валерьян Сабакеев.
      - Une chambre! - сказал Бакланов лакею и подошел к жене.
      - Приехали! - проговорил он радостно-заискивающим голосом.
      Евпраксия ничего ему не отвечала и вошла в отворенную лакеем дверь.
      Бакланов заметил, что она очень похудела, и в то же время похорошела, хотя выражение лица ее было почти суровое.
      - Ну, здравствуйте-с! - сказал было он опять ласково и поцеловал у жены руку, но Евпраксия и тут ему ничего не сказала.
      - Не зная, как себя держать, Бакланов заговорил с шурином.
      - И вы, Валерьян, приехали, - это прекрасно!
      - Приехал, - отвечал Валерьян.
      В голосе его Бакланову тоже послышались как бы насмешка и неудовольствие.
      Евпраксия, видимо утомленная дорогой, села. Бакланов осмелился взглянуть на нее повнимательнее и хоть бы малейшее заметил в чертах лица ее снисхождение к себе.
      - Что ж, ты здоров? - проговорила наконец она.
      - Здоров! - отвечал Бакланов какою-то фистулой.
      - Как же ты писал, что болен?
      - Выздоровел.
      В это время в номер вошел лакей.
      - Ваши гости спрашивают, возвратитесь вы к ним или нет? сказал он Бакланову.
      - Убирались бы к чорту! - отвечал тот.
      Лакей с улыбкой вышел.
      Сабакеев обратился к сестре.
      - Ну, так я пойду, - сказал он.
      - Ступай! - отвечала ему та с ласковой улыбкой.
      - Куда это, мой милейший? - спросил его Бакланов.
      - Нужно! - отвечал Сабакеев и ушел.
      Оставшись с женою вдвоем, Бакланов решительно не находился, что ему делать.
      - Куда это брат пошел? - поспешил он о чем-нибудь заговорить.
      - К невесте своей, - отвечала односложно Евпраксия.
      - Вот как!.. Кто же она такая?
      - Елена, дочь madame Базелейн.
      - Ах, Боже мой! - воскликнул Бакланов, как бы и с живым участием: - девочкой еще маленькою помню!.. Как же она в Париж попала?
      - Приехала с матерью, с вод.
      - Что ж, милая особа?
      На этот вопрос Евпраксия ничего не ответила.
      В коридоре между тем раздался русский говор.
      - Резню хорошую устроить, так... - говорил Басардин.
      - Д-да! - подтвердил Галкин.
      Евпраксия посмотрела на мужа.
      - Это у тебя, верно, были? - спросила она.
      - У меня!
      - Кто такие?
      - Так, шуты одни гороховые! - отвечал Бакланов.
      Он разрывался в душе от стыда: лучше бы Евпраксия сердилась, укоряла, бранила его, чем устремляла на него этот холодный и презрительный взгляд.
      13.
      Еще новая героиня.
      Прошел день, два. Положение Бакланова продолжало оставаться очень неловким: Евпраксия ездила с ним по Парижу, все осматривала, всем очень интересовалась, но о прошедшем его поступке хоть бы слово. Бакланов однако очень хорошо видел, что это было не прощение, а скорее равнодушие и невнимание к тому, что он делал и даже впредь намерен был делать.
      Он решился наконец сам заговорить:
      - Я, конечно, виновать против тебя; но что делать. Первая любовь!
      - Первая любовь... к содержанке! - повторила насмешливо Евпраксия.
      - Какая же содержанка! - сказал Бакланов.
      Ему показалось уж обидно, что Евпраксия таким образом третировала Софи. Ему хотелось, чтоб она в этом случае видела некоторое торжество и победу с его стороны.
      - Ты сама тоже неправа: хоть бы слово мне написала и намекнула, что тебе это неприятно... Я и думал: что ж?.. Значит, для нее все равно.
      Евпраксия с насмешкой пожала плечами.
      - Я никак не предполагала в человеке столько низости душевной: бужать с одною женщиной и в то же время жене писать нежные и страстные письма, - проговорила она.
      - Это не низость душевная, - сказал, покраснев Бакланов.
      - Что же это такое? - спросила Евпраксия.
      В тот же день, когда супруги возвращались часу в четвертом с прогулки из Булонского лесу, превосходный воздух, чистое голубое небо, прелестный Париж так разнежили Бакланова, что он непременно решился помириться с женой. Все время по приезде ее в Париж она ужасно казалась ему хороша собой. Войдя в номер и видя, что Евпраксия уселась в кресла, с своим, по обыкновению, спокойным лицом, он подошел к ней и стал перед ней на колени.
      - Прости меня! - проговорил он, склоняя голову на ее колени и ловя ее руки.
      Евпраксия отодвинулась от него.
      - Не унижайте себя, по крайней мере, этим! - сказала она.
      - Но ты еще любишь меня, Евпраксия! - умолял ее Бакланов: ты приехала по первому моему зову!
      - Я приехала к отцу моих детей, но не к мужу! - проговорила строго Евпраксия.
      Бакланов сейчас же встал, гордо тряхнул своими красивыми и начинавшими уже седеть кудрями, прошелся несколько раз по комнате, потом опустился в небрежную позу на первый попавшийся стул и проговорил:
      - Стальная, бездушная вы женщина!.. Вы даже не стоите минуты раскаяния, которой я предался теперь.
      Евпраксия хоть бы бровью повела и только кинула взгляд на домашнюю чудотворную икону, привезенную ею даже в Париж.
      - Во всю жизнь, - продолжал Бакланов: - хоть бы одному чувству, одному порыву вы ответили, и после этого требовать, чтобы муж оставался вам верен!
      - Прекратите, пожалуйста, ваши рассуждения; кто-то идет сюда, - перебила его Евпраксия.
      Двери в самом деле отворились, и вошел Сабакеев с сияющим лицом, а за ним шла молодая девушка в черном, наглухо застегнутом платье, с обстриженными волосами и в шляпке a la mousquetaire.
      - Bonjour! - сказала она, как-то резко пожимая руку у Евпраксии.
      - Муж мой! - сказала та, указывая ей на Бакланова.
      - Bonjour! - сказала и ему девушка, так же смело протягивая руку.
      Героя моего, привыкшего к порядочному кругу, такие манеры в девушке странно поразили и даже показались ему несколько натянутыми и неестественными.
      - А я недавно слышала, - начал она, садясь на диван: - что monsieur Бакланов спорил с одними молодыми людьми и был в этом случае совершенно неправ.
      - Я спорил? С кем же это? - сказал Бакланов не без удивления.
      - С Галкиным.
      - А вы его знаете? - спросил он уже насмешливо.
      - Он друг мой! - отвечала девушка.
      - Друг ваш! - повторил Бакланов, склоняя голову.
      Сабакеев во все это время не спускала пылающих глаз с своей невесты.
      - Евпраксия! - обратилась она к Баклановой. - Мы с Валерьяном предположили заехать за вами и взять вас с мужем - ехать обедать к Дойену в Елисейские поля. Там есть русские щи; я их только и могу есть.
      - Пожалуй! - отвечала Евпраксия и при этом не взглянула на мужа, как бы не желая и знать, хочет ли он ехать или нет.
      Бакланов однако счел за лучшее ехать, и через несколько минут Сабакеев поехал с невестой в одной коляске, а он с женой в другой.
      Бакланова заинтересовала невеста шурина.
      - Что это за странная госпожа? - спросил он Евпраксию опять уже ласковым голосом.
      - Ты знаешь ее мать!.. Что ж могло выйти от подобного воспитания? - отвечала та своим обыкновенным тоном, как бы ничего между ними не произошло.
      - Но зачем же у нее рукава и воротнички грязные?
      Что-то в роде усмешки показалось на лице Евпраксии.
      - Собой-то нехороша, ну и хочет показать, что всем этим пренебрегает и занимается наукой и политикой.
      - Чем ей заниматься? Она глупа, должно быть.
      - Напротив, преумненькая и очень добрая девушка.
      Бакланов пожал плечами.
      - По крайней мере вся изломана, изломана в самом дурном тоне, - проговорил он.
      14.
      Миросозерцание новой героини.
      Наступили сумерки. Елисейские поля осветились газом.
      Евпраксия ушла с Валерьяном в cafe chantant.
      Бакланов и Елена ходили по довольно темной аллее и спорили.
      - Я не понимаю, как можно Галкина иметь своим другом, говорил Бакланов.
      - Да, он не умен, не даровит, это так! - возразила с ударением Елена: - но он человек с характером.
      - С характером? - повторил насмешливо Бакланов.
      - Да и да, - утверждала Елена. - У нас, например, продолжала она, прищуривая глазки: - есть одно общее дело, и он в нем действует превосходно, смело, не отступая, а Валерьян - нет!
      - Валерьян умный человек, образованный!.. - произнес Бакланов, разводя руками: - а это чорт знает что такое!
      - Нам Бог с ними, с этими умниками!.. - воскликнула весьма настойчиво и в то же время ужасно мило Елена: - нам нужны люди с характером, с темпераментом, люди твердых убеждений, а не разваренные макароны!..
      - Господи! где вы этаких фраз нахватались?.. Вас, вероятно, всем этим нашпиговала наша литература.
      - Да, литература! Уж, конечно, не мое дурацкое институтское воспитание и не мать, у которой едва достало силы родить меня, а потом ее жизнь вы сами знаете! - заключила Елена с презрением.
      - Что такое? - спросил Бакланов.
      - Ее позорная интрига!
      "Ну, это хоть бы и Галкину! Недаром они друзья!" - подумал Бакланов.
      - За подобные отношения вы, по вашей собственной теории, не должны бы, кажется, винить ее, - сказал он.
      - Я бы ее не винила, - подтвердила Елена, опять нахмуривая свой лоб: - если б она отдалась какому-нибудь бедняку, а не генерал-губернатору.
      - Но если она любила его?
      - Не должна была любить, потому что он лицо официальное, а собственно брак она могла и должна была нарушить.
      - Должна?
      - Да! Что вы меня так спрашиваете? Вы сами нарушили брак.
      - Однако я опять к нему же возвратился, - отвечал Бакланов, конфузясь.
      - Что ж, это оттого, что вас повертели? - спросила насмешливо Елена.
      Вопрос этот несколько смешал Бакланова.
      - Оттого ли или не оттого, я не знаю, но только мне было неловко в моем положении.
      - Слабость характера, больше ничего! - сказала с гримасой Елена.
      - Но зачем же вы сами выходите замуж и будете венчаться?
      - Да потому, что заставляют это делать; наконец я выхожу за человека, которого я люблю.
      - А потом, если разлюбите его?..
      - Если разлюблю его, так полюблю другого.
      - А если он полюбит другую?
      - Скатертью дорога, - отвечала Елена, пожимая плечами.
      - Это ваши правила?
      - Да, мои правила!.. Чтобы в этом случае ничего не было насильственного и принужденного!
      - Правила хорошие-с! - подхватил Бакланов.
      - Недурные! - сказала Елена и потом, как бы сообразив, прибавила: - конечно, если бы требовали того какие-нибудь политические цели...
      - То есть? - спросил Бакланов.
      - То есть, если бы требовало этого благо родины. Как, например, Юдифь, которая пришла, отдалась Олофрену и отрубила ему голову.
      - Ой, это уж и страшно! - сказал Бакланов.
      Елена сама, впрочем, насмешливо посмотрела на него.
      - Вам кажется все это смешно? - проговорила она.
      - Смешно не смешно, а несколько странно.
      - Странны-то вы, а не мы!
      - Кто же это мы? - спросил Бакланов.
      - Люди без зрения!.. слепые!
      - А вы, значит...
      - А мы - зрячие! - подхватила Елена.
      В это время из кофейной выходили Евпраксия с братом.
      - Валерьян, Валерьян! - закричала Елена.
      Тот подошел.
      - Что ж, ты мне купил потаенные русские стихотворения?
      - Нет еще! - отвечал, краснея, Валерьян.
      - Неужели же вы их читать будете?.. - спросила Евпраксия.
      - Я уж все почти читала, - отвечала Елена.
      - Даже царя Никиту? - отвечала Елена.
      - И царя Никиту! - отвечала Елена. При этом она сама даже не могла удержаться, улыбнулась и добавила: - конца, впрочем, не дочитали; сказали, что очень уж нехорошо!
      - Я бы на месте Валерьяна не позволила вам читать этих вещей, - сказала опять Евпраксия.
      - Напротив, он должен был бы заставить меня прочесть их!.. отвечала, разводя ручками, Елена: - мы в этом случае делаем оппозицию русскому правительству... оно не хотело, чтобы мы это знали, а мы знаем!
      - Да, разумеется; ему, должно быть, очень это будет неприятно, - сказал Бакланов.
      Сабакеев, заметив в словах зятя насмешливый тон, посмотрел на него зверем.
      - Елена совсем не то хотела сказать, как вы это поняли, произнес он и, когда стали прощаться, он даже не подал руки Бакланову.
      - Что это такое? Что такое? - почти кричал тот всю дорогу.
      Евпраксия ни слова не говорила.
      - Эта госпожа в корень развращена! - произнес наконец Бакланов.
      - Э, вздор какой! - сказала Евпраксия.
      - Как вздор?
      - Да так! говорит только; а слова и поступки - две вещи разные.
      - Да достаточно, если и говорит только! Я понять не могу, каким образом Валерьян мог влюбиться в такую девушку.
      - Он сам таких же убеждений.
      При этих словах выражение лица Евпраксии сделалось мрачно и печально.
      - Сам?
      - Да! Бог знает только, откуда и как все это появилось в нем, - прибавила она и вздохнула.
      15.
      Три женщины.
      В номере Сабакеева были он сам, в дорожном пальто и с сумкой через плечо, Галкин и Басардин, тоже оба с сумками, и Елена.
      Последняя с жаром и увлечением что-то толковала им.
      - Раскольников надо поднять! Денег у них, чертей, пропасть! В Рогожское затесаться к ним надо! - говорил, с искаженными чертами лица, Басардин.
      - Прекрасно! прекрасно! - ободряла его Елена.
      - Надобно только, чтоб они с молодым поколением сошлись, только! - подхватил Галкин.
      - Всех готовее мужики, когда нарезку замли станут делать, сказал спокойным, но невеселым голосом Сабакеев.
      - Да, да! - подтвердила и ему Елена. - Главное надобно, чтобы почвы в этом случае больше было, чтобы мы на почву погли опираться...
      - Были бы деньги, почва будет! - заметил на это Басардин.
      В это время вошли Евпраксия и Бакланов. С первою Елена радушно поздоровалась, а последнему едва даже поклонилась. Из разговора с ним в Елисейских полях, из расспросов о нем Галкина, Басардина, она убедилсь, что он слепенький, и потому презирала его.
      - Chere Eupraxie! - воскликнула она: - maman меня не пускает с ними ехать в Лондон.
      - И прекрасно делает: я бы на ее месте тоже не пустила, отвечала та.
      - Почему же?
      - Потому что как же девушке одной ехать с молодыми людьми?
      - Я еду в женихом, - возразила Елена.
      - Тем больше неловко; вы еще не жена его.
      - Какая же тут разница, какая? - спрашивала Елена.
      Евпраксия не находилась, что и отвечать ей.
      - Что я не обвенчана еще с ним, так, я думаю, это все равно! - пояснила сама Елена.
      - Да зачем и венчаться-то? - подхватил Галкин.
      - Не знаю! - отвечала Елена, пожимая плечиками.
      В эти минуты она была до бесконечности мила. Сабакеев держал глаза потупленными, но видно было, что он готов был расцеловать это юное и смелое существо. Евпраксия окончательно покраснела.
      Басардин между тем отнесся к Бакланову и сконфузил его.
      - Я ведь сестры-то не видал, - сказал он: - говорят, что она тут ходит с Петцоловым; вы знаете его?
      - Никого и ничего я не знаю-с! - отвечал с досадой Бакланов.
      Путешественники наши наконец собрались. Елена поехала их провожать на жеоезную дорогу, а Баклановы уехали домой. Евпраксия была еще грустней обыкновенного. Бакланов в последнее время заметил в жене еще две новые черты: во-первых, по утрам она очень долго оставалась в своей комнате и, видимо, молилась там; во-вторых, в среду и пятницу или совсем ничего не обедала, или, если иногда садилась за стол, то приказывала подавать себе только зелень и то без масла.
      - Неужели ты в Париже хочешь соблюдать посты? - спросил он ее однажды.
      - Кажется, для вас все равно, соблюдаю ли я что-нибудь, или нет, - отвечала она ему.
      Бакланов пожал плечами.
      - С тобой говорить, Евпраксия, невозможно, до того твой характер испортился.
      - Вы хоть чей характер испортите!
      - Все я...
      - Кто же?.. Я сама, что ли?
      Обращаясь таким образом холодно с мужем, Евпраксия была чрезвычайно нежна с братом. Она, кажется, прислушивалась к каждому его слову, присматривалась к каждому его движению. Когда он сказал, что поедет в Лондон, она сейчас же объявила, что и они поедут, тогда как прежде и слышать не хотела об этой поездке.