Взбаламученное море

      - Пожалуйста, съезди! - повторила Софи.
      - Слушаю-с! - отвечал староста и уехал.
      - Чтобы не обманул он! - сказал Бакланов.
      - Нет, съездит-с! Он у Софьи Петровны лесу хочет торговать, так съездит-с! - объяснила Прасковья.
      Бакланов и Софи возвратились в гостиную.
      - Варегин мне приятель и отличнейший человек: он сейчас все устроит, - заговорил первый.
      - Но я боюсь, друг мой, он сейчас, пожалуй, придут, - сказала Софи.
      - Пускай идут; у меня револьверы готовы. Прежде чем они дотронутся до тебя, человек двадцать уложу!.. - произнес Бакланов и положил на стол действительно два револьвера.
      Софи между тем принялась плакать: она была очень рассержена.
      12.
      Посредник.
      Варегин приехал в тот же день.
      Молодые хозяева наши все еще продолжали сидеть в гостиной и не смели носу оттуда показать.
      Бакланов принял друга в распростертые объятия.
      Несколько времени они молчали, и у обоих невольно навернулись слезы на глазах.
      - Что это, у вас уж пистолеты приготовлены! - начал Варегин.
      - Да, - отвечал Бакланов и представил ему Софи.
      - Кузина моя, Ленева, ваша теперь подсудимая и подначальная.
      Варегин молча поклонился ей.
      - Что, разве уж к дому подваливали? - спросил он.
      - Нет; но на всякий случай. Я просил бы тебя сегодня же сделать какое-нибудь распоряжение, - отвечал Бакланов.
      - Я уж сделал, ехав мимо, - отвечал Варегин и, как человек утомленный, сел и закрыл глаза.
      Софи в это время разливала чай.
      - Pardon, monsieur Варегин, - сказала она: - у нас нет сливок; нам не дают здесь ничего, даже и за деньги.
      Варегин открыл глаза и, увидев стоящую перед ним Прасковью, сказал ей:
      - Поди, скажи скотнице, чтобы сейчас же прислала госпоже вашей сливок: посредник приказал.
      Прасковья убежала и возвратилась с превосходными сливками.
      - Но как же, скажи, друг сердечный, как ты сюда попал? начал Бакланов. - Естествоиспытатель, исследователь микроскопический мировым посредником!
      - Исключен-с был из прежней службы за позорное гражданское поведение, - отвечал Варегин ядовито.
      - Я слышал что-то такое в Петербурге, - подхватил Бакланов.
      - Да, как же-с! И не начальством, это было бы еще сносно, а общественным мнением.
      - Нынче общественное мнение, monsieur Варегин, кажется, такое благородное, - вмешалась было Софи.
      - Не знаю-с, - отвечал он ей: - знаю одно, - продолжал он, опять обращаясь к Бакланову: - что как только я на одном из ваших университетских советов сказал, что молодые люди поступают к нам ничего не смыслящие, в университете ничего не делают и потом все гуртом выпускаются кандидатами... Что же это такое? Кукольная комедия одна!
      - Да чего тут! - подхватил Бакланов. - Нам вот дорогой один господин рассказывал, что становой получил бумагу очень безграмотную и говорит: "Это, верно, говорит, господин студент писал", и в самом деле, оказывается, студент.
      Варегин грустно усмехнулся и покачал головой.
      - Сказал я, разумеется, - продолжал он: - и насчет преподавания, что у нас, вместо науки, с кафедры раздаются пикантные фразы, очень, может быть, выгодные для популярности преподавателя, но далеко не полезные для слушателей...
      - Ну, и что ж потом? - спросил Бакланов.
      - Потом, через несколько дней, мне господа студенты стали на лекциях шикать и свистать... Я остановился и спросил, что именно возмущает их в моих словах?.. Они выслали ко мне депутатов, которые объявили мне, чтоб я переменил свое гржданское поведение. - "В чем же, говорю, оно так провинилось?" - "В том, говорят, что вы таким образом говорите в советах". - "О, в таком случае, я вижу, что вы так наглы, а передавшие вам люди так подлы, что я уж, конечно, ни с ними ни с вами не останусь"; затем поклонился и не возвращался более в свою аудиторию.
      Приговоря это, Варегин опять качнулся головой.
      - Вот вам и награда вся! - снова он начал: - за двадцать лет трудов, за потерянное зрение; и то бы все им простил, Бог с ними; но зачем они потеряли мои сведения... Знатоков моего дела в России немного, а они меня, как мусор, как щепки ненужные, взяли да и вышвырнули.
      - Ужасно! - подхватил Бакланов. - Но здесь, по крайней мере, как ты устроился? Ведь ты, кажется, семейный человек?
      - Четверо детей.
      - А душ сколько?
      - Душ нет!.. Сто десятин земли всего!
      - Но чем же ты жил до сих пор?
      - Потому уж и жил! Только что сам земли не пахал.
      В это время вошла с довольным лицом Прасковья.
      - Барыня, где стол-то накрывать, в зале или столовой? спросила она.
      - Да разве есть что-нибудь у нас? - спросила ее Софи.
      - Есть: теленка закололи и карасей в пруду наловили. Выбил сельский староста всего-с... И повар тоже пришел-с.
      Бакланов, Софи и Варегин невольно усмехнулись.
      - И ключи вот от посуды-с наш староста-то, чорт, дал-с, прибавила Прасковья еще с большим удовольствием и пошла хлопотливо накрывать на стол в зале с ободранными обоями.
      Через несколько минут все уже сидели при полном освещении четырех свеч в старинных шандалах и при вкусно дымившихся теплых блюдах.
      - Скажите, пожалуйста, как народ принял эти мирские учреждения? - спросил Бакланов.
      - Да как принять-то? Обыкновенно, как принимал он чиновников. Это ведь подкуп, - прибавил Варегин, показывая на блюда: - вам бы без меня не дали этого: это меня хотят ублажить.
      Прасковья, ко всем благам, нашла в буфете еще две бутылки наливки и поставила их перед господами.
      Приятели, прекратив печальные разговоры, выпили по нескольку рюмок наливки; Софи тоже с ними выпила и совершенно смело, в сопровождении одной только Прасковьи, отправилась ночевать в комнату Биби.
      Бакланов и Варегин легли в гостиной на толстейших и мягчайших пуховиках, которые тот же селький староста "выбил" им от прежнего господского старосты.
      13.
      Бунт.
      На другой день Софи, как только проснулась, подошла к окну своей комнаты и ахнула от ужаса.
      Красный двор был полнехонек мужиками, человек до ста, с мрачными все лицами, без шапок. Между ними ходил, тоже серьезный, Варегин и о чем-то с некоторыми из них переговаривал.
      Софи сейчас же бросилась к Бакланову, который еще спал.
      - Александр, посмотри, что такое у нас на дворе: народ собрался! - сказала она.
      - Что такое? - произнес тот, надел халат и, положи в карман револьвер, вышел.
      - Зачем это они? - спросил он Варегина.
      Тот подошел и мрачно сел на ступеньку крыльца.
      - Дурят! - произнес он после нескольких секунд молчания.
      Бакланов смотрел на него с испуганным лицом.
      - Что же, совсем не хотят повиноваться?
      - Торговаться хотят до конца, - произнес Варегин.
      К нему робко подошел довольно доброй наружности мужик.
      - Можно, Иван Егорыч, уйти-то? - спросил он.
      - Нет, нельзя... сами заварили кашу, так не пеняйте, дьяволы экие, право!
      - Да ведь, Иван Егорыч, мир-с, а не я, батюшка.
      - Мир?.. Из собак, что ли, мир-то состоит? Из вас же, чертей!
      Мужик конфузливо перебирал шапку в руках.
      - Как гнилая горячка-то была, - продолжал Варегин: - так умирал с дьяволами, хоть бы тому поверили.
      - Это точно что-с, - произнес мужик.
      - Так что ж "точно что-с"!.. Стану я вас обманывать!
      - Да мы, батюшка, и сумненья в том не имеем.
      - Ну коли не имеешь, так пошел и уговаривай!
      Мужик пошел, сказал что-то такое двум-трем мужикам, да так тут на месте и остался и не возвращался более.
      - Может быть он уговорит, - произнес Бакланов.
      - Нет, - отвечал с прежнею мрачностью Варегин: - я уж к исправнику и за военною командой послал, - прибавил он.
      - Господи! - воскликнул Бакланов: - да нельзя ли как-нибудь уговорить так?
      Варегин усмехнулся.
      - Попробуйте, подите, поговорите... Вы спали, а я целую ночь их в сборной избе уговаривал, так будет: наговорился.
      Бакланов пошел к Софи, чтобы предупредить ее.
      - За командой уж послали, - сказал он больше шутя.
      - Как! - воскликнула та, побледнев. - Нет, мой друг, не надо, не надо! Я от всего лучше отступлюсь.
      - Да Варегин не отступися; ему это надо для общего порядка.
      - Нет, нет, не надо мне ничего! - кричала между тем Софи, становясь перед Баклановым на колени.
      - Ты вот кричишь, они услышат это и еще больше будут упираться, - уговаривал ее Бакланов.
      - Жаль мне их, не могу я этого... - говорила Софи, упадая на руки Бакланову.
      - Что ж делать-то? - отвечал он, сажая ее на диван.
      Послышался колокольчик. Софи задрожала.
      - Ничего, ничего! - успокаивал ее Бакланов: - я буду целый день сидеть около тебя и не отойду.
      При звуке колокольчика толпа мужиков тоже зашевелилась несколько; один из них отделился и побежал ворота отпирать.
      Въезжал исправник, довольно полный и расторопный, должно быть, мужчина, ч птичьим, совиным лицом. Он сейчас же выскочил из тарантаса и прямо подошел к толпе мужиков.
      - Что, любезные, выстроились уж, - а? Здравия желаем!
      - Здравствуйте, батюшка! - проговорили ему несколько голосов.
      Исправник повернулся и увидел Варегина.
      - А, ваше высокородие, честь имею кланяться! - продолжал он, весело пркладывая руку к фуражке. - Прикажете внушать-с? - прибавил он с улыбкой.
      - Внушайте! - отвечал Варегин.
      Исправник обратился к мужикам.
      - Что ж, вы решительно не повинуетесь?.. Сейчас команда придет.
      Мужики не отвечали ему ни того ни сего.
      - Я вас спрашиваю, повинуетесь вы, или нет? - крикнул уже исправник.
      - Да говори, старый! - толкнули несколько мужиков старика-старосту.
      - Нет, батюшка, нельзя нам того, - прговорил тот наконец.
      - Отчего же бы это нельзя, позвольте вас спросить?
      - Государь император, батюшка, Александр Николаевич не приказывает того.
      - А я не знаю, что государь приказывает, или нет?
      - Не знаю, батюшка, знаешь ты, аль нет!
      - Нет, ты знаешь: врешь, бестия ты этакая! Я вот тебя первого взъерепеню, первого!
      Староста мрачно нахмурился.
      В это время на двор въехала еще пара в тележке, и из нее соскочил нарядный мужик, с русою окладистою бородой.
      - Старшина! - прошел легонький говор между мужиками.
      Старшина сейчас же подошел к посреднику.
      - Команда идет в версте, ваше высокородие, - донес он.
      - Поди, поговори, не усовестишь ли дураков! - сказал Варегин.
      Старшина подошел к мужикам и обратился к ним с речью, сильно ударяя на о.
      - Государь император делает вам теперь эткие милости, - начал он: - и что ж вы делаете? Госпоже вашей законной не покорствуете!
      - Наша законная-то госпожа, господин старшина, умерла, отвечал ему старик-староста.
      - Погоди, друг любезный, погоди! - возразил ему на это старшина: - ты теперича имеешь сам имущество, оставляешь ты его сыну, что ли, али сродственнику, и кто ж может его отнять у него? Корову ты ему оставляешь: неужели корова не пойдет к нему на двор?
      - Нынче, господин старшина, насчет того порядки другие, опять ему возразил старикашка-староста. - Госпожа померла, значит, мы и вольные; другой господин жив, властвуй, а умер, тоже ослобождаются... Молодые пускай сами себе наживают. Как же ты иначе волю-то сделаешь?
      - Ишь как рассудил, складно! - перебил его насмешливо старшина: - а словно бы не так в царских-то указах сказано.
      - Знаем мы, господин старшина, как в царских-то указах сказано,знаешь и ты сам! Грех только тебе так говорить: миром, кажись, тебя выбирали.
      - Да мне, дьявол вас возьми и с вашею должностью! Тьфу мне на нее! - воскликнул старшина. - С вами, дураками, только время потратишь, да себе беспокойство... - заключил он и, отойдя от толпы, молодцевато прислонился к стене дома.
      Прошло еще с полчаса самого ужасного, томительного времени. ё Наконец на двор прибежали две маленькие крестьянские девочки.
      - Солдатушки уж идут! - как-то робко они оповестили.
      Толпа, как бы вся в один момент, опустила голову.
      Варегин проворно встал и пошел по деревне навстречу команде.
      Впереди всоей роты ехал верхом на лошади молоденький офицер. На лице его написана была гордость и серьезность. Солдаты же, напротив, шли вольно, развязно, и большая часть весело между собой перешучивались.
      Варегин пошел рядом с солдатами.
      - Вы, братцы, имейте лицо-то посерьезнее, посуровее, - сказал он.
      - Нахмуримся, ваше благородие, - отвечали ему несколько солдат в один голос.
      - Ну, и сначала оцепите только некоторых, - обратился он уже к офицеру.
      - Знаю-с, - отвечал тот самодовольно.
      - Что огонь употреблять, кровь понапрасну проливать! обратился опять Варегин к солдатам.
      - Известно, ваше благородие, - подтвердил ему фельдфебель: оцепим по-первоначалу, а тут, коли упираться очень начнут, так в приклады.
      - Знаем, ваше благородие, не в первый уж раз, - подхватил молодой и с умным лицом солдат: - я этта в Спирове не то что прикладом, а схватил за волосы главного-то зачинщика. "Господин служивый!" - закричал и на колени, а за ним и прочие другие.
      Все почти солдаты захохотали.
      - Бунтовщики тоже, робята, важные, - произнесло опять несколько голосов.
      - Смирно! Ружья на плечо! - скомандовал офицер.
      В это время входили уже в самую усадьбу.
      Солдаты сейчас же поправились и нахмурились. Офицер махнул барабанщику. Тот громко, так что раздалось на все селение, ударил марш.
      Варегин, проворно опередя солдат, опять подошел к мужикам.
      Лицо его было бледно, волосы растрепаны.
      - Братцы, образумьтесь, смерть вам угрожает! - вскричал он.
      Толпа вся дрожала с первого же звука барабана, но ничего не говорила.
      Солдаты стали обходить ее и выстроились против нее.
      - Братцы, образумьтесь! - произнес еще раз Варегин.
      Молчание.
      Он махнул белым платком офицеру.
      - С левой по одному марш! - скомандовал офицер.
      Цепь солдат отделилась и стала входить в толпу, которая и не понимала, что это такое с ней делают.
      - Сомкнись! - скомандовал офицер.
      Солдаты сомкнулись, человек двадцать мужиков осатлись у них в цепи.
      Один молодой парень хотел было выскочить из нее, солдат ткнул ему прикладом в лицо.
      Старикашка-староста что-то топтался на одном месте. Этот молодой парень был его единственный сын.
      - Тятенька! - закричал он ему оттуда.
      - Ну, черти, дьяволы! Становитесь на колени! - вскрикнул старик и сам стал на колени, за ним стали несколько мужиков.
      - Виноваты, матушка наша Софья Петровна, виноваты! - завопили они.
      Варегин подошел к одному из не ставших на колени мужиков и ударил его по плечу.
      - Ну, становись! Еще за зачинщика сочтут.
      И вслед затем все остальные коленопреклонились.
      Оцепленные давно уже стояли на коленках, а нежный старостин сын даже ревел.
      - Надо зачинщиков отобрать! - сказал исправник Варегину.
      Тот махнул ему рукой и, совершенно утомленный, опять опустился на рундучок крыльца.
      - Кто зачинщики? - продолжал исправник, подходя к стоявшему все еще на коленях старосте.
      - Да, батюшка, из Питера к нам сходил человек, - отвечал старик, молебно простирая к нему руки.
      - Какой?
      - Да вот барыни-то нашей кучер бывший, Михайла; он в бегах был и проходил с дворянином одним: "не повинуйтесь, говорит, а то хуже, говорит, под крепость опять попадете!"
      - С каким дворянином?
      - Да как его, батюшка, забыл, как и прозвище-то... регистратором каким-то себя называл.
      Варегин при этом вслушался немного.
      - Кто же здесь-то собственно был зачинщик? - продолжал исправник допрашивать, не поднимая старика с колен.
      - Здесь я, батюшка, я самый главный! - отвечал тот.
      - Ступай в сторону.
      Старик встал и отошел в сторону.
      - А кто еще? Кто еще был зачинщиком? - обратился исправник опять к толпе.
      - Я-с! - отозвался сам один из мужиков.
      - В сторону!
      Мужик отошел и встал.
      - Кто еще? - продолжал опять исправник.
      Варегин рвал у себя из бороды волосы.
      Толпа перешептывалась между собой.
      - Да кто еще? - послышался шопот.
      - У Матрены они приставали! - ответил чей-то один голос.
      - Давайте Матрену сюда! - крикнул исправник, подслушав эти слова.
      Двое мужиков пошли за Матреной, и вслед же затем раздался пронзительный крик на всю усадьбу.
      - Батюшки, виновата!.. виновата! - кричала Матрена, выгибаясь всем телом, между тем как двое мужиков тащили ее.
      - Давай ее сюда! - проговорил исправник.
      Матрену подтащили к нему.
      - Приставал у тебя, как вот его, - Михайла, что ли?
      - Приставал, батюшка!.. приставал!.. - отвечала она поспешно.
      - Михайла и барин?
      - Оба, батюшка, оба!
      - Что ж они говорили?
      - По всей, говорят, России ходим, - сомущаем народ.
      - Где ж они теперь?
      - Не знаю, батюшка.
      - Врешь, бестия! - закричал исправник.
      - Не знаю, батюшка!.. не знаю!.. - заревела почти в отчаянии Матрена: - все расскажу тебе!
      - Ну, рассказывай. Давно ли они были у тебя?
      - С месяц, батюшка.
      - Что ж они делали?
      - Пили они, батюшка, все три дня, что ни были.
      - Ну?
      - Молоденький-то, тот все шутил со мной!
      - С экой-то стервой?
      - Да, батюшка, и сам-то он нехороший такой; и на барина-то не похож!
      Варегин в это время встал и ушел в горницы.
      - Поедемте лучше ко мне, - сказал он Софи и Бакланову. - тут исправник будет производить следствие и приведет все в порядок.
      - Ах, да, поедемте, monsieur Варегин, пожалуйста, - говорила Софи, чуть не целуя его.
      Вслед затем они все прошли садом и только что сели в поданный Варегина экипаж, как из усадьбы раздались пронзительные вопли.
      Это исправник пробирал, с одной стороны, неженку старостина сына за батьку, при чем оба они кричали, а с другой стороны - Матрену, которая только и вопила: - "Шут им дьяволам! шут! Вот их бы так!"
      - Пошел скорей! - крикнул Варегин кучеру. - А ведь есть господа, - продолжал он, обращаясь к Бакланову: - которые радуются этой бестолочи... Готовы даже подстрекать ее на народ... Движение здорового общественного организма в этом видят... Не подлость ли, я вас спрашиваю, кровью этих детей омывать свои безумные фантазии!..
      - Ужасно! - подтвердил в свою очередь и Бакланов.
      14.
      Изобличение.
      Друзья наши, проехав Ковригинское поле, сейчас же очутились в свежем, спокойном лесу.
      Софи все это время смотрела на серьезное Варегина, на его голубые, спокойные глаза, на его запыленные бакенбарды. Не давая себе отчета - почему и отчего, она чувствовала в одно и то же время страх и уважение к нему.
      Бакланов между тем припоминал те мириады фраз, которые раздавались около него в Петербурге, - фраз, против которых он сначала ратовал, а потом и сам стал повторять их.
      Голос Варегина разбудил наконец их обоих от их собственных мыслей.
      - Вот и мое пепелище! - сказал он.
      Перед домом, в небольшом садике, два мальчика и две девочки рылись в земле.
      Самый дом, или, скорее, большая крестьянская изба, был разделен на две половины: в одной жил сам хозяин, а в другой - дети.
      В комнатах было чрезвычайно чисто и просто: дубовый обеденный стол , ситцевая мебель, термометр и барометр на стене.
      - Милости просим! - сказал Варегин, вводя своих гостей.
      Вошла красивая крестьянская женщина в белой рубашке и опрятном сарафане.
      Варегин велел ей подавать обед.
      Когда стали садиться за стол, он отнесся к Софи:
      - Не угодно ли вам занять место хозяйки?
      Софи села.
      - А вот эту команду позвольте ко мне, - продолжал Варегин, передвигая к себе приборы всех четверых детей: - всем бы они народ исправный, да сами резать еще не умеют.
      И вслед затем он начал им резать.
      Дети, как маленькие голубятки, смотрели ему в рот и на руки.
      Бакланов при этом вспомнил своих детей и незаметно вздохнул.
      - Вы давно лишились вашей супруги? - спросила Софи хозяина.
      - Да в тот же год, как и из службы выгнали: почти вместе получил эти два удовольствия.
      - Вам недаром судьба такие испытания посылает. Она знает, что вы крепыш и выдержите, - сказал ему Бакланов.
      - Никакой тут нет судьбы: в первом случае российская глупость, а во втором - петербургский климат, - отвечал Варегин.
      После обеда Софи ушла с детьми погулять в поле, а приятели сели у открытого окна пить кофе...
      - Вы не думаете жениться, Варегин? - сказал Бакланов.
      - При детях-то? - спросил тот.
      - Да при детях обыкновенно и женятся, чтобы мать им дать.
      - Дети такое нежное и хрупкое существо, что требуют всей нежности человеческого сердца, а это возможно только в родителях, которые обыкновенно органически к ним бывают привязаны.
      - Но мачеха будет любить их из любви к вам.
      - Н-ну! - произнес Варегин: - я в эти тонкие чувства, признаюсь, не очень верю; их обыкновенно достанет только месяца на два после брака.
      Друзья на несколько времени после того замолкли.
      - А эта красивая женщина, которая подавала нам обедать, на каком положении? - спросил Бакланов.
      Варегин улыбнулся.
      - Вы все по себе судите? - сказал он. - А вот кстати за откровенность откровенностью отплачу: в каких вы отношениях с этой госпожой, кузиной, что ли, вашей?
      Бакланов очень сконфузился.
      - Я ей родня... - пробормотал он.
      - Я это потому вас спрашиваю, - продолжал Варегин: - что мне мужики на сходке говорили: "Вот-де, говорят, мало что сама приехала, да и любовника еще своего привезла!"
      - Им-то, скотам, что за дело! - проговорил Бакланов и потом, помолчав, прибавил: - конечно, в этом случае скрываться перед вами не стану...
      - Ну, а жена-то как же, а? - спросил с улыбкою Варегин.
      - Жена у меня такая холодная и спокойная женщина, что ей решительно все равно.
      - Все равно, что вы живете с любовницей? - повторил Варегин.
      - Я не то, что живу... - отвечал, начиная теряться Бакланов: - жить постоянно таким образом я не намерен и, как вот все это поустроится, опять возвращусь к семейству.
      - Что ж такое поустроится? - допрашивал Варегин.
      Бакланов окончательно сконфузился.
      - Там... дела разные... - отвечал он как-то неопределенно.
      Варегин не спускал с него внимательных глаз.
      - Все это, друг любезный, - начал Бакланов после нескольких минут довольно неловкого молчания: - я сам очень хорошо вижу и понимаю, но что делать - затянулся, любовь!
      - Э, вздор какой! - перебил с сердцем Варегин.
      - Как вздор?.. Неужели ты не веришь в любовь?
      - Разумеется, кто ж в нее поверит... Одно только баловство и обманывание самого себя, а между тем у вас есть дети, а перед этою обязанностью, я думаю, все другие мелкие страстишки должны замолкнуть.
      - Я детей и люблю, а разлюбил только жену.
      - Да ведь и все не целую жизнь пылают к женам страстью, а руководствуются в этом случае чувством дружбы, уважения к женщине, чувством наконец собственного долга.
      - Хорошо чувство дружбы! - воскликнул Бакланов. - Ты знаешь ли, - прибавил он уже полушопотом: - что я последнее время говорить не мог без злобы с женой, звука шагов ее слышать без ужаса.
      - Что ж, она нехорошая разве женщина?
      - Напротив, ангел по душе и собой красива.
      - Так отчего же?
      - А оттого... Я, например, человек вовсе не злой, а бывали минуты, когда готов был совершить преступление и убить ее.
      - Господи помилуй! - воскликнул Варегин.
      - Да, да! - повторил Бакланов.
      Варегин несколько минут усмехался про себя.
      - Никогда бы вы никакого преступления не совершили, проговорил он: - и, вероятно, к этой госпоже получите точно такое же чувство, потому что вся ваша любовь и нелюбовь есть не что иное, как развращенное воображение и стремление к чувственному разнообразию...
      Замечание это было слишком верно. Бакланов почесал у себя только в затылке.
      - Никогда я к этой женщине не чувствовал ничего подобного, проговорил он глухим голосом.
      - Ну, так будете чувствовать! - сказал спокойно Варегин.
      - Может быть, - отвечал Бакланов.
      Он заметно обиделся.
      - Все это я говорю, опять повторяю, - продолжал Варегин: потому, что мужики прямо сказали: "мы, говорят, его изобьем, если он командовать нами начнет".
      - Да я никем и не командую, - отвечал, как бы оправдываясь, Бакланов: - наконец я и совсем могу уехать к себе в имение.
      - Это, я полагаю, самое лучшее!
      - Для спокойствия этой женщины уеду...
      - Для спокойствия этой женщины уезжайте! - повторил Варегин.
      Едва заметная усмешка пробегала в это время у него по лицу.
      Софи наконец возвратилась с детьми с прогулки.
      - Не пора ли нам? - спросила она.
      - Теперь можете ехать-с; все уж, вероятно, утихло, - отвечал Варегин.
      - Merci, monsieur Варегин, merci, - говорила Софи.
      Во всю обратную дорогу Бакланов был задумчив и ни слова не проговорил. Беседа с Варегиным произвела на него сильное впечатление, и, по преимуществу, его беспокоила мысль, чтобы крестьяне в самом деле чего-нибудь не затеяли против него: тогда срам непоправимый для него и Софи!
      Возвратившись в Ковригино, они нашли, что в комнатах, кроме Прасковьи, сидели еще две горничные, а в залу были внесены разные вещи из амбаров, сушилен и кладовых.
      15.
      По-прежнему бодр и свеж.
      На другой день с красного двора из Ковригина один экипаж с Баклановым уезжал, а другой, с Петром Григорьевичем, которого Софи оповестила о своем приезде, въезжал.
      - А-а! - произнес было равнодушно Басардин, узнав старого знакомого.
      - Здравствуйте и прощайте! - отвечал ему тот скороговоркой, не велев даже остановиться своему кучеру.
      Петр Григорьевич однако долго еще смотрел ему вслед.
      Бакланов и Софи в это утро поссорились. Напуганный и образумленный словами Варегина, Бакланов решился уехать к себе в деревню и сказал о том за чаем Софи. Та надулась.
      - Как же вы оставляете меня в этаком положении? - сказала она.
      - Что ж положение?.. Теперь все тихо... Мне надобно же в своем имении побывать... Жена узнает, если я совсем не буду.
      - Ну, так вы бы и ехали к своей жене!.. Зачем же со мной поехали?
      - Как ты странна! Тут не о жене дело, а у меня наконец дети есть... В твоем положении ничего нет страшного. Я тебе, пожалуй, револьвер оставлю.
      - Благодарю!.. Револьвер! Дурак этакий! - проговорила, не утерпев, Софи и вышла.
      Бакланов сам почувствовал, что сказал величайшую глупость; однако не отменил своего намерения и в тот же день собрался.
      - Я приеду через неделю, много через две, - говорил он, прощаясь с Софи.
      - Как хотите, - отвечала ему та, сидя на диване со сложенными руками и не поднимаясь даже с места.
      " Ну, слава Богу, развязался, - думал Бакланов, садясь в экипаж: - как приеду домой, так сейчас же напишу жене длиннейшее письмо".
      Софи осталась тоже сильно взволнованная.
      - Хорошо, Александр Николаевич, хорошо! - говорила она, кусая свои розовые губки.
      Небольшое отхаркиванье и негромкие шаги в зале прервали ее досадливые размышления.
      Входил, растопырив руки, Петр Григорьевич, совершенно уже седой, но по-прежнему с большими глазами и с довольно еще нежным цветом лица.
      - Ах, папа! - воскликнула Софи, радостно бросаясь ему в объятия.
      - Совсем не ожидал; вдруг получаю письмо... ах ты, Боже мой! - думаю. Лошадей, говорю, скорей мне лошадей, - бормотал Петр Григорьевич, с навернувшимися на глазах слезами.
      Под старость он сделался несколько почувствительней.
      Софи почти рыдала у него на руках.
      - Ну, усядься, успокойся! - говорил он, усаживая ее на диван и сам садясь около нее.
      - Ах, папа! Какие ведь у меня неприятности! - начала Софи, несколько успокоясь: - у меня люди бунтовали.
      - Везде одно, везде! - отвечал таинственно Петр Григорьевич: - у меня так яровое до сих пор не засеяно... не слушаются, не ходят на барщину! - прибавил он больше с удивлением, чем с огорчением.
      - Как же, папа, чем же вы будете жить? - спросила Софи с участием.
      - Да не знаю! Не все же государь император будет гневаться на дворян, простит же когда-нибудь!
      - Так вы, папаша, думаете, что государь рассердился на дворян, взял у них, а потом опять отдаст?..
      - Да, полагаю так, - отвечал Петр Григорьевич, делая свою обычную, глубокомысленную мину.
      - Нет, папа, совсем уж не воротят, - отвечала Софи: - а вот что можно сделать: вас ведь никак теперь люди не станут слушаться...
      - Да, грубиянят очень, - отвечал Петр Григорьевич, припоминая, вероятно, тысячи оскорблений, которые были ему нанесены.
      - Ну, так вот что: вам из казны выдадут по 120 рублей серебром за душу, а вы им должны дать по четыре десятины наделу земли, - поняли?
      - Да, то-есть как тебе сказать! - начал Петр Григорьевич, усмехаясь и потупляя стыдливо свои глаза: - слаб нынче очень стал соображением, - прибавил он уже серьезно.
      - Слабы?
      - Очень... И по хозяйству это бы еще ничего; но, главное, дом меня беспокоит: стар очень!
      - Да как же не стару быть, папа! Пятьдесят лет ему, я думаю?
      - Да. В наугольной и в девичьей потолок уж провалился! Меня чуть не убило! Я стоял да из кресел клопов кипятком вываривал... вдруг, вижу, сверху-то и полезло, я бежал... так и грохнуло!
      - Скажите, пожалуйста!.. Ах, бедный папа!.. Что же вы мне не написали, я бы вам помогла!
      - Что же писать? Случай ведь это несчастный! - отвечал Петр Григорьевич.
      Он во все время, терпя иногда страшную нужду, ни разу не обратился к дочери. "Где ей, - говорил он: - сама молода; на разные финтифанты нужно".
      - Я стал потом этим мерзавцам дворовым говорить, - продолжал он, как бы сообщая дочери по секрету: - "Подставьте, говорю, подставки в остальных комнатах, а то убьет!.." - "А что, говорят, мы плотники, что ли?" - и не подставили.