Взбаламученное море

      В круглой, с колоннами и темноватой зале старого университета совершалось таинство экзаменования. К четырем, довольно далеко расставленным один от другого столикам, студенты, по большей части с заискивающими лицами, подходили, что-то такое говорили, размахивали руками, на что профессора или утвердительно качали головой, или отрицательно поматывали ею вправо и влево. Студенты при этом краснели в лице и делали какие-то глупые глаза.
      Бакланова вызвали почти из первых. Ответив довольно хорошо, он даже не поинтересовался посмотреть, много ли ему поставили, а молча, с серьезным видом, отошел от стола. Он знал, что один и два лишних балла ничего для него не сделают.
      - Подождешь меня? - спросил Венявин, почти тотчас же после него следовавшей по списку.
      - Нет, - отвечал угрюмо Бакланов. - Найми лошадей, мы сегодня вечером выйдем.
      - Хорошо, - проговорил тот, привыкший безусловно во всем повиноваться приятелю.
      Когда Бакланов возвратился домой, у пани Фальковской был уже накрыт стол. Александр молча сел за свой прибор и ничего почти не ел.
      - Что, вы кончили? - спросила Казимира, не спускавшая с него глаз.
      - Все, совсем... Сегодня последний экзамен был, - отвечал Бакланов и вздохнул.
      После обеда он не уходил к себе в комнату и, как показалось Казимире, хотел поговорить с ней откровенно. Сердце ее невольно замерло.
      - Вот вы теперь вступаете в жизнь, - начала она, впрочем, сама.
      - Да, пора уж! А то так безумно провести, как я провел эти десять лет... - начал Бакланов.
      Казимира посмотрела на него с удивлением.
      - В гимназии решительно ничего не делал и не знал. Что и дома-то французскому языку выучили, и то забыл. В университете тоже... все это больше каким-то туманом осталось в моей голове.
      - Но отчего же вы так умны? - перебила его Казимира.
      - Умен! - повторил Бакланов, несколько сконфузясь, но и не без удовольствия: - я не знаю, умен ли я или нет, но я вам говорю факты. На первом курсе я занят был этою глупою любовью к кокетке-девчонке!..
      Казимире это приятно было слышать.
      - Потом, с горя от неудачи в этой любви, на втором и третьем курсах пьянствовал, и наконец этот год, - заключил он: - глупей ничего уж и вообразить себе нельзя: клакером был!
      - Да, - подтвердила на это Казимира: - впрочем, что же ведь? Не вы одни: все так! - прибавила она.
      - Нет, не все! - воскликнул Бакланов: - вот Проскриптского видели вы у меня?
      Казимира с гримасой покачала головой.
      - Нечего гримаски-то делать. Он идет, куда следует; знает до пяти языков; пропасть научных сведений имеет, а отчего? Оттого, что семинарист: его и дома, может-быть, и в ихней там семинарии в дугу гнули, характер по крайней мере в человеке выработали и трудиться приучили.
      На все это Казимира отрицательно усмехнулась: по ее мнению, Александр и характеру больше имел и ученей всех был.
      - Или Варегин вон у нас, - совсем настоящий человек: умен, трудолюбив, добр, куда хочешь поверни, а тоже отчего? - уличным мальчишкой вырос, семьи не имел.
      - Ну, что хорошего без семьи, что вы? - возразила Казимира.
      - Нет, именно от семьи все и происходит! - воскликнул Бакланов. - У меня, бывало, матушка только и говорит: "Сашенька, батюшка, не учись, болен будешь!.. Сашенька, батюшка, покушай. Сашенька, поколоти дворового мальчишку, как это он тебе грубиянит", - вот и выняньчили себе на шею такого оболтуса.
      - Что это, оболтус? - повторила Казимира, уже смеясь.
      - Ну к чему я теперь годен, на что? - спрашивал Бакланов, по-видимому, совершенно искренним тоном.
      - Служить будете, чтой-то, Господи! - отвечала она.
      - Да я не умею: я ничего не смыслю. В корпусах, по крайней мере, ну, выучат человека маршировать - и пошлют маршировать, выучат мосты делать - и пошлют его их делать; а тут чорт знает чем набили голову: всем и ничем, ступай по всем дорогам и ни по какой.
      - Не знаю! - сказала Казимира. Она окончательно перестала понимать, к чему все это говорит Бакланов.
      - Только и осталось одно, - продолжал он, как бы думая и соображая: - сделаться помещиком... Около земли все-таки труд честный, и я знаю, что буду полезен моим полуторастам, или там двумстам душам, которые мне принадлежат.
      - Ну и прекрасно! - воскликнула Казимира оживленным голосом: а меня возьмите в экономки... Я бы за маленькую плату пошла...
      - Непременно, очень рад! - отвечал Александр и затем, вздохнув, пошел к себе в комнату. Там он велел человеку укладывать вещи.
      Невдолге Казимира, с бледным и испуганным лицом, заглянула к нему.
      - Вы уж уезжаете? - спросила она.
      - Да-с! - отвечал ей Бакланов почти грубо.
      Часов в десять вечера на извощичьей тройке подъехал Венявин. Александр зашел к Фальковским только на минуту - отдать деньги и распроститься. У самой старухи он с некоторым чувством поцеловал руку.
      - Благодарю вас за все, за все! - проговорил он.
      - Ничего, ничего, что это, помилуйте! - отвечала та со слезами на глазах.
      Казимире он ничего не сказал, но она ему сама сказала, крепко-крепко сжимая его руку:
      - Смотрите же, возьмите меня в экономки.
      Бедная девушка думала хоть на этой мысли успокоиться.
      - Непременно, - отвечал ей Александр рассеянным голосом.
      Когда они выехали за заставу, утренняя заря, которая в начале июня обыкновенно сходится с вечернею, показалась на горизонте.
      - Прощай, Москва! - проговорил Бакланов и потом потер себе лоб. - Глупо, брат, мы с тобой сделали, что вышли не кандидатами! прибавил он, обращаясь к Венявину.
      - Что ж, ничего! - возразил тот.
      - Нет, не ничего! - повторил Александр и вздохнул.
      Он договорился наконец до истинной своей болячки: его мучило честолюбие. Проскриптского, вышедшего кандидатом, и Варегина, оставленного при университете, он не в состоянии был видеть и переносил только Венявина за его бесконечную доброту и за то, что тот вышел под звездочкой.
      Заря на востоке, точно пророчествуя молодым людям об их жизни вперед, всче больше и больше разгоралась и открывала перед ними окрестности.
      7
      Усадьба Лопухи.
      Александр подъезжал к дому часов в пять ясного летнего вечера. От цветущей черемухи в небольшом перелеске и от соседних, под горою, лугов воздух был напоен почти опьяняющим благоуханием. Жаворонок, летя вверх прямою стрелой, отчаянно пел; яровые поля по сторонам ярко-ярко зеленели. Вишневый и яблочный сад представлялся издали какой-то темной зеленью. Из-за него показывалась красноватая, черепичная крыша дома. Когда подъехали к воротам, огромный дворовой пес, откуда-то выскочив, несся, как бы затем, чтобы разразиться лаем; но, увидев сидевшего на облучке лакея Бакланова, тотчас же завилял хвостом и начал весело около него прыгать. Сидевший в тарантасе лягаш Александра тоже соскочил к собрату, и, обнюхавшись, они сейчас же побежали несколько в сторону, как бы желая, после столь долгой разлуки, поскорее и по секрету что-то такое сообщить друг другу. Из прочих живых существ никого было не видать. Бакланов вылез из экипажа и вошел в дом через огромное среднее крыльцо, двери которого были насежь отворены. В зале, через открытые окна, всюду ходил свежий ветер, и по всем столам были рассыпаны для высушки целые кусты розового листу.
      - Как здесь славно! - невольно проговорил Бакланов и пошел в гостиную. Там ключница Еремеевна, очень благообразная старушка, в очках, старательно чистила землянику.
      - Ай, батюшки! - воскликнула она, точно ее кто испугал. Маменьке сказать надо! - прибавила она, вставая и отряхивая подол, а потом сейчас же побжала частенькою походкой и начала сходить с лесенки балкона. Александр пошел за ней. Аполлинария Матвеевна, предуведомленная другой девчонкой, бежала, запыхавшись и подняв платье, по длинной аллее, идущей немного в гору.
      Бакланов сделал к ней несколько шагов.
      - Здравствуй, ангел мой! дружок мой! - говорила она, целуя сына, по обыкновению, со слезами; а потом, совсем раскиснув, оперлась на его руку и пошла с ним на балкон.
      - Ух! ух! - говорила она, тяжело опускаясь на кресло.
      Александр довольно почтительно сел около нее.
      - Чаю, Еремеевна, чаю! - говорила Аполлинария Матвеевна.
      - Сию минуточку, сию! - говорила старуха, и действительно, вслед же за сим, под ее надзором, молодая и краснощекая, как маков цвет, горничная, взглядывая исподлобья на молодого барина, притащила на балкон самовар и поставила на нарочно приготовленный для него столик. Самовар шипел, горячился, как будто бы своею искусственною жизнью хотел перещеголять окружавшую его со всех сторон настоящую, живую жизнь, в которой и пчелы жужжали в растущем около балкона чертополохе, и воробьи чирикали, рассевшись огромною кучей по палочкам в горохе, наконец из куртин с цветами и из травы на лугу слышались те мириады звуков, которыми дышит весенняя природа. Александр всем этим бесконечно наслаждаться.
      Еремеевна, притащив сдобных булок и густейших сливок, разлила чай и подала сначала барчуку, а потом Аполлинарии Матвеевне.
      - Ай, нет! Мне квасу бы наперед, - сказала та, и в самом деле отдернула сначала два стакана квасу, а потом сейчас же принялась пить чай со сливками.
      - Все уже ты свои ученья кончил, милый друг? - спросила она как-то робко сына.
      - Все-с.
      - Вон нынче какие по этому почтмейстерству места славные.
      - Чем же это?
      - Да вон Клементия Гаврилыча Хляева, знаешь, чай?.. Самый пустой был дворянинишка... Через какого-то тоже благодетеля в Петербурге получил это место, и так теперь грабит, что и Господи! Прежде брали по две копейки с рубля, а он наложил по четыре... Что слез в народе, а ему хорошо.
      - Канальям везде хорошо! - сказал Александр, невольно улыбаясь наивному объяснению матери.
      - Вот бы тебе такое место, право!.. Хоть бы через братца, что ли!.. Написал бы ему и попросил, - прибавила она, и не подозревая, что такое говорит.
      Александр посмотрел на нее строго.
      - А вы считаете меня на это способным? - сказал он.
      - Не знаю я... - отвечала тетеха.
      Александр вздохнул и сошел с балкона. Тут он как-то особенно свистнул, и к нему, перескочив огромнейший тын, явился его Пегас.
      - Пойдем... пойдем! - говорил Александр.
      Собака визжала от удовольствия. Войдя в аллею, он остановился с ней перед одним деревом.
      - Что это, птичка? - говорил он ей, указывая на сидевшую на самой вершине птицу.
      Собака вытянула голову.
      - Пиль! - крикнул Александр.
      Собака привскочила и полаяла.
      Александр схватил ее за морду и начал целовать.
      Заглушив в себе мечты честолюбия, он хотел невинными радостями быть счастлив. Через небольшую калиточку он вышел из сада в поле. Грудь его свободно вдыхала свежий воздух; под горой, как озеро, разливался омут реки, на конце которого стояла живописно окрашенная вечерним освещением мельница.
      Бакланов глядел на все это и не мог наглядеться, а потом, в приятном раздумье, повернувшись и весело взмахнув головой, пошел домой. Аполлинарию Матвеевну он застал еще на балконе. Ей, стоя внизу на траве, о чем-то, должно быть, докладывал дворовой человек. Александр, прищурившись, стал в него всматриваться и узнал в нем нашего старого знакомого, мрачного лакея. Семен ему вежливо, хоть и издали, поклонился.
      - Здравствуй! - отвечал Бакланов и сел на балкон.
      Семен продолжал докладывать.
      - Навоз теперь вывозили-с.
      - Вывозили! - повторила за ним Аполлинария Матвеевна.
      - Теперь, значит, Косулинских послать можно - начать косить, а дворовым велеть копань поднимать.
      - Копань поднимать, - повторила опять Аполлинария Матвеевна.
      Александру показалось очень уж скучно это слушать. Он вышел в залу. Там трехаршинный гайдук покойного Бакланова накрывал на стол, сильно нагибаясь своим длинным телом, когда ставил тарелки и расставлял солонки.
      - Здравствуй, Петруша! - сказал ему приветливо Бакланов.
      Саженный Петруша подошел и поцеловал у него руку.
      - Я ружье тебе в подарок, - отличное! - проговорил Александр.
      - Благодарим, батюшка, покорно! - сказал Петруша, и лицо его сильно просветлело. - Дичи как-то нынче совсем очень мало стало, прибавил он, пожимая плечами.
      - Найдем! - подхватил барин.
      Петруша, летая как метеор, стал накрывать на стол, а через минуту все было готово. Александр и Аполлинария Матвеевна сели. Довольно занимательно было видеть вместе мать и сына. Один - столичный франт, в легоньком пальто, с вьющимися, как у художника, волосами, с благородною, как бы несколько шиллеровскою физиономией, другая расплывшаяся квашня, с красно-багровым и ничего не выражающим, кроме физического пресыщения, лицом. Одета Аполлинария Матвеевна на этот раз была в роскошный капот и в вышитую на подоле юбку, довольно плотно облегавшую ее круглый живот. Живот этот Александр никогда не мог видеть равнодушно.
      - А что, Софи Леневу давно ли вы видели? - спросил он.
      - Давно... продали они здешнее именье-то... сестру посадили в сумасшедший дом, а сами уехали... Нехорошо, говорят, живут-то, все ругаются... промотались, говорят, совершенно... Он-то старый этакий, а она-то франтиха да щеголиха.
      Бакланов вздохнул. Он много рассчитывал на свидание с Софи.
      - Надежда-то Павловна, ну-ка, Саша, померла: тосковала по дочери; та-то ее не взяла, и кончила жизнь. Нынче детушки-то, жди от них благодарности: ты им все делай, а они ничего!
      Аполлинария Матвеевна любила завывать на эту тему, и Александр обыкновенно останавливал ее тем, что сердито начинал смотреть на нее.
      - А где же сам Басардин? - перебил он ее.
      - Он-то жив, что ему сделается... Не знаю только где.
      В это время вошел молодой лакей Александра, успевший уже прифрантиться в модную жакетку.
      - Где изволите почивать: в спальне или в сушиле?
      - В сушиле, - сказал ему Александр: - и не вели там ни кожи ни веников убирать... Я люблю, чтобы все это было.
      - Слушаю-с.
      - У меня в сушиле хорошо, отлично, - заметила Аполлинария Матвеевна.
      После ужина, простившись с матерью, Александр отправился на свой ночлег. На дворе было совершенно темно. За ним шел его молодой лакей и гайдук Петруша. Последний нес свечу, заслоняя ее рукой, чтобы не задуло.
      - Ну что, как поживаешь? - спросил Александр, трепля его по плечу.
      - Что, какое уж, батюшка, наше житье, - отвечал печальным голосом этот могучий человек.
      - Ничего, погоди, теперь лучше будет.
      - Да только на вашу милость и надежду имеем, - сказал Петруша, и когда они все влезли в сушило, которое было не что иное, как верх над погребом, то представившаяся картина, при освещении сальной свечи, была оригинальна: кровать, с белыми как снег подушками и с белым одеялом, как-то резко отделялась от пыльных стен, от висевших на стене бараньих шкур, от стоявшей в одном углу кадки с дегтем, от наваленного в другом углу колесного скота; но все это, впрочем, дышало каким-то оживительным и здоровым запахом. Александр поспешил раздеться и отправить прислугу.
      - Прощенья просим, - проговорил Петруша и слез с молодым своим камрадом с сушильни.
      "В деревне славно жить!" - подумал Александр и с удовольствием зевнул.
      8
      Что прежде всего.
      От Обуховских болот, кругом мельниц, по небольшой тропинке шел Александр в низенькой охотничьей шляпе с зеленой лентой, в сером, с зеленой выпушкой, рединготе и в высоких болотных сапогах; через плечо у него было перекинуто щегольское английское ружье на шерстяной перевязи, вышитой тою же искусною рукой влюбленной Казимиры. За ним могуче шагал длинный Петруша, тоже с новым ружьем и тоже в каком-то сереньком чепце. Пегас, подняв морду и грациозно переступая ножками, шел верхним чутьем по болоту. Бакланов остановился, снял свою шляпу и отер катившийся с лица пот.
      - Немного же мы с тобой, Петруша, настреляли, - сказал он.
      - Совсем нынче птицы мало стало, - повторил тот свою любимую фразу.
      Они снова взяли ружья на плечи и пошли. Пегас вдали что-то пролаял.
      - Может, другой здесь дичи много! - проговорил Александр и посмотрел на Петрушу.
      Тот тоже на него посмотрел.
      - Что в юбках-то ходят, - прибавил Александр.
      Петруша усмехнулся и почесал себя за ухом.
      - Пожалуй, что добра этого есть немало.
      Пегас опять пролаял и с какою-то даже тоской в голосе.
      Александр не обратил на это ни малейшего внимания.
      - А кто же у нас получше?.. которая?.. - продолжал он расспрашивать.
      - Да кто их - прах знает! Сам-то я этими делами не занимаюсь.
      Встретился маленький лесок, и путники должны были разойтись, а потом они снова соединились.
      - Если не для себя, так, по крайней мере, для приятеля бы: вот хоть бы для меня постарался.
      - Что ж, это можно будет, - отвечал Петруша, улыбаясь какою-то кривою улыбкой.
      - Да кто же у вас, какие есть? - продолжал Бакланов, быстро идя и, со свойственною его темпераменту живостью, весь пылая.
      - Сами вы ведь всех знаете, - отвечал Петруша уклончиво.
      - У скотницы, я видел, дочка недурна... Машей, кажется, зовут.
      - Да, Марьей-с... девушка уже в возрасте, - ответил Петруша.
      - Нельзя ли как? Переговори-ка!..
      Петр молчал.
      - Пожалуйста! - повторил Александр.
      - Ой, барин, какой вы, право: все в папеньку... - проговорил Петруша.
      - А что ж?
      - Да так-с. Баловник тоже покойный, свет, был.
      - Ну, если папенька делал, так отчего же и мне нельзя.
      - Известно-с! - отвечал гайдук с совершенно искренним лицом.
      Подойдя к усадьбе, Александр опять повторил ему:
      - Ты сегодня же переговори.
      - Слушаю-с, - отвечал неторопливо Петруша.
      - Сейчас же.
      - Слушаю-с! - повторил еще раз Петр. Ему, впрочем, несовсем, кажется, хотелось исполнять это щекотливое поручение.
      Александр, придя в дом, в свою комнату, и сбросив свой охотничьий костюм, стал в волнении ходить взад и вперед. Окна кабинета выходили на красный двор. Он беспрестанно заглядывал в них, все поджидая Петра, который сначала прошел к себе в избу, а оттуда, нескоро выйдя, прошел наконец и на двор.
      - Ты туда? - выкрикнул ему полушопотом Александр.
      Петр мотнул ему, вместо ответа, головой. В это время выплыла на двор Аполлинария Матвеевна погулять. Александр спрятался за косяк, чтоб она не увидала его и не вступила с ним в разговор. Петр не возвращался с полчаса. Наконец он показался. У Александра сердце замерло. Петр сначала прошел кругом всего двора, а потом, будто случайно, повернул и вошел в горницы.
      - Ну что? - спросил Александр с захватывающимся дыханием.
      Выражение лица Петруши было мрачно.
      - Говорил-с! Дуры ведь!
      - Что ж она говорит?
      - Да своей матки и вашей маменьки опасаются...
      - Да как же они узнают?
      - Толковал ей-с... понимает разве что-нибудь!
      - Ты деньги ей обещай.
      - Что деньги-то? И толку, чай, в них еще не знает!
      - Ну, хорошо же, - произнес Бакланов, ложась в волнении на диван.
      - Не переговорите ли вы лучше сами-с! - произнес Петруша после короткого молчания.
      - Да где ж я ее, к чорту, увижу!
      - Целый день она торчит на пруду одна, уток стережет.
      - Хорошо, там увидим. Ступай... НА тебе, - сказал Бакланов, давая своему поверенному рубль серебром.
      Тот с удовольствием его принял и ушел.
      По его уходе в комнату влетел было отставший на охоте Пегас и хотел приласкаться к барину.
      - Я тебя, чорт этакий! - закричал тот и потянулся за хлыстом, чтоб отдубасить им собаку.
      Та убежала.
      Александр был в очень раздраженном состоянии.
      На другой день он целое утро ходил около гумна и видел, что Маша, действительно, сидит там одна на пруде, но подойти к ней он не решался и, сев на прилавок у избы, любовался на ее еще не совсем свормировавшийся стан, на загорелую шею, на тонкое колено, обогнутое выбойчатым сарафаном.
      Маша в то время сидела и шила. Наконец она встала и сама прошла мимо Бакланова.
      - Ты куда? Домой? - спросил он ее.
      - Да-са-тка-с! - отвечала она, потупляясь и вся раскрасневшись.
      Перед вечером Петруша спросил Бакланова:
      - Что, вы видели ее-с?
      - Видел! Но мне решительно невозможно с ней говорить... Все замечают: я хуже этим ее обесславлю, если стану ухаживать за ней.
      - Это точно что-с, - сообразил Петруша.
      - Переговори, Бога ради, ты! Обещай, что всю семью их я отпущу на волю!
      - Понапугать ее хорошенько надобно, вот, что-с, - произнес гайдук, и в самом деле, должно быть, сказал что-нибудь решительное Маше, потому что на другой же вечер, с перекошенным от удовольствия лицом, он объявил барину:
      - Подьте под мельницу, в лесок, дожидается она там вас.
      Бакланов побежал бегом. Он еще издали увидел Машу, прижавшуюся к одному довольно ветвистому дереву.
      Он ее прямо взял за обе руки.
      - Вот и прекрасно! - бормотал он задыхающимся голосом.
      Маша только и говорила:
      - Ой, ой, нет! Ой, чтой-то, ой!
      В следующие затем свидания Бакланов старался дать ей некоторую свободу и простор перед собой.
      - Любила ли ты кого-нибудь кроме меня, Маша? - спрашивал он.
      - Нету-ка... Ничего я еще того не знаю, - отвечала она.
      - А меня любишь?
      - Вас, известно, жалею.
      "Что за дурацкое слово: жалею", - подумал Александр.
      - Ну, скажи, - продолжал он: - любишь ли ты песни петь?
      - Нет, я не горазда, - отвечала Маша.
      - А в поле любишь ходить гулять, рвать цветы?
      Маша с удивлением посмотрела на него.
      - Да коли это? Неколи. Что есть в праздник, и то же все за скотинкой ходишь, - сказала она.
      "Вот вам и славянки наши во всей их чистоте", - подумал Александр.
      - Ну, ступай домой! - проговорил он вслух.
      Сцена эта происходила в сушиле, при довольно слабом и несколько даже поэтическом освещении одной свечки, покрытой абажуром.
      Маша покорно встала и ушла.
      Бакланову немножко сделалось совестно.
      9
      Иона Циник.
      Августовская и сентябрьская охота за дупелями и бекасами была из рук вон плоха, а там пошли дожди, грязь, слякоть. Александр начал сильно скучать.
      - Так жить нельзя! - говорил он: - один день наешься, выспишься, другой - тоже; три месяца я живу здесь, и хоть бы подобие какое-нибудь мысли человеческой слышал кругом себя.
      Аполлинарию Матвеевну он так напугал, что та рта разинуть при нем не смела.
      - Что это такое, что вы говорите? - почти кричал он на нее.
      - Ну, батюшка, я не буду! - отвечала она покорно и потом с прислугой своею рассуждала.
      - И взгляд-то, девоньки, у него, точно у покойника-барина: словно съесть тебя хочет!
      Раз, перед обедом, подъехал к крыльцу чей-то тарантас. Александр чуть не вскрикнул от радости и вышел на крыльцо встретить гостя.
      Приехавший был им несколько родственник и довольно близкий сосед по деревне: Иона Мокеич Дедовхин. По его тридцатилетней штатской службе, покойный Бакланов по крайней мере раз пятнадцать парил его у себя в уголовной палате и, по своей мистической терминологии, называл его: Иона Циник. Александр, по преимуществу, обрадовался этому гостю, потому что Иона Мокеич, сведя уже, по его выражению, все итоги жизни и быв в земной юдоли не при чем, т.е. будучи окончательно выгнан из службы, отличался какою-то особенною, довольно занимательною откровенностью и все обыкновенно рассказывал про самого себя.
      - Ту-ту-ту, чортова куколка! - говорил он, хохоча и весело вылезая из тарантаса.
      Александра он обнял и троекратно поцеловал.
      - Ай, греховодник! Как это так давно не бывал! - воскликнула Ионе Мокеичу Аполлинария Матвеевна, когда он подходил к ней к руке.
      - Не больше твоих грехов, кумушка, не больше!.. - отвечал он ей, грозя пальцем.
      - Ну, уж я думаю!.. - произнесла нараспев Аполлинария Матвеевна.
      Александр велел подавать обедать и радушно угощал Иону Мокеича кушаньями и наливками. Тот ел, пил, хохотал, хохотал и пил.
      После обеда оба они комфортабельнейшим образом разлеглись в сушиле, один на одной постели, а другой - на другой. Прохладный сентябрьский ветерок обдувл их сквозь немшоные стены.
      - Ну, Иона Мокеич, рассказывайте что-нибудь, - говорил Александр, расстегивая у себя жилет от полноты желудка.
      - Что ж тебе рассказывать, друг сердечный?
      - Как, например, вы служили: взятки брали?
      - Брал! - отвечал Иона Мокеич, с заметным удовольствием поглаживая себе живот.
      - И с вымогательством?
      - С вымогательством... Часики, братец ты мой (и Иона Мокеич повернулся при этом к Александру лицом), у одного нашего дворянина Каркарева понравились мне; пристал я к нему: "продай, подари!". "Нет", говорит. Только, тем временем, попался к нам в суд арестант-бродяга. "Не приставал ли, я говорю, ты у такого-то дворянина Каркарева?" - а сам тоже не зеваю: показываю ему из-под стола в руке рубль серебром. - "Приставал", говорит. - "Не такого ли, говорю, у него расположенья дом?" - "Точно такого", говорит. - "А не знаешь ли, говорю, его любовницу, дворовую девицу Евлампию, и не передавал ли ты ей заведомо краденых вещей?" - "Передавал", говорит. Записали все это... Командировали меня. - "Ну, говорю, Захар Иваныч, давай-ка, говорю, мы Евлампию-то твою веревками свяжем". - "Как? Что такое? говорит: - батюшки мои, берите, что хотите". - "Часики, говорю, подай!" Он чуть, сердечный, не расплакался от досады... Видит, что весь карамболь нарочно подведен, а делать нечего, принес... и часики отличные были... невеста тоже хорошая из-за них за меня пошла... в них и венчался!..
      - Ну, а эта невеста и будущая жена ваша естественною смертью умерла, или вы ей немножко поспособствовали? - спросил Александр.
      - Не очень-то берег - это что говорит: попадало ей во все, а паче того в зубы - каприз была баба, ух какой!
      - Ну, а других женщин, по службе, вы склоняли на любовную связь?
      Александр нарочно задавал Ионе Мокеичу самые решительные вопросы.
      - Склонял! - отвечал Иона, как бы ничего этого не замечая и не столько, кажется, говоря правду, сколько желая потешить разговорами молодого человека.
      - Но каким же образом?
      - А вот таким, - отвечал Иона: - что попадется при следствии хорошенькая бабенка: в избе-то, на допросе, на нее потопаешь, а потом в сени выйдешь за ней, там уж приласкаешь; и- как цветочки полевые перед морозом - так и гнуть перед тобой головки свои!..
      - Ну, а благородных побеждали таким образом?
      - Побеждал и благородных, и какая еще раз расписанная красавица была: девчонку свою она маленько неосторожно посекла; та прямо, с запекшеюся-то спиной, к губернатору. Приехал я к ней. "Ах, Боже мой, Боже мой, - так и умоляет меня своим миленьким голоском: - спасите, меня, спасите!" - "Извольте, говорю, сударыня", - и в тот же день, среди прелестнейших долин, сыграл любви с ней пантомин.
      - Счастливец вы! - воскликнул Александр.
      - Да что, брат, счастливец! Что Суворов на то говорил: раз счастье, два счастье, а на третий надо же и уменье.
      - Разумеется!
      - Да, - произнес с самодовольством Иона.
      - Ну, а смертоубийства вы покрывали? - спросил Александр, после короткого молчания.
      Иона Мокеич сделал несколько более серьезную физиономию.
      - Больно я не люблю, когда лекаришки-то пачкаться-то в мертвеце начнут... брезглив я... из-за этого много проглядывал.
      - Ну, а из-за деньжонок, этак?
      - Гм! - Иона Мокеич усмехнулся. - Враг человеческий силен, сооблазнительна эта мзда-то проклятая!.. Тоже, где этак хорошенького-то покойничка поднимешь, где чувствуют и понимают, что ты для них делаешь, - за медиком пошлешь хромого рассыльного; он и дома-то еле с печки на палати ходит, а до города-то тяпает, тяпает... а ты ему вслед строжайшие предписания за номерами пишешь, - о скорейшем исполнении возложенного на него поручения. Покойника-то промеж тем на солнышке паришь, а не то так в баню топленую на полок стащишь: смерть уж не любят!
      - Отчего же?
      - В гниль сейчас пойдут! - отвечад Иона. - Ну, а медики пьяницы все наголо был народ; его еще верст за пятнадцать до селения так накатят, что не то что инструмента в руке держать (навезет тоже с собой всякой этой срамоты-то), а пожалуй, и голвой в овин не попадет. Пишет: "мягких частей, по гнилости, освидетельствовать нельзя было"; ну, а кости-то тоже не у всякого переломаны.
      При этом рассказе Александр не смеялся.
      - Неужели же все чиновники такие мошенники? - спросил он.
      Но этим замечание Иона почему-то обиделся.
      - Али нет?.. Вот хоть бы твой папенька, - грабитель был на то из первых, - отвечал он.
      Александр несколько сконфузился.
      - Тогда попался к нему, - продолжал Иона как бы невиннейшим тоном: - целая Болковская вотчина подс уд за делание фальшивых ассигнаций: мужики-то возами возили к нему деньги. Так еще сумлевается, настоящая ли! "Положите, говорит, в ломбард да ломбардными билетами мне принесие"
      - Я и отца за это презираю, - отвечал Александр, стараясь уж прекратить этот разговор.
      - Да ты там презирай али нет, как знаешь, - продолжал Иона: - а он и усадебку эту, и дом в городе, все таким манером благоустроил; только, бывало, и говорил всякому: "Ты, говорит, не кланяйся мне много раз, а один да хорошенько".
      Александр делал вид, будто не слышит и спит.
      - Не понравилось, видно! - проговорил Иона и сам тоже, повернувшись к стене, постарался заснуть.
      Проснувшись вечером, они оба очень ласково, как бы ничего между ними не происходило, заговорили между собой, а потом отправились, взяв с собой Пегаса и Петрушку, на охоту. Александр при этом убил двух уток, Дедовхин бекаса, Александр еще двух уток, Дедовхин зайца. Все это еще более оживляло их беседу.
      - Пойдем-ка, друг сердечный, завтра в Дубны на праздник, сказал Иона Мокеич. - Помолимся сначала в церкви Божией, а потом к ее превосходительству Клеопатре Петровне на обедище отправимся.
      - А она еще жива?
      - Поди-ка, какая еще ядреная: однако постой-ка, паря, - сказал Иона, уставляя палец в лоб: - сколько это тому лет было... в девяносто седьмом году, словно бы она тово... - и при этом он сделал какой-то странный знак руками.