Взбаламученное море

      7.
      Сокровища приобретены.
      Не более как через неделю Никтополионов снова поймал Бакланова в клубе и стал стыдить его при всех.
      - Вот вам, рекомендую, господа, - говорил он, показывая на него евреям, грекам, армянам и русским: - вот господин, у которого сто тысяч в кармане, и он их держит за две копейки в банке.
      Греки, армяне и русские при этом усмехнулись, а евреи даже воскликнули:
      - Зацем зе это он так делает со своими деньгами?
      - Но где же сто тысяч! - возражал стыдливо Бакланов и, возвратясь домой, решился сделать то, что ему все советовали.
      Но прежде, впрочем, ему надобно было переговорить с женой.
      - Что за вздор такой, пускаться в эту игру? - возразила ему Епвраксия с первых же слов.
      Согласись она с ним и не оспаривай, Бакланов, может быть, еще подумал бы и вообще сделал бы это дело несколько омотрительней; но тут он рассердился на жену и потерял всякий здравый смысл.
      - Ведь это не осторожность, а одна тюленья неповоротливость только! - развивал он мысль Никтополионова.
      Евпраксия на это, по обыкновению, молчала.
      Бакланова это еще более выводило из терпения...
      - Дайте мне мои деньги. Я не намерен их бесполезно держать, как поленья, в своем шкапу, - говорил он.
      Евпраксия пошла и принесла ему.
      - Ваших вы мне, конечно, не доверите, потому что я ведь дурак... ничего не смыслящий... способный только разорить семью... беру эти деньги на карточную игру, на любовниц!
      - Нате вам и мои деньги, если вы полагаете, что это меня останавливает! - сказала Евпраксия и подала ему и свои приданые пятьдесят тысяч. - А остальные двадцать пять тысяч не мои, а детские; я не могу им располагать! - сказала она.
      - Стало быть, я мужем еще сносным могу быть, а отцом нет, благодарю хоть и за то! - сказал он, кладя деньги в карман.
      Евпраксия наконец рассердилась.
      - Что это за страсть, Александр, у вас перетолковывать каждый мой шаг, каждое слово? Если что вы находите дурным во мне, скажите прямо... К чему же все эти колкости-то?
      - Ну, поехала! только этого недоставало!.. - отвечал Бакланов и, хлопнув дверьми, ушел из комнаты.
      Евпраксия поспешила отереть слезы и села на све место.
      На другой день Бакланов, заплатив огромную премию, накупил акций - все больше общества "Таврида и Сирена".
      - Вот извольте-с, не промотал ни копейки! Все обращено только в более производительную форму, - говорил он, раскладывая акции и любуясь их купонами, нарисованными на них пароходами и так внушительно выставленными цифрами их стоимости.
      Евпраксия однако совершенно равнодушно и холодно приняла все эти бумаги и положила их в комод.
      Бакланова опять рассердило это равнодушие.
      "У этой женщины решительно кровь по три раза в сутки обращается... Кругом ее кипят и просыпаются все народные силы, а она точно не видит и не чувствует этого!.."
      Впрочем, он ничего ей не сказал, а ушел к себе в кабинет и, улегшись там на диван, стал вычислять в уме, сколько он будет получать процентов.
      - Ваш герой как ребенок поступает! - заметят мне, может быть, некоторые.
      А сами вы лучше, благоразумнее, накупили акций, признайтесь-ка?
      8.
      Общество Софи.
      Среда наступила наконец. У Софи уже был кой-кт: благообразный старик-музыкант, обещавший у нее играть на вечере; французская актриса m-me Круаль, очень милая и изящная женщина; русская дама в черном платье и четках, ехавшая в Иерусалим на богомолье и отрекомендованная Софи Евсевием Осиповичем Ливановым, который в последнее время с нашей юной героиней почему-то вступил в переписку; двое-трое молодых людей из обожателей Софи, и наконец молодая девица: какая-то m-lle Похорская, или Покровская, метавшая составить себе такую же карьеру, как и Ленева.
      Виктор Басардин, в статском платье, с бородой, довольно красивый собою, но с изборожденным от несовсем, должно-быть, скромной жизни лицом, тоже был у сестры и, ходя по ее роскошному будуару, о чем-то серьезно с ней разговаривал, или, лучше сказать, просил ее.
      - Ты ему скажи, что же это такое! Нынче не прежнее время... Он там, чорт знает, в палатах каких возится, а мне дров не на что купить.
      - Возьми у меня денег, если нуждаешься, - говорила Софи.
      - Да что мне твои деньги? Пусть он устроит меня посолиднее.. Впрочем, дай, если у тебя есть лишние! - прибавил он.
      Софи подала все, сколько было у нее в кошельке.
      - Ты ему скажи: он у меня теперь в руках; я все напишу.
      - Мне и говорить с ним не хочется, - возразила Софи.
      - Да это не для себя, а для меня сделай. Будет уж, пограбили; пускай и поделятся.
      Софи было очень скучно слушать ворчанье брата.
      - Пожалуйста, - повторил он, надевая перчатки и беря шляпу.
      - Куда же ты уходишь! У меня музыка сегодня будет! - сказала она.
      - О, чорт! терпеть не могу этого. Мне бы денег надо, вот что! говорил он и пошел через заднее крыльцо.
      Его провожать пошла Иродиада, все время подслушивавшая разговор его с сестрой.
      - Барыня-то не знает, какие штуки он и против их-то делает, говорила она, подавая Виктору пальто.
      - Да, - подтверждал тот.
      - Этта мясника к ним послали разделать, так ругал-ругал госпожу-то при простом мужике.
      - Скотина этакая! - сказал Виктор, завязывая кашне.
      - А ведь и про них тоже знаем мы немало... - продолжала Иродиада: - говорить-то только не хочется...
      - Ты приди как-нибудь на квартиру ко мне, - говорил Виктор, сходя с лестницы.
      - Слушаю-с, - отвечала Иродиада.
      - Какая хорошенькая она!.. О, так бы взял и поцеловал, говорил Виктор и в самом деле, взяв ее за подбородок, поцеловал.
      Иродиада на этот раз нисколько ему в том не воспрепятствовала.
      Последнее время она очень похудела, и лицо ее сделалось совсем сердитое: коварный обожатель ее, Мозер, оставил ее и, как мы видели, женился на другой. Иродида не любила его; но, по самолюбивому характеру, ей было досадно: наболевшее сердце ее совсем окаменело, и она поклялась ко всему их, по ее понятию, поганому роду ненавистью.
      Софи, когда брат ушел, вышла в гостиную. Там все соблюдали величайшую тишину. Старик-музыкант играл на фортепиано пьесу собственного сочинения.
      Приехал Бакланов.
      Софи подала ему руку и тихим наклонением головы указала ему на место подле себя.
      Бакланов сел.
      То, что он встретил тут, его сильно поразило: самая последняя мода, самая изящная роскошь глядели на него отовсюду.
      Дама, путешествующая по святым местам, должно быть, была очень веселого и живого характера. Она совершенно бесцеремонно стояла около старика-музыканта и с большим чувством глядела ему в затылок и чем-то тут любовалась: волосами ли его вьющимися, или довольно еще мускулистою шеей, - решить невозможно, равно как и того, чем ее религиозное сердце в настоящую минуту было преисполнено.
      Прелестная m-me Круаль, как истая француженка, любившая показать свои ножки, так свободно расположила свой кринолин, что Бакланов, сидевший несколько нагнув голову, видел почти весь чулок ее.
      M-lle Прохорская сидела, явно прислоняясь к своему кавалеру, молодому человеку, который, тоже явно держа руку за спинкой стула, обнимал ее.
      Бакланову, привыкшему, в продолжении пяти лет, к своему благочестивому семейству и выезжавшему только в дома солидные, все это было очень приятно и чрезвычайно раздражало его. Он с каким-то упоением смотрел на складки платья Софи, на ее немного выставившуюся ботинку.
      - Что, ваша жена здорова? - почти разбудила его Софи своим вопросом.
      - Здорова, - отвечал Бакланов, подняв голову. - Почему вы меня прежде всего об этом спросили? - прибавил он.
      - Да потому что... - отвечала Софи и далее не находилась, как объяснить. - Она, говорят, такая добрая; просто, говорят, ангел по характеру, - прибавила она наконец.
      - Все это прекрасно-с! - подхватил Бакланов: - но знаете ли что: такой милой и прелестной женщине, как вы...
      Софи смотрела на него.
      - Молодого человека, каков я все еще пока и который был в вас влюблен...
      Софи не спускал с него глаз.
      - И который наконец, вы очень хорошо знаете, и теперь от вас без памяти.
      - Нет, я этого не знаю, - возразила Софи спокойно.
      - Нет, вы это знаете! - подтвердил Бакланов: - говорить ему и спрашивать его о жене - значит обидеть его и, наверное уж, огорчить.
      - Зафантазировались, мой милый кузен, зафантазировались! сказала Софи, вставая и отходя от него.
      В это время приехало еще новое лицо, граф З***, женатый человек, с которым Бакланов встречался иногда в обществе, но теперь он явился со своею содержанкою Марией-Терезой-Каролиной Лопандулло. Девушка эта начала свою карьеру тем, что играла по трактирам на арфе, а теперь ездила в карете и ходила постоянно в шелковых платьях, у которых только лиф на груди, по ее собственному вкусу, был очень уж низко вырезан.
      - Ручку вашу! - сказал бесцеремонно граф, обращаясь к Софи.
      Она хлопнула свою ручку в его огромную ладонь.
      Граф поцеловал ее несколько раз.
      - А я приревную! - сказала девица Мария-Каролина-Терезия ломаным русским языком.
      - Можете! - отвечала Софи кокетливо.
      Бакланов, чтобы не представить из себя глупо-влюбленного, подошел к madame Круальи стал с ней любезничать. Дело шло о большом кольце на руке ее: Бакланов просил открыть это кольцо, а француженка говорила, что нельзя.
      - Ваше кольцо, значит, никогда еще не открывалось? - спрашивал Бакланов.
      - Нет, раз было открыто.
      - Только всего раз? - спросил Бакланов печальным голосом.
      - Раз всего! - отвечала ему француженка тоже печально.
      К ним подошла Софи.
      - Этот господин страстно влюблен в жену свою и запирается еще в том! - сказала она, показывая француженке на Бакланова.
      - О, так вы вот какой! Так подите же прочь от меня! - весело подхватила она.
      - Послушайте, Софья Петровна, - воскликнул Бакланов: - вы мало что женой преграждаете мне совершенно к себе дорогу, но вредите мне этим и у других дам!
      - Зачем женились! - сказала Софи, пожимая плечами.
      - Я женатых терпеть не могу, фи! - подтвердила француженка.
      - Это ужасно! - говорил Бакланов.
      По наружности он шутил только; но в душе ему, в самом деле, было досадно.
      - Monsieur Готфрид! Сыграйте нам что-нибудь веселенькое! сказала Софи, прохаживаясь небрежною походкой по зале.
      - Fort bien, madame! - сказал немец и сел.
      Дама, путешествующая на восток, опять поместилась около него.
      "Ну, старику от этой госпожи не спастись!" - подумал Бакланов.
      Готфрид начал воодушевленнейший вальс.
      Софи сама подала руку графу и пошла с ним вальсировать.
      Молодой человек взял m-lle Прохорскую, или Покровскую.
      Бакланов заметил, что кавалеры очень бесцеремонно повертывали дам и нарочно, кажется, старались, чтобы платья у них выше поднимались. Дамы тоже как-то очень близко держались к кавалерам, кроме, впрочем, Софи, которая своим приличным и несколько даже аристократическим тоном отличалась от всех.
      Бакланов пригласил ее на вальс.
      Он чувствовал, что Софи невольно и вряд ли сама догадываясь пожимала ему руку.
      - Могу ли я к вам приезжать? - спросил он ее пламенным голосом.
      Софи, вертясь с ним в вальсе, молча смотрела на него своими прекрасными глазами.
      - Могу ли? - повторил Бакланов, когда они кончили тур.
      - Пожалуйста! - отвечала Софи и голос ее опять ничего не выражал.
      Часов в двенадцать Бакланов, видя, что другие молодые люди прощаются и уезжают, тоже взял шляпу и подошел к Софи. Она в это время о чем-то дружески шепталась с девицей Марией-Терезией-Каролиной.
      - Adieu! - проговорила она, довольно небрежно подавая ему руку.
      Бакланов вышел.
      Он был очень взволнован.
      9.
      Он пошутил!
      Мужчина с табаком и вином делется похож на чорта! - говорит немецкая поговорка.
      Бакланов, возвратясь домой, спросил себе бутылку вина, закурил сигару, человека отпустил спать, а сам начал пить и курить.
      Более ясно проходившие в голове мысли были следующие:
      "Славная вещь - эти немножко шаловливые женщины".
      Сильная затяжка сигарой и рюмка портвейну.
      "Как бы отлично теперь, вместо того, чтобы ехать домой, заехать к какой-нибудь госпоже и учинить с нею оргию".
      Еще рюмка и затяжка сигарой.
      "Что я Казимиру пропускаю... Она, должно быть, страстная женщина!"
      Новая рюмка и новая затяжка.
      "Сходить разве к ней?"
      У Бакланова при этом в голове даже помутилось.
      "Чорт, пожалуй, рассердится!" - продолжал он. Однако встал. Шаги его уже были неровны.
      "Скажу, что заболел, люди все спят, и пришел к ней".
      И, недолго думая, он запахнул халат, прошел на цыпочках залу, коридор и отворил дверь в комнату, где спала Казимира. Та сейчас же услыхала.
      - Кто это? - спросила она немножко испуганным голосом.
      - Это я, Казимира, не тревожьтесь! - говорил Бакланов, подходя к ней и дотрагиваясь до нее рукою.
      - Ах, Александр Николаич, не случилось ли чего-нибудь? воскликнула Казимира, привставая.
      - Нет, ничего; я так пришел, побыть с вами, - отвечал он; голос его был нетверд.
      - Чтой-то, как же возможно в такое время! Придут, пожалуй, кто-нибудь.
      - Никто не придет, никто! - говорил Бакланов, беря и целуя ее руку.
      - Да как никто? Так вот дети, Валеренька спят! - говорила Казимира.
      - Ну, пойдемте ко мне в кабинет.
      - Зачем я пойду к вам? Что мне там делать!
      - Мы будем сидеть, разговаривать.
      - Нет, Александр, ступайте, ступайте! - говорила Казимира, дрожа всем телом.
      - Если вы не пойдете, я на вас ужасно рассержусь.
      - Как это возможно! Душечка Александр, это невозможно.
      - Отчего же невозможно?
      - Оттого, что у вас жена есть! Что вы!
      - Убирайтесь вы с женой! Не люблю я ее. Пойдемте, ангел мой!
      - Александр! Умоляю, оставьте меня! Оставь! - говорила Казимира.
      - Не оставлю, - говорил он, обнимая ее и насильно подводя к двери.
      - Александр! - вздумала было еще раз воспротивиться Казимира.
      - Если ты для меня этого не сделаешь, я возненавижу тебя! проговорил Бакланов; голос его при этом звучал почти с бешенством.
      - Ах, Господи! - воскликнула бедная женщина, вся пылая в его объятиях. - Дайте мне, по крайней мере, надеть на себя что-нибудь.
      - Ну, наденьте.
      Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.
      Бакланов обнял ее и увел.
      10.
      Бедная жертва.
      В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле это было не так: безумная Казимира начала чувствовать страх непреодолимый к Евпраксии и почти что избегал ее видеть, стремясь всей душой быть с Александром, единственным ее спасителем и покровителем; о он, напротив, удовлетворив минутному увлечению, почувствовал к Казимире более чем равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал себя, а потом и скрывать этого не мог, и не только самым тщательным образом старался не оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую она входила. Казимира наконец заметила это и поняла: что бы там ни чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!
      В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь.
      - Что ты спишь? Вставай! - сказала она.
      Бакланов взмахнул глазами.
      - Казимира больна, - продолжала Евпраксия.
      - Больна, чем? - спросил сначала очень равнодушно Александр.
      - Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.
      - Что же такое она бредит? - спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели.
      - Да так, разную бессмыслицу говорит, - я уж за доктором послала.
      - Да, да, за доктором, - говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры.
      Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене.
      - Доктора бы скорей, доктра, - повторял Бакланов.
      Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.
      "Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!" - мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.
      Доктор приехал.
      Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.
      - Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, говорил тот.
      - Ничего не было, решительно, - уверяла его Евпраксия.
      - Есть за жизнь опасность, - говорил доктор.
      Евпраксия еще больше побледнела.
      Бакланов продолжал сидеть в кабинете.
      На другой день Казимире стало еще хуже.
      Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.
      Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.
      Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.
      В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.
      На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.
      Послали за католическим священником.
      У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.
      Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.
      В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.
      - Она, кажется, кончается, - сказала она всхлипывающим голосом.
      - А! - зарыдал Бакланов на весь дом.
      - Чтой-то, помилуй, - стала его успокаивать Евпраксия.
      - О, она чудная женщина! - кричал Бакланов. - Мы неправы против нее, - о-о-о!
      - Перестань, друг мой, - говорила Евпраксия, садясь возле него. - Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.
      - Нет, она не простит нас, нет! - рыдал Бакланов.
      - Она и не сердится на нас; напротив... Пойдем к ней!
      И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.
      В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.
      Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.
      Та подала ей домашний требник.
      Евпраксия сама начала читать отходную.
      Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.
      Горничная стала было ее одевать.
      - Не нужно уж! - сказала Евпраксия.
      Через минуту Казимиры не стало.
      Бакланов в ужасе убежал опять в свой кабинет и бросился вниз лицом на диван.
      Он только всего один раз, и то проходя случайно по зале, увидел Казимиру, с обвалившимся лицом и с закрытыми глазами, лежавшую на столе в белом платье и с цветами на голове. Ему показалось, что она опять насмешливо улыбается, как бы желая тем сказать: "Что, рады? Довели до гроба!".
      Все это неигладимо врезалось в его воображении.
      Ночи, пока покойница была в доме, он спал не только в жениной комнате, но даже на одной кровати с нею, и даже лежал постоянно к стене, точно прячась за нее.
      Через несколько дней он и сам наконец заболел.
      Евпраксия просто не помнила себя, однако так же неутомимо, как за Казимирой, ходила и за больным мужем.
      11.
      Собрание обличительных сведений.
      Виктор Басардин, в своей небольшой квартирке, сидел на диване и разговаривал с Иродиадой, которая тоже сидела около него и даже склонив к нему голосу на плечо.
      Девушка эта, придя к нему после описанного нами свидания, без всякой борьбы сделалась его любовницей и теперь каждый вечер бегала к нему.
      Не столько связанные любовью, сколько чем-то более серьезным, они все толковали между собою.
      - Она при мне-с говорила ему!.. "Что, говорит, что еще мне ему делать!.." - объясняла Иродиада.
      - Ну ладно, хорошо!.. хорошо!.. - произнес Виктор, кусая себе ногти.
      - Вы, барин, как бы Михайле паспорт, али бы вольную, что ли дали, он все бы вам порассказал.
      - Я готов!
      - Две тысячи целковых они тогда этому человеку и передали через него.
      - Какими, канальи, кушами помахивали!
      - Да-с! А что бухгалтер-то, в остроге сидючи, прямо говорил: "я, говорит, все опишу"... Как тоже вот теперь в кабаках, убьют человека, ограбят его, - половину целовальник оставит у себя, а половину в откуп пришлет-с; или теперь вещи какие кто украдет - все туда-с, деньгами чистыми и выдают.
      - Чистыми деньгами? - спросил Виктор, не могший, кажется, слышать слово "деньги" без нервного раздражения.
      - Известно уж, - отвечала Иродиада: - вещь теперь стоит денег, а за нее дают копейки какие-нибудь. Сам управляющий - чу! - иногда и сортировал. Это, говорит, на пароходе отправить за границу, а это, что подешевле, в степь отправить продавать.
      - Ты ведь жила с ним? - спросил Виктор.
      Иродиада усмехнулась, а потом прибавила со вздохом:
      - Немало тоже, грешница, потерпела из-за этого.
      - Отчего же?
      - Противен он мне очень был... не русский человек, известно...
      И Иродиада при этом обняла и даже поцеловала Виктора.
      - Тогда, как наш Александр Николаич принялся было за это дело, что у них переполоху было!
      - Переполоху?
      - Да-с!.. Михайлу-то они допрежде всего в степь отправили, а тут Мозер сам уж ездил туда, и упросили, чтоб он на Кавказ ехал... Тот мне писал оттуда.
      - Писал? - повторил Виктор.
      - Да!.. "Что ежели теперича, говорит, они мне тысячи целковых не пришлют, я все дело начальству расскажу". Я говорила тогда Мозеру об этом.
      - А письмо это цело у тебя?
      - Цело-с!
      - Ты мне покажи его.
      - Слушаю-с. Чтобы, барин, мне только самой как тут не попасться.
      - Вот вздор! Пусти-ка однако!.. - проговорил Виктор, освобождаясь из объятий Иродиады и подходя к письменному столу.
      Тут он засветил свечу, развернул свои бумаги и начал писать.
      Оставшись одна на диване, Иродиада начала зевать.
      - Да подите сюда, что вы тут делаете? - говорила она несколько раз Виктору.
      - Отвяжись! - отвечал он ей на это сердито и продолжал заниматься.
      Занимался он часов до двух утра. Он тер себе при этом лоб, грыз перо, ногти и вообще, как видно, углублен был в серьезное дело.
      12.
      Провинциальная гласность.
      На наш город нежданно и негаданно упало невиданное до сего явление.
      В одной из издаваемых для умственного бы, кажется, развлечения газеток была напечатана статья:
      "В Китае, в городе Дзянь-дзинь-дзю, жил большой господин Захар Эммануилович Лянь-линь-лю. Владел он миллионами бочек настоящей рисовой водки и миллионами рублей чистого золота. Украли у этого господина книгу, а книга была знатная: записывались в ней все имена великие, высокопревосходительные, кому сколько от большого барина Захара Эммануиловича большим барам превосходительным было дано.
      "Как эту книгу достать?
      "Достали они злого человека, дали они ему денег тьму-тьмущую и булатный нож, и убил тот человек того волшебника, который книгу ту хранил, среди белого дня, и засыпал большой барин Захар Эммануилович его могилушку деньгами крупными, непроглядными, все бумажками сторублевыми, и никто-то сквозь их стену плотную не видал и не слыхал, только видала все это красна девица, рассказала она ясну соколу, а у сокола глаз зоркий, голосок звонкий, пропел он эту сказку на весь Божий мир и не знает, понравилась ли она жителям города Дзянь-дзинь-дзю, а если не понравилась, так он и другую пропоет".
      О статейке этой благообразный правитель канцелярии почему-то счел за нужное доложить начальнику края.
      - Ну-с, читайте! - произнес тот на первых порах довольно равнодушно.
      Правитель канцелярии начал, но на половине голос ему изменил.
      - Тут такие выражения!.. - проговорил он.
      - Дайте мне! - сказал генерал и, со свойственною его званию храбростью, дочитал, но однако сильно побледнел.
      - Что же это такое? Что такое? - спрашивал он, все возвышая и возвышая голос. - Что же это такое? - крикнул наконец он и заскрежетал зубами. - Я государю императору моему буду жаловаться! полицеймейстера мне!
      Правитель канцелярии, с наклоненною головой, поспешил быстро выйти.
      Начальник края остался в положении человека, которого сейчас только треснули по голове.
      В кабинет к нему тихо вошла было его супруга, прелестнейшая великосветская дама, и начала свое обычное приветствие:
      - Здравствуй, папаша!..
      Но начальник края вдруг свирепо взглянул на нее.
      - Подите, подите! - закричал он и замахал неистово руками.
      Начальница края остановилась в дверях на несколько минут.
      - Подите вон, не надо вас, не надо! - кричал между тем супруг.
      Начальница края в самом деле сочла за лучшее уйти от сумасшедшего.
      Явился полицеймейстер, тоже слышавший уже об несчастье и тоже бледный.
      - Это вы видели?.. Видели? - говорил начальник края, тыча в нос ему бумагою. - Кто же эти превосходительные?.. Я, что ли, я?
      - Служить уж, ваше превосходительство, становится невозможно! произнес полицеймейстер.
      - Нет-с, возможно! - закричал генерал: - возможно, кабы вы не такой были вислоух! Кто это писал? Вы начальник полиции, вы должны знать все.
      - Кому писать, ваше превосходительство? Кроме Никтополионова, некому-с... Это вчера ведь еще пришло-с... Он при всем клубе читал и хохотал и потом ездил по всем домам.
      - А! - произнес, протянув, начальник края: - я его посажу в острог! - прибавил он, как бы больше советуясь с полицеймейстером.
      - Да что же, помилуйте, - отвечал тот: - теперь он служит в обществе, разве можно таких людей держать? Плутует, мошенничает и с дровами и в приеме багажа... На рынке даже все вон торговцы смеются.
      - Нет, он у меня не будет тут служить, не будет! - кричал начальник края: - попросите ко мне кого-нибудь из моих товарищей-директоров.
      полицеймейстер поехал за директором.
      Начальник края стал ходить по своему кабинету.
      - Так вот какие у меня гуси завелись, вот какие! - говорил он, зачем-то раскланиваясь перед каждым своим окном.
      Приехал директор, пожилой и чрезвычайно, должно быть, скромный и молчаливый мужчина.
      - Господа! Между нами есть подлец! - начал ему прямо начальник края.
      Директор как бы сообразил и ничего не нашел возразить против этого.
      - Вот-с! - продолжал начальник края и подал ему листок газеты.
      Директор прочел, и ему, кажется, понравилось прочитанное; но он нашел однако нужным покачать с грустною усмешкою головой.
      - Это писал-с Никтополионов, наш подчиненный, - объяснил начальник края.
      Директор все продолжал молчать: он не любил говорить пустых слов.
      - Кто его определил к нам? - спросил начальник края.
      - Вы сами, ваше превосходительство, - проговорил наконец директор.
      - Но я человек!.. Я могу ошибиться!.. Отчего же было не предостеречь меня! - кричал начальник. - Стыдитесь, господа, стыдитесь! - продолжал он уже с чувством: - что между нами есть такие мерзавцы... Чтобы не было его на службе, не было...
      - Хорошо-с, можно будет удалить, - произнес директор довольно покойно.
      - Да не "хорошо", а сейчас надо это сделать!.. сию секунду!.. кричал начальник.
      - И сию секунду можно-с, - сказал директор и, приехав в правление, в самом деле сейчас же написал журнал об удалении Никтополионова.
      Безумцы! Они и в голове не имели, какого нового и серьезного врага наживали себе.
      13.
      Сетование израильтян.
      В тот же день вечером, в клубе, Эммануил Захарович и Иосиф Яковлевич преспокойно сидели и играли в карты; своим равнодушным видом они старались показать, что наделавшая в городе столько шума статейка нисколько до них не относится, но не так на это дело смотрел Никтополионов.
      Узнав о своем удалении, он, как разьяренный тигр, приехал в клуб.
      - Эй, вы, язи-вази, это что такое? - подлетел он прямо к Эммануилу Захаровичу.
      Тот протянул на него длинный и несколько робкий взгляд.
      - Там на вас чорт знает кто что пишет, а вы на меня, продолжал Никтополионов.
      - Сто мы на вас? - сказал Эммануил Захарович, в самом деле ничего не знавший.
      - Да кто же? Меня вон из службы вытурили, - отвечал с пеной у рта Никтополионов. - Они там убийства делают, людей режут, - продолжал он без всякой церемонии, обращаясь ко всей компании, собравшейся в довольно значительном количестве около них: - а я стану писать на них.
      - Сто зе это такое вы говорите? - произнес, бледнея, Эммануил Захарович.
      - Писать!.. - повторял ничего уже не слышавший Никтополионов. Да ежели бы что вы мне сделали, так я прямо палкой отдую.
      - Вы не мозете меня дуть! - вспетушился наконец Эммануил Захарович.
      - Нет, могу! - возразил ему Никтополионов: - я еще прапорщиком вашему брату рожу ляписом смазывал... Стану я тут на них писать!
      - При меня ницего зе не написано, - сказал Эммануил Захарович.
      - Нет, написано, врешь! Только не я писал... Я писать не стану, а доказывать теперь буду.
      - И доказывайте! позалуста, позалуста! - отвечал ему гордо и злобно Эммануил Захарович.
      - И докажу, погань вы проклятая! - заключил вслух Никтополионов и уехал куда-то в другое место браниться, вряд ли не к самому начальнику края.