Взбаламученное море

      - Ха-ха-ха! - хохотал он еще в зале: - это ваши дрова-то? обратился он прямо и совершенно без церемонии к Эммануилу Захаровичу.
      - Мои, что зе-с? - спросил тот его довольно сухо.
      - Вот, батюшка, дрова-то!.. вот... целый квартал! - говорил тот, обращаясь к вице-губернатору и к генералу. - Ха-ха-ха! - заключил он все это снова: - ха-ха-ха!
      Бакланов удивлялся такому неудержимому потоку веселости, нисколько не подозревая, что под всем этим скрывалось далеко не веселое сердце и нисколько не уступающее, по своему закалу, сердцу Эммануила Захаровича; но что делать?.. русский был человек; счастья не было, да и на язык-то уж был очень неосторожен, - бритва! Только и достигнул в жизни того, что плутовал теперь, переторговывая старыми экипажами.
      В гостиную вбежал впопыхах старший вольнодумец Галкин.
      - Папа, Петр Александрыч приехали!
      Эммануил Захарович вскочил чуть ли не козлом и на нижней ступеньке лестницы принял главу властей с двумя адъютантами.
      - Лучше поздно, чем никогда! - сказал тот, пожимая ему руку, и потом, входя, кивал издали всем головой. В дверях, проходя мимо самого Бакланова, он побольше мотнул головой и проговорил: - гора с горой только не сходится!
      В гостиной Эммануил Захарович подвел его к настоящему Корреджио.
      Генерал несколько времени смотрел на картину сквозь кулак.
      - Как эта пословица: не все то золото, что блестит, а про эту вещь надо говорить: хоть не блестит, а золото!
      - О, это зе тоцно! - произнес с чувством Эммануил Захарович.
      В углублении комнаты в это время кривой господин толковал двум братьям Галкиным.
      - Чудная, я вам говорю, девчонка... Она на ту сторону, и я; она на эту, и я; она в калитку - ну, думаю, к теплым ребятам попала.
      Старший Галкин хохотал при этом во все горло. Недоволльное лицо Эммануила Захаровича как бы говорило: "Бозе мой! При таком нацальстве и так себя ведут!"
      Приехал архиерей и посажен был рядом с губернатором.
      - Это значит, что священники по всей губернии подали явку, что в обедню отпираются кабаки! - объяснил вдруг, ни с того ни с сего, кривой господин, повернувшись к Бакланову.
      - Стол готов! - произнес метрдотель, тоже с курчавой головой.
      Архиерей и губернатор пошли вперед.
      В зале стояло еще много новых лиц, но до того, вероятно, малозначительных, что при виде начальника края они даже побледнели.
      Вошла также и хозяйка, дама - с черным, заскорбленным лицом, в шелковом платье и в блондовом чепце. Поклонившись всем гостям одним поклоном, она стала около того места, на которое должна была сесть и разливать горячее. Назначение этой женщины решительно, кажется, состояло только в том, чтобы разливать горячее, потому что весь остальной день она сидела в своей комнате, никто никогда с ней слова не говорил, и даже сыновья, при встрече с ней, делали гримасы и отворачивались. От нее очень уж попахивало тем, что в стихотворении Гейне так испугало герцогиню.
      Пастырь церкви начал молитвою: "Господи, благослови сие яствие и питие..." и докончил ее шопотом, склонив голову.
      Бакланов не мог удержаться и посмотреть, как крестятся Эммануил Захарович и появивишийся из низу Иосиф Яковлевич. Оказалось, что они исполняли это в совершенстве, хорошо, видимо, поняв свое прежнее религиозное заблуждение.
      Сели.
      Суп подали такой, что Бакланов, проглотив ложку, должен был сознаться, что подобного совершенства он еще не едал.
      Подчиненные Эммануила Захаровича тоже, видно, очень довольные, после обычного своего блюда из щуки с луком, чавкали и жвакали на весь стол.
      Косой господин не переставая хохотал и говорил.
      - Вы отсюда в клуб? - обратился он прямо, без всякой церемонии, к Бакланову.
      - Нет-с, - отвечал ему тот сухо.
      - Поедемте! Здесь нечего оставаться... сегодня суббота... Они шабаш свой, вероятно, будут править!... - прибавил он громко, нисколько не стесняясь тем, что рядом сним сидели вольнодумный и хроменький Галкины, которые на это даже сами усмехнулись.
      - Ведь даром, что этакое рыло, - продолжал он, показывая рукой на хозяина: - а ведь какую чудную женщину имеет на содержании прелесть что такое! Я когда-нибудь покажу вам ее.
      - Чего ж она и стоит! - подхватил старший Галкин.
      - Ужасно дорого! - подтвердил хроменький.
      - Еще бы вам даром? - объяснил им откровенно криой.
      Молодые люди опять только улыбнулись. Они, должно быть, сильно трусили его злого языка.
      С верхнего угла Бакланову беспрестанно слышалось весьма ласковое обращение начальника края к хозяину. "Не красна изба углами, а красна пирогами", "не по хорошу мил, а по милому хорош", - говорил генерал после каждого почти слова. Он любил, особенно когда был в духе, обо всем выражаться русскими поговорками.
      Вслед за божественными соусами, подаваемыми в морских раковинах, следовало шампанское.
      День какой-то был несколько торжественный. После здоровья государя императора, всей царской фамилии, начальствующих лиц города, хор музыкантов грянул: "Боже, Царя храни!". Все встали, и первый начал подпевать музыкантам косой господин, за ним грянули два адъютанта с лицами, очень похожими на лица, рисуемые плохими живописцами у архангелов. Не пел только мрачный вице-губернатор; но зато пил беспрестанно. С менее торжественных обедов Эммануила Захаровича его обыкновенно увозили всегда без чувств, и все-таки откуп его одного только в целой губернии и побаивлся. За адъютантами своими начал подтягивать сам начальник края, а за ним грянула и вся остальная братия гостей. У Бакланова мороз пробежал по коже: ему представилось, что он и все прочие господа - те же лица, как и в "Ябеде" Капниста, которые, ограбив неправедным судом бедняка, у богатого его противника пьют, едят, поют и торжествуют свое поганое дело.
      9.
      Капля яду, отравившая все.
      Перед домом Софи стояла карета. В окнах сквозь занавеси был виден свет.
      Бакланов, съездив после обеда домой и отдохнув немного поехал к ней.
      Ему, на звонок его, отворила Иродиада.
      - Софьи Петровны дома нет-с! - сказала она.
      - Отчего же огонь? - спросил Бакланов.
      - Это я сижу-с, - отвечала Иродиада и, захлопнув у него перед носом дверь, заперла ее.
      Бакланову ужасно было это досадно; но делать нечего, он поехал назад.
      Проезжая мимо кареты, он, больше из пустого любопытства, спросил кучера:
      - Чья это карета?
      - Коммерции советника Галкина. - отвечал тот, преважно лежа на козлах.
      "Он уж тут!.. у кого это он?.." - подумал Бакланов, и все это как-то смутно и странно сложилось у него в голове.
      Он велел везти себя в клуб и, только подъехав к подъезду, сообразил, что для входа надобно, чтобы кто-нибудь его записал. Он вспомнил о косом господине.
      - Скажите, пожалуйста, здесь такой косой, кривой господин? спросил он у входных лакеев.
      Один из них только выпучил на него глаза.
      - Это Никтополионов, надо быть! - отвечал другой, бывший, видно, несколько подогадливее.
      - Здесь, недавно только приехал, - добавил он.
      Бакланов попросил его вызвать, сказав, что его просит господин, с которым он сейчас обедал.
      Никтополионов показался на верху лестницы.
      - Входите, милости просим! - кричал он оттуда Бакланову.
      - Записать меня, я думаю надо! - говорил тот.
      - Запишите! - крикнул Никтополионов лакею, сидевшему за книгою.
      - Как прикажите-с? - спросил тот, обращая к нему не совсем смелый взгляд.
      - Ну, пиши хоть: Чорт Иваныч Мордохаев.
      Лакей, кажется, так и написал.
      - Простота, видно, у вас... - говорил Бакланов, входя на лестницу.
      - Э! всякая дрянь ведь тут шляется... стоит церемониться! говорил Никтополионов, идя бойко вперед. - Это все грекондосы, выжига все народ! - говорил он, показывая на целую кучку по большей части молодых людей, сидевших около столиков и прихлебыввших из рюмочек шербет. - А это вот чихирники! - прибавил он, махнув рукой на двух черноватых господ, игравших один против другого, в карты.
      - Какие это чихирники? - невольно спросил Бакланов.
      - Армяне! - отвечал преспокойно Никтополионов: - дуют себе в полтинник бочку чихиря, да и баста... на грош, каналья, ладит пьян и сыт быть... А это вот - все Эммануилы Захарычи! - заключил он, направляя взор Бакланова на целую комнату, в которой то тут, то там виднелись библейские физиономии. - А каков обедец-то был? а? каков? воскликнул он вдруг, останавливаясь перед Баклановым, в то время, когда тот садился в бильярдной на диване. - Каков... ась?.. Вот вам и будьте добродетельны, и будьте! - говорил Никтополионов с истинной досадой. - В 35 году он, ракалия, сидел за кормчего в остроге. Я сам ему, своими руками, дал полтинник, когда его вели из острога в уголовную палату, и он взял; а в то время у него, говорят, пятьдесят тысяч в портках было зашито. Вот вам и добродетель... Храните ее на земле!
      - За сегодняшний обед ему можно простить многое, - сказал Бакланов, чтобы хоть несколько смягчить подобные отзывы.
      - Все уж и прощено ему давно, - отвечал Никтополионов, махнув рукой. - Я ведь прямо всем здешним властям говорю: "Ежели бы, говорю, я знал, что такой-то ночью, по такой-то улице, пойдет господин, у которого миллион в кармане, я бы вышел и зарезал его, пятьсот бы тысяч взял себе, а пятьсот вам отдал, вышл бы у вас чище солнца!.." Молчать, посмеиваться только...
      - Вы сейчас можете это сделать, - начал Бакланов опять, чтоб обратить несколько в шутку этот разговор. - У Галкина сколько денег? Миллион есть?
      - Десять, говорят, - отвечал Никтополионов с неудержимою злобой.
      - В таком случае, я вот сейчас около одного дома видел его карету; вы ступайте, подождите: он выйдет, вы и зарежьте его.
      - Где это? На набережной вы видели?
      - Да.
      - А это он, значит, у любовницы своей, - произнес Никтополионов.
      - У любовницы? - переспросил Бакланов, соображая, где же эта любовница могла жить в том доме, где жила Софи; он всего был одноэтажный.
      - Да, - отвечал утвердительно Никтополионов. - Как ее фамилия-то, проклятой! - прибавил он, припоминая.
      Бакланову вдруг почему-то захотелось, чтоб он не договаривал этой фамилии.
      - Ленева, да! да! так! - махнул вдруг Никтополионов.
      - Ленева! - повторил Бакланов: - не может быть! - сказал он и захохотал.
      - Отчего же не может быть? Он еще покойного мужа ее опутал. Привез сюда его, взял в маленькую часть, выдавал ему денег больше, чем следовало, брал с него векселя, ну, а пожить-то тоже они любили широко... она вон этта при мне в магазине у Лямиля 500 целковых зараз так и бросила.
      - О, вздор какой!.. Ленева и Эммануил Захарыч!.. ха=ха-ха! хохотал Бакланов, между тем как волосы у него становились дыбом от ужаса.
      - Да вы разве знаете ее? - спросил Никтополионов.
      - Да! я ее знаю, - отвечал Бакланов с ударением.
      - Ну, так извините: это я говорил не про нее! - отвечал с нахальным спокойствием Никтополионов и отошел.
      Бакланов покачивался всем телом.
      - Никтополионов! - крикнул он.
      Тот подошел.
      - Послушайте! - начал Бакланов (голос его окончательно ему изменил): - для меня это важно, - так, может быть, важно, как вы и не предполагаете. Скажите, правду ли вы говорите, или это так - одна клевета, для красного словца?
      - Про Леневу-то?
      - Да.
      - Да спросите, весь город вам, всякий мальчишка скажет. Да вот, постойте!.. Эй ты, Михайла! - крикнул он маркеру: - любовница у Галкина есть?
      - Есть! - отвечал тот.
      - Кто?
      - Ленева, кажется, по фамилии-то.
      - Я его не учил! - сказал Никтополионов и опять отошел.
      Бакланов продолжал сидеть, качаясь всем телом. "Софи, верятно, теперь находится в объятиях Галкина". Далее этого представления он не мог выдержать и, взяв шляпу, проворно вышел из клуба.
      Никтополионов, начавший играть на бильярде, посмотрел ему вслед с насмешливою улыбкой. Он видел, что чем-то напакостил человеку, и был совершенно этим доволен.
      10.
      Дикий скиф просыпается в моем герое.
      На улицах была совершенная темнота. Тепловатый и удушливый ветер опахивает со всех сторон. Бакланов не шел, а бежал к дому Софи. У дверей он сначала позвонил, а потом стал стучать кулаком что есть силы. Иродиада, испуганная, в одном белье, с сальною свечкой в руках отворила ему дверь.
      - Пусти! - сказал он и, проворно отстранив ее рукой, пошел в залу, гостиную и спальню.
      - Барин, что вы делаете? - говорила она, идя за ним.
      В спальне, Софи уже улегшаяся, при слабом освещении ночной лампадки, едва успела накинуть на себя кофту и привстать с постели.
      Бакланов приостановился. Он видел только одно, что Софи была не с любовником.
      Та, надев наскоро блузу и туфли, вышла к нему.
      - Почему вы меня не приняли, когда я был у вас? - начал он резко.
      Софи сконфузилась.
      - Меня не было дома, - сказала она.
      - Но у вас однако у подъезда была карета?
      Голос и губы Бакланова при этом дрожали.
      - Это была карета их знакомой-с, дожидалась тоже их! вмешалась в разговор Иродиада.
      - Молчи! - рявкнул на нее Бакланов, и Иродиада скрылась.
      - Это была карета вашего любовника! - обратился он уже к Софи.
      - Александр!.. - проговорила было та.
      - Без восклицаний, - остановил он ее движением руки: - я для вас бросил все: службу... Петербург... Я вас за ангела невинного считал, а вы... ха-ха-ха! любовница жида!
      - Я не любовница!.. нет, Александр, нет!.. - говорила Софи, ломая с отчаяния руки.
      - Что ж он такое для вас? - спросил Бакланов.
      - Он... (Софи очень сконфузилась). Он приятель моего мужа... имел с ним дела... давал нам деньги взаймы... и больше ничего!
      - Деньги взаймы! Шейлок будет давать деньги взаймы! Да знаешь ли ты, коварное существо, что ведь они мясом, кровью человеческою требуют уплаты себе...
      Софи отвернулась: она, видимо, не находила возможности оправдаться.
      - Вчера вы, - продолжал Бакланов, заскрежетав зубами: - хотели чистою сохраниться для меня!.. Полно, так ли?.. Не для любовника ли вашего, скорей, вы сберегали себя, чтобы нежнее усладить его в объятиях ваших?
      - Александр, Александр! Не могу я с тобой говорить: ты напугал меня.
      И Софи в самом деле только рыдала.
      - А! - воскликнул Бакланов: - у меня в этих руках только мало силы, чтоб задушить тебя и себя!.. Зачем вы меня требовали и выписывали сюда!.. Чтобы насмеяться, надругаться надо мной!
      - Я люблю тебя! - произнесла Софи, складывая перед ним руки.
      - Нет! вы любите другого! - отвечал Бакланов с пеной у рта. Оставьте хоть этим маленькое уважение к себе; иначе что же вас привело к тому? Бедность ли, нищета ли? Вы, слава Богу, ходите в шелках, сидите на бархате.
      И он закрыл лицо рукою и заплакал.
      - Клянусь Богом, я невинна, Александр, Александр! - повторяла только Софи.
      - Ты невинна? Отчего же вы давеча не приняли меня? Он ваш знакомый - и я тоже!.. Мало ли по двое знакомых бывают в одно время.
      - Но его ж не было у меня! - вздумала было еще раз утверждать Софи.
      - А это что? это что? - говорил Бакланов, показывая на окурок сигары, валявшийся на столе: губы его при этом посинели, лицо побледнело.
      Софи тоже побледнела.
      - Я за несколько часов перед тем, у него... в доме... курил такую же сигару... в такой же соломке... он мне сам, из своего кармана подал ее... презренная тварь! - заключил Бакланов и бросил сигаркою в лицо Софи.
      Та вскочила.
      - Боже мой! Он бьет меня наконец! - воскликнула она и ушла к себе в комнату.
      Иродиада поспешила за нею затворить дверь.
      Бакланов опустился на стул, потом вдруг вскочил, ударил этот стул об пол и разбил его вдребезги, схватил со стола шандаль и тоже врезал его в пол, толкнул ногой притворенную в залу дверь, так что та слетела с петель и грохнулась на окно, которое разбилось и зазвенело, и затем, распахнув настежь дверь в сенях, он вышел на улицу.
      Софи и Иродиада, стоявшие запершись в спальне, трепетали, как осиновые листья.
      Первое намерение Бакланова было умертвить себя, и, только придя в свой номер, он вспомнил, что у него нет ни пистолета ни даже бритвы. Не итти же в трактир, просить ножа для этого?
      Он в изнеможении упал на постель и так пролежал до самого утра, не смыкая глаз.
      К утру озлобление в нем сделалось несколько поспокойнее; но зато оно стало как-то упорнее и бессердечнее, и на тот алтарь, на который он так еще недавно возлагал такие искренние жертвы, он уж плевал!
      - А что, правда ли, что Ленева любовница откупщика? - спрашивал он грубо и цинически трактирных слуг.
      - Да, говорят, что так-с!.. - отвечали ему те.
      11.
      С расчетом составленная комиссия.
      Город, выбранный нами в настоящем случае, совершенно идеальный и несуществующий. Лица, в нем выведенные, тоже совершенно вымышленные, и мы только в них, по мере нашего понимания, старались выразить те явления, которые не совсем же неприсущи нашей жизни, а теперь, сообразно нашему плану, нам придется выдумать и целое уголовное дело. Положим, например, хозяин дома Фокиев 14 сентября вышел из дома в двенадцатом часу и увидел, что у жильца его, в нижнем этаже, ставни были еще не отворены. Это его удивило, тем более, что жилец этот был жандармский офицер, всегда рано встававший и последнее время ужасно хлопотавший по одному откупному делу. Фокиев воротился и, войдя в самую кваритиру, увидел, что там никого, кроме самого жандармского офицера, не было, но и он лежал на постели, с перерезанным наотмашь горлом. Хозяин объявил полиции, и тем же утром были на пароходе арестованы крепостные дворовые люди жандармского офицера, которые будто бы убили его за жестокое с ними обращение, а потому их, как бунтовщиков, предали военно-судной комиссии.
      В комиссии этой предписали заседать и Бакланову.
      Задушив в сердце своем чувство любви, он рад был кинуться в омут служебной деятельности.
      Нервное и раздраженное состояние в нем еще оставалось.
      Презусом комиссии назначен был командир гарнизонного батальона, полковник богомольный и задумчивый, особенно в последнее время, так как у него ужасная происходила тяжба с полицеймейстером, также опытным военным человеком, за воздух, которым должны дышать гарнизонные солдаты. Полковник говорил, что будто, по казарменному положению, им надо было, положим, 60 000 кубических сажен, а злодей полицеймейстер уверял, что на практике солдаты всего живут в 30 000 кубических саженях, и, соразмерно с этою суммой, требовал сносу квартирных денег. Начальник края мог решить этот вопрос так и иначе.
      В военные ассесоры себе полковник выбрал поручика Козлова, из сдаточных.
      - Он нам своми простыми чувствами всегда скажет верно! говорил он и обращался потом к самому поручику:
      - Ну, как вы, Козлов, об этом думаете?
      Поручик краснел и вставал.
      - Я, ваше высокородие, точно что... разумеется... Коли не он или не она, так кто же другие?
      - Понимаю, понимаю, - перебивал его полковник. - Ну вот вам! обращался он затем к аудитору.
      - Это что-с! И сомнения в том никакого нет! - отвечал тот.
      Членом гражданским был провиантский чиновник, который, может быть, в разных сортах хлеба и знал толк, но к судебной части был совершенно равнодушен и получил настоящее назначение, вероятно, потому, что всегда и во всем сходился во мнениях своих с начальством.
      Другим членом был командирован тот чиновник, который производил самое следствие, и конечно, все, что им было сделано, находил превосходным и совершенно достаточным.
      Бакланова избрали более по его молодости и неопытности.
      12.
      Молодость не всегда бывает удобна!
      Собираясь в комиссию, герой мой несколько раз примерялся перед зеркалом, какое ему сделать серьезное лицо. Он снял с руки золотое кольцо и оставил одно только чугунное, подаренное ему еще в пансионе Сонею; жилет надел черный, наглухо застегнутый. Все это он делал с тем, чтобы больше придать себе монашеский вид. Несмотря на эти несколько внешние приемы, Бакланов шел на поприще судьи с сердцем чистым и с самым твердым намерением действовать по самой крайней справедливости.
      Дело, чтобы не было по нем большой огласки, производилось на дому у презуса.
      Когда Бакланов вошел, члены комиссии, сидевшие за столом, на котором стояло зерцало, пили чай и курили. При этом, или даже вообще, когда кто-нибудь из членов начинал курить, презус обыкновенно незаметно мигал поручику Козлову, который сейчас же вставал, вынимал из зерцала орла и клал его на шкап, а потом, когда курение прекращалось, то снова вкладывал его в прежнее место, вероятно, затем, чтобы сия эмблема благосостояния и могущества Российской империи не видела их маленькой человеческой слабости.
      Аудитор, при входе Бакланова, допрашивал уже главную преступницу, девку дет двадцати семи, с неумным, истощенным и распутным лицом, в платчишке на голове и в оборванном капотишке, с кандалами на руках и ногах. На все вопросы, прежде чем отвечать, она моргала носом и обтирала его потом, звеня цепями. У печки, в комнате тоже стоял арестант, с более умным и зверским лицом, и тоже в наручнях.
      Все это неприятно и тяжело поразило Бакланова. Он сел. Ему подали чай; он отказался.
      - Ну, так как же? Накануне Вздвиженья?.. - говорил хладнокровно аудитор, смотря одним глазом в такан чаю, из которого по временам прихлебывал, а другим - в лежавшие перед ним допросы.
      - Да-с! - отвечала девка, моргнув носом.
      - Ты сама-то что же делала?
      - Я, батюшка, на ножках только у него посидела.
      - Кто же за голову-то его держал? - продолжал аудитор.
      - Николай-с! - отвечала девка, показав головой на мужчину-арестанта.
      Тот при этом сделал что-то вроде гримасы, и трудно было сказать, что она означала, - усмешку ли, или так его только подернуло.
      - Он за волоски, чу! говорит, его держал, - прибавила девка.
      - Что ж ты слышала при этом: оборонялся ли тот, бранился ли? Может быть, не давался?
      - Нет-с, всхлипнул только раза два этак горлышком, - отвечала девка.
      У Бакланова начинали волосы становиться дыбом.
      - Что это такое она рассказывает? - спросил он презуса, который с грустным видом прислушивался к ответам арестантки и на вопрос Бакланова даже не ответил.
      - Чем же, каким орудием была нанесена ему смерть? - продолжал между тем спрашивать аудитор.
      - Да я и не знаю, - отвечала девка, в самом деле, кажется, не знавшая.
      - Чем? - обратился аудитор к мужчине.
      - Бритвой-с, - отвечал тот и опустил глаза в землю.
      - Но что же за причина, заставившая их убить? - вмешался опять Бакланов и потом, не дав ответить себе чиновнику, производившему следствие, он вдруг обратился к подсудимой: - Но что за причина, любезная, побудила тебя это сделать?
      - Господин, судырь, один научил нас и две тысячи рублев денег дал нам за то.
      - Где же и какой это господин? - заговорил торопливо Бакланов. - Он содержится, вероятно, в остроге тоже?
      - Врет все! отводы одни! - произнес с печальной усмешкой презус.
      - Я не видывала их-с, не знаю, кто такие, - отвечала девка.
      - Стало быть, они не за жестокое обращение, как сказано в предписании, убили господина, а их кто-то подучил к тому? - не отставал Бакланов.
      - Так и есть, как сказано в предписании-с!.. Видят, что пишут... из всего дела соображают, - объяснил было ему провиантский чиновник.
      - Но как же? Нет, позвольте, господа! - восклицал Бакланов, начиная уж горячиться. - Вы за жестокое обращение убили барина, или вас научили? - обратился он к арестанту-мужчине.
      - Было того и другого, - отвечал тот, переступив с ноги на ногу. - Известно, если бы господин был подходящий, не сделали бы того.
      Аудитор однако снова приступил к допросам.
      - Совершив преступление, что вы сделали?
      - На пароход пошли, - отвечала девка.
      - Тут, значит, вас и взяли?
      - Да-с. Билеты нам тот же господин еще накануне принес. Мы пошли, да хожалый нас и встретил... Он, как приходит в квартал, там и говорят: "Коклевского убили". А он говорит: "Я лакея, говорит, его видел, на пароход идет!"
      - Знаем это, знаем!.. - перебил ее аудитор.
      - Но где же этот господин, который их научил? Вот кого надо отыскать! - повторил Бакланов, продолжая двигаться на стуле. - Ты тоже не знаешь? - обратился он к мужчине-арестанту.
      - Не знаю, ваше благородие, как есть пред Богом, - отвечал тот, пожав плечами.
      - Каким же образом тебя уговорили?
      - Недели две, ваше благородие, он к нам ходил, все уговаривал. Здесь тоже народу много-с, город проезжий... Кто его знает, кто такой?.. - "Вот, говорит, вам две тысячи целковых, поедете на Кавказ, паспортов там не спрашивают".
      - Все вздор... Из злости на барина только и сделали, из дела-то это видно! - подтвердил опять провиантский чиновник.
      - Это что ж? Не запираемся в том, ваше благородие, - отвечал арестант: - господин был, не тем будь помянут, воды другой раз подашь, не утрафишь: холодна, либо тепла; дуют-дуют, ажно кости все трещат, помилуйте-с! - прибавил арестант, обращаясь более к Бакланову и даже с небольшим признаком слез на глазах.
      Но тому больше было жаль девку; видимо, что она была только дура набитая.
      - Как же она-то, зачем участвовала? - спросил он опять арестанта, указывая на девку.
      - Из-по любви ко мне, - отвечал тот.
      - А у тебя связь с ней, а?
      - Да-с.
      - Была? - спросил он самое девку.
      - Гуляла с ним.
      Бакланов с большим еще участием взглянул на них.
      "О, любовь! кого ты ни связуешь?" - подумал он глядя на эти два некрасивые существа.
      Презус между тем посмотрел на часы и объявил, что заседание кончилось.
      Бакланов уехал домой, возмущенный до глубины души: "вероятно, что этот господин, их научивший, и их барин были оба мерзавцы, - а наказание терпят только эти два полуидиота; непременно надобно бы их участь облегчить, а того злодея поймать".
      Герой мой был очень еще неопытен в судебной практике.
      13.
      Завеса несколько приподнимается.
      Чем далее происходил суд, тем более Бакланов начинал видеть, что тут что-то такое да не так, и что заседавшие с ним судьи судили не совсем беспристрастно.
      По совершенной еще невыработке житейского характера, он беспрестанно обдумывал, как ему себя вести и с кем бы наконец посоветоваться. Виденный им у откупщика пьющий вице-губернатор показался ему, в этом случае, всех удобнее: по крайней мере, когда за обедом все пели, он один не пел и даже как будто бы стыдился этого!
      Бакланов поехал к нему.
      В темной и грязной передней он увидал, что на прилавке дремал лакей. Он должен был разбудить его.
      - Барин не так здоровы, - проговорил было тот сначала; но потом, порассудив, прибавил: - да вы из больших чиновников, аль из маленьких?
      - Нет, не из больших, - отвечал Бакланов.
      - Ну, так пожалуйте-с, - сказал лакей.
      Бакланов вошел.
      Вице-губернатор, в халате, грудь нараспашку, сидел перед закуской и имел как-то странные сжатые губы.
      - А, прошу покорнейше! - произнес он, узнав, видно, Бакланова и не привставая, впрочем, сам с места. Рукой он указал ему на стул.
      Бакланов сел.
      - Я к вам, Николай Григорьич, с просьбой, - начал он сейчас же.
      - А! - произнес вице-губернатор и вслед затем длинною струей выпустил из рта воздух, как человек, которому дышать трудно.
      - Я командирован в военно-судную комиссию над дворовыми людьми по убийству Коклевского.
      - А! - повторил еще раз вице-губернатор и затем, как бы исполнившись какого-то грустного воспоминания, порастянул глаза, выпил молча рюмку водки и стал лениво закусывать колбасой: более нормальным образом желудок его не принимал уже пищи.
      - Тут чорт знает что такое, - продолжал Бакланов. - Они показывают, что их научил какой-то господин, но кто он - не сказывают, тогда как он-то и есть главный преступник.
      - Раз, вечером, - заговорил вдруг вице-губернатор: - приводят ко мне человека... мертво-пьяного.
      "Хорош и ты-то теперь", - подумал Бакланов.
      - Человек этот был бухгалтер откупа. Он-с, - продолжал вице-губернатор, снова потупляя голову: - с слободскими девками прогулял пять тысяч целковых... ну и кончено? так ли?
      Бакланов не знал, что отвечать ему на это.
      - Не, не кончено!.. - отвечал сам себе вице-губернатор: человек этот умирает одночасно в остроге и документы свои передает жандармскому офицеру... ну, и прах их возьми, так ли? Нет, 14-го сентября г. офицер убит своими дворовыми людьми.
      У Бакланова начинал делаться в голове совершенно какой-то туман.
      - Какие же это документы? - спросил он.
      Вице-губернатор развел руками.
      - Есть книга живота-с, - почти запел он: - еже пишется в ней вся: куму - рубль, куме - два; а мы имя свое бережем! - заключил он и затем обратил почти величественное свое лицо к Бакланову: - и то бы ничего-с! - заговорил он несколько даже трагическим голосом: - но красными чернилами тут написан итог наших канальских барышей.
      - Барышей?
      - Д-д-а-с! А мы имя свое бережем!.. Они - деньги, а мы имя! повторил он.
      - Но, ради Бога, скажите мне откровеннее, - умолял его Бакланов.
      - Ничего больше не знаю-с, ничего! - отвечал вице-губернатор: молодой вы человек! - прибавил он и потом с чувством: - не видьте лучше и не знайте: мрак спокойнее света!
      И как бы в доказательство того он закрыл глаза.
      Бакланов пробовал было еще рз его расспрашивать, но вице-губернатор только как-то бессмысленно смотрел на него и отвечал ему одним молчаливым киванием головы: в утро это он пил уже сороковую рюмку, а потому невольно лишался на некоторое время молви.
      Видя, что от него ничего более не добьешся, Бакланов встал.
      - До приятного свидания, друг мой... - едва выговорил вице-губернатор.
      Бакланов вышел.
      - Что такое у вас с барином? - спросил он человека.
      - В загуле, ваше благородие, сильном.