Из всего этого Бакланов ничего не понимал. Чтоб избежать неловких tet-a-tete с женою, он почти целые дни таскался по Парижу и один раз, возвращаясь из Булонского лесу, услышал несущийся ему навстречу топот лошадей и говор людской. Это ехала целая кавалькада: дама и несколько мужчин. Когда они нагнали его, Бакланов узнал Софи, англичанина и еще несколько молодых людей: она им улыбалась, перекидывалась с ними словами. Заметив Бакланова, она даже ему не поклонилась, а, напротив, как-то еще гордее подняла свою головку, ударила лошадь хлыстом и понеслась. Кавалеры ее последовали за нею. Поднялась страшная пыль и всех их скрыла.
      "Совсем госпожа закружилась!" - подумал Бакланов, и в воображении его невольно промелькнули три женщины: Софи, которая так прилично всегда себя держала и так мало говорила; Елена, вероятно, ничего еще не сделавшая, но зато Бог знает что говорившая, и наконец Евпраксия, которая во всю жизнь свою, вероятно, не сказала ни одного лживого слова и нецеломудренно не подумала, и вместе с тем была совершенно непонятна Бакланову.
      Сойдясь после такой долгой разлуки с женой, он, в одно и то же время, любил и ненавидел ее, уважал и презирал. Сколько мечтаний было посвящено им, пока он ожидал ее в Париже, что вот она приедет, пожурит его немного, а потом будет по-прежнему добра и ласкова с ним, - но ничего подобного не случилось: он встретил один только холод и презрение.
      - Эта женщина - лед, могила! - говорил он иногда со скрежетом зубов, и вслед же затем в сердце его болезненно отзывалась мысль: "что, если она полюбила кого-нибудь другого"; так что он однажды спросил ее:
      - Уж вы не влюбились ли в кого-нибудь?
      Евпраксия взглянула при этом на мужа.
      - То-то, к несчастью, нет; а уж, следовало бы! - сказала она.
      - Кто ж мешал?
      - Конечно, уж не вы! - отвечала Евпраксия с гримасой.
      Бакланов, не чувствуя сам того, покраснел от досады.
      - Вы даже лишаете меня права поревновать вас, - произнес он полушутя, полусерьезно.
      - Эта ревность не из любви.
      - Из чего же?
      - Из самолюбия. Первую я всегда бы оценила, а вторую презираю.
      Бакланов покачал только при этом головой.
      "Да, эта женщина прощать не умеет", - решил он мысленно.
      16.
      Таинственное посещение.
      Лондон!
      К зданию всемирной выставки подъехал, между прочим, кэб, из которого вышли Бакланов и Евпраксия.
      - Не отставай, Бога ради, не отставай! - говорил он ей с обыкновенною своей торопливостью.
      - Иди уж сам-то! - отвечала та ему с досадой.
      У Бакланова, по-прежнему, начались поддельные восторги.
      - Евпраксия, посмотри, ведь это полисмены! - восклицал он радостно, как бы увидев братьев родных.
      Затем они сейчас же попали в совершенно сплошную массу народа.
      - Где ж мы с братом увидимся? - спросила Евпраксия.
      - Он хотел прийти в русское отделение, - отвечал Бакланов.
      - Ну, так и поедем туда, - сказала Евпраксия и, спросив по-английски первого попавшегося господина, повела мужа.
      - Боже мой, как скудно и бедно наше отделение! - начал опять восклицать Бакланов. - Турция, посмотри, - и то какое богатство сравнительно с нами.
      - Не кричи, пожалуйста! здесь все ходят молча! - возразила ему Евпраксия, а потом, взглянув вдаль, прибавила с удовольствием: - А вон и брат!
      Сабакеев в самом деле подходил к ним с Басардиным.
      - Madame, угодно вам руку? - сказал последний.
      Евпраксия, хоть и не с большим уодовльствием, но подала ему руку.
      Бакланов пошел с Сабакеевым.
      Евпраксия несколько раз обертывалась к ним и заметно прислушивалась к их разговору.
      - Мне бы очень хотелось, ужасно!.. - говорил Бакланов.
      - Куда это вы собираетесь? - спросила она, наконец не утерпев.
      - Так, ужо, в кофейную, на одно представление, - отвечал ей муж.
      - Хорошо, я думаю, представление...
      - Не бойся, в худое место не заведу его, - сказал с улыбкой Сабакеев.
      - Боюсь, что ты более чем в худое заведешь, - сказала с ударением Евпраксия.
      После обеда Бакланов вдруг пропал, так что Евпраксия и не видала - когда. Это ее заметно встревожило. Она часов до двенадцати его дожидалась.
      Наконец он возвратился, очень, по-видимому, веселый и довольный.
      - Где ты был? - спросила она.
      - У наших эмигрантов, - отвечал Бакланов с самодовольством.
      - Зачем же тебе это так понадобилось?
      - Во-первых, они сами пожелали меня видеть.
      - Я думаю! - отвечала Евпраксия насмешливо: - что ж у тебя может быть с ними общего?
      - Как что общего?
      - Да так: ты их не старый знакомый, не революционер; ты простой, обыкновенный человек, помещик, значит, лицо ненавистное им.
      - У них не я один, а все бывают.
      - Это-то и глупо: люди печатно говорят, что они в Бога не веруют (при этих словах все лицо Евпраксии вспыхнуло), называют все ваше отечество нелепостью, вас - гнилым, развратным сословием, а вы к ним лезете.
      - Это значит, нельзя быть знакому ни с одним сатириком! произнес с насмешкой Бакланов.
      - Какая уж тут сатира; они прямо мужикам говорят, чтобы они топоры брали и головы рубили вам. Наконец, они раздляют их убеждения, так и действуйте так; а то дома кресты и чины получат готовы, а к нему приедут - вольнодумничают; что ж вы после этого за люди?
      Бакланов как-то мрачно слушал жену.
      17.
      Заговор зреет.
      С огромной лестницы срежнего здания Хрустального дворца сходили наши путешественники.
      Рядом с Евпраксией шел Басардин. Он, видимо, старался быть умен и любезен.
      - Вот это Европа! Чувствуешь, что на высшей точке цивилизации находишься, - говорил он.
      В это время Блонден шел уже по канату, по крайне мере на высоте пятидесяти саженей.
      Евпраксия взгянула вверх и отвернулась.
      - Что ж, вы уж и испугались? - сказал ей Басардин насмешливо и в то же время с нежностью.
      Евпраксия шла, ничего ему не ответив.
      Басардин старался нагонять ее и итти с ней рядом.
      - Это уже несчастие русских, - говорил он: - что мы не можем и не хотим ни на что взглянуть прямо.
      - Что ж тут приятного смотреть прямо? - проговорила она.
      - Я не про это говорю, а про другое, - отвечал Виктор лукаво.
      - Не знаю, про что вы говорите, - сказала ему почти сердито Евпраксия.
      - Я говорю, - продолжал Виктор, понижая голос: - что вы вот, например, несчастливы в вашей семейной жизни, а между тем остаетесь верны вашему долгу.
      Евпраксия сначала было рассердилась, а потом рассмеялась.
      - Вы ужасно глупы, извините вы меня! - проговорила она.
      Басардина при этом только слегка передернуло. Впрочем, он сейчас же поправился и с насмешливой улыбкой продолжл следовать за Евпраксией.
      С Баклановым, между тем, шел Галкин.
      - Вам всего достанется каких-нибудь двести или триста штук... - толковал он.
      - Тут не в количестве дело!.. - возражал Бакланов.
      - Вам все это в пояс уложат, - объяснял Галкин: - ведь пояс нигде не осматривают, согласитесь с этим.
      Бакланов молчал.
      - Не понимаю я вашего дела, господа, как хотите! - произнес он наконец и покачал с грустью головой.
      - Земскую думу надобно собрать!.. Согласитесь, что без этого нельзя.
      - А потом что?..
      - А потом разложение и федерация...
      Бакланов усмехнулся и задумался вместе.
      - Ну, так до свидания! - сказал Галкин.
      - Вы куда? - спросил его робко Бакланов.
      - В топографию.
      - А Сабакеев там?
      - Там; с утра сидит...
      Галкин ушел.
      Бакланов остался в сильно-мрачном настроении. К вящщему его неудовольствию, он увидел вдали Петцолова, который прямехонько шел на него.
      - Bonjour! - говорил он, дружески подходя и протягивая руку, как будто бы между ними ничего неприятного не было. - Вы знаете, что произошло с madame Леневой? - начал он сейчас же.
      - Ее брат тут идет! - шепнул было, указывая на Басардина, Бакланов.
      - Ничего!.. Я ему сам все говорил: он нисколько не в претензии, - говорил Петцолов. - Imaginez! - присовокупил он: - она нанимает на улице Saint-Honore бельэтаж!.. имеет ложу в опере!.. Словом, живет с каким-то англичанином-крезом.
      - Которого предпочла вам, как вас мне! - сказал Бакланов.
      - Oui! - подтвердил весело Петцолов: - а, ecoutez: вы были у здешних господ?
      - Был, - отвечал Бакланов.
      - Не правда ли, какие чудные люди?
      - Превосходные!
      - Как они ласкают молодежь! чудо!.. Adieu!
      - Вы уж уходите?
      - Да! Я завтра из Лондона уезжаю.
      - Что так?
      - Так!.. Нужно еще в Австрию заехать, просить тамошнего раскольничьего митрополита сюда переехать!.. - прибавил Петцолов уже полушопотом.
      Бакланов только посмотрел на него.
      "Чорт знает что такое!" - подумал он, когда молодой человек отошел.
      18.
      Агитатор и раскольник.
      В одной из самых сытных лондонских таверн, в Сити, сидело, между прочим, много и русских купцов, приехавших на выставку.
      Купец, попавшийся нам в Дрездене, тоже тут обедал.
      Его решительно поедал глазами сидевший невдалеке от него Виктор Басардин. Наконец, заметив, что купец доел последнее блюдо и стал утирать свою бороду, он прямо подошел и сел против него.
      - Вы знакомы, кажется, с господином Баклановым?.. - сказал он.
      - С каким господином Баклановым? - спросил купец не без удивления.
      - С одним моим знакомым; на выставке вы с ним кланялись.
      - Не знаю-с! - отвечал односложно купец.
      - Но мы вас знаем и уважаем!.. - продолжал Виктор заискивающим голосом. - К вам ведь приходил на днях человек?.. прибавил он таинственно.
      Купец посмотрел на Басардина внимательно.
      - Приходил-с! - отвечал он как-то отрывисто.
      - Ну, сами согласитесь, у нас ведь Бог знает что с раскольниками делают... наконец с вами самими!..
      Купец несколько времени переводил беспокойный взгляд с Виктора на салфетку и с салфетки на Виктора.
      - Что кому за дело-с, что со мной ни делают! - проговорил он наконец.
      - Да, конечно, - отвечал Виктор, потупляясь: - но тут общая польза!
      - Какая это польза такая! Ничего мы такого не знаем и не наше дело.
      - А я полагал было... - произнес Басардин.
      - А коли полагали, так не угодно ли самим: площади у нас в Питере и Москве большие, рассказывайте там, что вам охота.
      - Так что ж вы других-то к тому подводите?.. Вы здесь наболтаете Бог знает что, а потом за вас ответствуй.
      - Ну, уж вы можете быть спокойны, что здесь вас никто не выдаст.
      - Как не выдаст?.. Как вы бумаг-то в руки насуете, так тут с поличным словят. Вы, значит, только одно и есть, что человека-то под гибель подводите!
      - Ну, уж нас никто не может укорить, - возразил Виктор, поматывая головой: - чтобы мы простого русского человека не любили и не желали ему добра.
      - Благодарим на том покорно-с! Только словно бы того, пожалуй, нам и не надо: вы, баре, сами по себе, а мы, мужики, сами по себе. вы вот государя императора браните, а мы ему благодарствуем и полагаем так, что собака лает, а ветер носит... В Бога, вон, вы пишете, чтобы не веровать, и то мы ничего: считаем так, что от нерассудка вашего это происходит.
      - Что ж, мы не из-за денег же к вам стремимся?
      - Да денег мы вам и не дадим; деньги у нас не ворованные, а потом и трудом нашим нажитые.
      - Чиновникам давали же их! - возразил Виктор ядовито.
      - Чиновники-то все-таки маненечко царские слуги, а не самозванщина...
      Басардин наконец встал.
      - На вас, значит, и надежды никакой питать нельзя!.. произнес он.
      - Мало че, что надежды, а что ежели бы теперь во Франции али в Австрии было, я бы, себя оберегаючи, комиссару вас представил, отвечал внушительно купец.
      - Как это глупо! - сказал Виктор, уходя.
      - Что делать-то! Неученые! Инако думать и полагать не умеем! - отвечал купец.
      19.
      Прокламации.
      Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.
      По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:
      - Ах, обуза, обуза проклятая.
      - Что такое это вы сказали? - спросила вдруг его Евпраксия.
      Последнее время она заметно присматривала за мужем.
      - Так!.. Ничего!.. - отвечал Бакланов.
      - Какая это у вас обуза? - продолжала Евпраксия.
      Бакланов молчал.
      - Да ну же, говори! - сказала она.
      Бакланов усмехнулся.
      - Да вон... из Лондона... порученье дали.
      - Что-о-о? - воскликнула Евпраксия.
      - Да не кричи, пожалуйста! - перебил ее Бакланов: - из Лондона!.. - прибавил он шопотом.
      - Что из Лондона?
      - Прокламации!
      Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.
      - Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! - воскликнула она: - где они у вас, подайте сейчас!
      - Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!
      - Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?
      - Чтобы возбудить.
      - Кого? к чему?
      - Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.
      - Как к чему бы то ни было! - воскликнула Евпраксия: - да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?
      - Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.
      - Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!
      - Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.
      - До рудников еще далеко, - проговорил Бакланов с улыбкою.
      - Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.
      - Кто же узнает?
      - Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.
      Замечание это заметно сконфузило Бакланова.
      - И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. - продолжила между тем Евпраксия: - мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?
      - Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.
      - Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков... Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? - заключила она, вставая и подходя к мужу.
      - Да вон... в поясе!... отвяжись только! - отвечал Бакланов как бы с досадой.
      Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.
      - Все ли тут? Нет ли еще?
      - Все тут, ей-Богу!.. - отвечал Бакланов.
      Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.
      - Чорт с ними, в самом деле! - сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.
      Евпраксия уселась в кресла.
      - Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? сказала она.
      Евпраксия с грустью качала на него головою.
      - Я было сначала и отнекивался, - продолжал Бакланов: надулись, перестали со мной говорить... мне уж и неловко стало.
      Евпраксия усмехнулась.
      - Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! - проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.
      Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.
      - Что это такое ты с собой везешь? - спросила она его прямо.
      - Что везу? - спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.
      - Я знаю уж что! - отвечала Евпраксия.
      Валерьян посмотрел себе на руки.
      - Проболтался тот, болтушка-то! - сказал он.
      - Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
      Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
      - Точно то же и с вами намерена сделать! - продолжила Евпраксия уже с улыбкой.
      Сабакеев молчал.
      - Сделаю, а? - спросила она, ласково взяв его за руки.
      Сабакеев грустно усмехнулся.
      - Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами... К чему же поэтому и говорить? добавил тот.
      - Знаю, - отвечала Евпраксия со слезами на глазах: - но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.
      - Очень жаль! - отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: - и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.
      - Бог с тобой! - сказала Евпраксия.
      - В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, - сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.
      Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
      Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.
      20.
      Петербургский пожар.
      Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
      - Господин Сабакеев!
      Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.
      - Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! - произнес чиновник, показывая на одну из дверей.
      Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
      Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
      В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.
      Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.
      - Господин Бакланов! - провозгласил наконец тот же чиновник.
      Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
      - Пожалуйте в следующую комнату! - сказал чиновник.
      Бакланов пошел.
      Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.
      Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
      - Всего осматривали, - произнес он.
      В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:
      "Не дожидайтесь меня. Я арестован!"
      Евпраксия пошла.
      Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.
      Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.
      - Скоро мы поедем? - спросил его Бакланов.
      - Надо скорее... Петербург горит... - отвечал ему тот.
      - Как Петербург? - повторил Бакланов.
      В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.
      - Евпраксия, Петербург горит! - не утерпел и сказал жене Бакланов.
      - Господи, дети мои! - воскликнула та.
      Бакланов понял, что сделал глупость.
      - Где именно горит-то? - обертывался он и спрашивал всех.
      - Апраксин двор, говорят, - отвечали ему.
      - Апраксин двор, он далеко, - утешал было он жену.
      - Два шага всего тут... - произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: - скоро мы приедем, скоро?
      - Самым полным ходом идем, - отвечал тот.
      Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.
      У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.
      Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.
      Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.
      Бакланов едва успевал следовать за ней.
      В переулке их остановила целая куча народа.
      - Ваше благородие... ваше благородие! - закричал из толпы голос к Бакланову.
      - Что такое тут? - спросил тот.
      Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.
      - Кто тебя научал?.. Кто?.. - говорил он.
      - Что такое? - повторил еще раз Бакланов.
      - Поджигатель... У старичка дом-то поджигал, - отвечал кто-то ему.
      - Кто научил? - повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.
      - Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! - пробормотал мужик.
      - О-го-го-го! - заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.
      - Го-го-го-го! - слышалось ему еще несколько раз.
      - А супружницу-то его швырнули в огонь, - объяснил ему проходивший мимо молодой мещанин.
      Остановленный всею этой сценой, Бакланов едва догнал Евпраксию.
      - Дай мне руку! - сказал он.
      - На! - отвечала та, как помешанная, и все шла вперед.
      Бакланов между тем припоминал черты мужика: не оставалось никакого сомнения, что это был Михайла, кучер Басардиных, а супружница его, вероятно, Иродиада.
      На Садовой, перед банком, толпа снова остановила их.
      Раздались какие-то клики, и вдали мелькал белый султан
      Бакланов сам невольно приостановился. Это шел государь.
      - Батюшка наш... батюшка!.. - стонали и охали женщины.
      - Ваше Императорское Величество, - повторяли мужики.
      У чиновников некоторых головы дрожали.
      Бакланов почувствовал, что и у него невольно навернулись слезы.
      Евпраксия продолжала сама расталкивать народ, и им удалось наконец снова выбраться на Невский.
      - Вези в Графский переулок! - сказала она, проворно садясь на первого извозчика.
      Бакланов поспешил сесть с нею.
      - Кто это такие поджигают? - спросил он у извозчика.
      - Да кто их знает, батюшка!.. Этта вот тоже я ехал... так молодой баринок... как вот их?.. на Васильевском острову еще ученье-то им идет...
      - Да, знаю! - подхватил Бакланов.
      - Так как тоже от народу-то бежал, схватить было его хотели.
      Бакланов невольно при этом припомнил, как он всегда спорил с молодыми людьми и уверял их, что они народа не знают. Они думали, что народ с ними, а он заподозрил их в первом скверном преступлении.
      - А болтают тоже, и поляк этот жжет, - продолжал разговорчивый извозчик.
      - Очень может быть!
      - Болтают так... сказывают, - подтвердил извозчик.
      Перед одним домом Евпраксия остановила извозчика и проворно пошла по лестнице.
      Бакланов последовал за ней.
      Она дернула за звонок.
      Отворили, и в зале стояли Валерьян и Митя уже в курточках, а Петя еще в рубашечке. Она сразу всех их и обняла и прижала к груди.
      Бакланова дети не узнали, и только один Валерьян сказал наконец:
      - Ах, это папаша!
      В дверях гостиной стояла старуха Сабакеева.
      Бакланов едва имел духу подойти к ней к руке.
      - Что, батюшка, отыскали наконец! - произнесла она голосом, исполненным презрения: - а где Валерьян? - прибавила она.
      Бакланов молчал и смотрел на жену.
      - Валерьян арестован! - отвечала та.
      Старуха несколько времени смотрела на дочь, а Евпраксия на нее.
      - Этого надобно было почти ожидать! - пояснила она матери.
      - Да! - произнесла старуха, и обе потом, не сказав ни слова больше, разошлись по своим комнатам.
      Как ни велик был у обеих нравственный закал, но на этот раз однако, видно, не хватило его!
      21.
      Через полгода.
      На Васильевском острове знакомая нам гостиная Ливанова представляла далеко не прежнее убранство: в обоих передних углах ее стояли киоты с дорогими образами. Образ Спасителя с пронзенною стрелками головой тоже был тут. Перед обоими киотами корели лампады. В комнате, сильно натопленной, вместо прежнего приятного запаха духами, пахло лекарствами. Сам Евсевий Осипович, худой, как мертвец, совсем плешивый, но еще с сверкающими глазами, лежал на постели под пуховым одеялом. У кровати его сидела, в черном платье и с заплаканными глазами, Евпраксия. Около года уже старик был тяжко болен; ни от трудностей и невзгод житейских, ни от коварства и изменчивости людей никогда Ливанов не поникал гордою головой своей; он знал, что он все поборет и над всем восторжествует умом своим. Но чего не сделала вся жизнь, то сделал страх смерти. Евсевий Осипович смирился духом; прежнее его мистическое направление приняло чисто религиозный характер; он сделался кроток со всеми в обращении, строил на свой счет больницу, рассылал деньги по бедным церквам, ко всем родным своим написал исполненные любви и покаяния письма, в том числе и Бакланову, который сейчас же приехал к нему и привез жену. Больной старик с первого же разу заинтересовал Евпраксию; он так умно и красно говорил о разных религиозных предметах. Евсевий Осипович, в свою очередь, заметив в племяннице настроение, схожее с своим, с удовольствием взялся ее довоспитывать: он все еще любил, хотя бы то и на самых чистых основаниях, сближаться с женщинами. Евпраксия стала к нему заезжать раза по два в неделю: во-первых, чтобы посетить его, как больного, а во-вторых, чтоб и побеседовать с ним. В настоящее свидание, несмотря на заметную слабость, Евсевий Осипович говорил очень много и красноречиво.
      - Мирной и скорой кончины мне Бог не пошлет! - пояснял он: я очень много грешил мыслями и делом, но ты чиста и невинна...
      - Я ни в чем не виновата, - подтврдила и Евпраксия.
      - Ты только искупительная жертва вашего рода, - продолжал старик: - род ваш умный, честный, но жестокий: прапрадед твой был наказан дьяком в пытной палате... Дед твой в двенадцатом году, на моих глазах... я еще молодым человеком был... настиг отряд французов; те укрылись было с лошадьми в церковь деревянную и потом сдавались, просили пощады, но он не послушался и всех их сжег за оскорбление храма.
      Выражение лица Евпраксии как бы говорило, что дед хорошо сделал, что сжег.
      - Я для себя ничего уж не желаю и не прошу, и молюсь только за детей.
      - И молись больше!.. Молитва - великое дело... молитва разрушает и созидает города и повелевает стихиями; когда на Устюг шла каменная туча, весь народ по церквам молился и коленопреклонствовал, ничто не отвращало гнева Божья; но стал молиться преподобный Прокопий, растерзал на себе ризы, всплакал кровавыми молитвенными слезами, Бог его услышал...
      Евпраксия слушала; она и сама в это время вряд ли не шептала про себя молитвы.
      - Я к вам дня через два опять заеду, - сказала она и встала, заметив, что старик сильно утомился, так что у него лицо как бы несколько перекосилось и голова склонилась на подушку.
      - Прощай, голубица! - проговорил он.
      Евпраксия поцеловала у него руку.
      Евсевий Осипович перекрестил ее.
      В зальце Евпраксию остановила горничная Евсевия Осиповича, та самая, которую и мы знаем и которая с тех пор только очень пополнела...
      - Вчера-с с ним ночью очень дурно было... Боюсь, чтоб и сегодня чего не случилось.
      - Главное, чтобы причастить и исповедать успеть, - отвечала на это спокойно Евпраксия.
      - Это-то успеем; священник в нашем доме живет - сказала горничная.
      - Только это! - повторила Евпраксия и с тем же печальным лицом, какое имела, села в карету и поехала.
      Перед Казанским собором она начала креститься и продолжала это до самой квартиры.
      Дома она нашла: мать, тоже в черном платье и с печальным лицом, сидевшую за средним столом; мужа, скучавшего вдали в креслах, и Варегина, который стоял и грелся у камина. Последний был по-прежнему спокоен и солиден...
      Евпраксия при входе приветливо поклонилась ему, почтительно поцеловалась с матерью и села; потом сейчас же, придав еще более серьезный выражение лицу, позвонила. Вошел человек.
      - Позови детей, - сказала она, и через несколько минут в комнату вошел старший, Валерьян, уже в гимназическом сюртучке.
      - Что, перевел? - спросила его мать.
      - Перевел-с!
      - Ну, давай!
      Мальчик стал переводить.
      - А брату из арифметики показал? - спросила Евпраксия тем же серьезным голосом.
      - Показал-с! - отвечал ей мальчик тоже серьезно.
      - Поди, позови его.
      Пришел и второй сынишка, совсем еще капля.
      - Знаешь из арифметики? - спросила его Евпраксия почти строго.
      - Знаю-с, - пролепетал ребенок.
      - Ну, рассказывай!
      Мальчик начал отвечать, беспрерывно вскидывая на мать большие голубые глазенки.
      - Ну, теперь можете итти гулять, - сказала Евпраксия.
      Мальчики солидно вышли.
      - Славно дети выдержаны! - сказал Варегин, с удовольствием мотнув на них головой.
      На лице Евпраксии при этом ничего не выразилось, как бы говорилось о совершенно постороннем для нее предмете, но старуха Сабакеева, прислушавшись к их разговору, произнесла:
      - Я своего тоже не баловала, да немного толку-то вышло!
      Евпраксия посмотрела на мать.
      - Валерьян, maman, еще ничего дурного не сделал! - сказала она каким-то твердым голосом.
      - Что же он хорошего-то сделал? - перебила ее резко старуха.
      - Валерьян Арсеньич был втянут общим потоком, - вмешался Варегин.
      - Еще бы! - подхватила Евпраксия: - люди постарше и поопытнее его в жизни Бог знает на какие глупости решались.
      При этом Бакланов пошевелился в своем кресле.
      - Скажите, пожалуйста! - начал он, чтобы замять этот разговор и обращаясь к Варегину: - вы совсем уж оставили посредничество?
      - Думаю!.. Делать становиться нечего.