- Вот что, папа, вы больше не ездите домой, а оставайтесь жить у меня. Здесь дом еще славный, крепкий!
      - Как прикажешь, я на все готов! - отвечал добродушный старик.
      - А я поеду за границу, потому что жить в этих дрязгах и в этом воздухе я решительно не могу; у меня и то уж грудь начинает болеть с каждым днем больше и больше.
      - Ну да, где же тебе с твоим образованием, разумеется! подтвердил Петр Григорьевич.
      - А вы, папаша, душка, оставайтесь здесь у меня хозяйничайте; посредник здесь добрый, он вас научит всему! продолжала Софи, обнимая и целуя отца.
      - Да уж это надобно, чтобы господин посредник... а я-то очень слаб памятью, - что еще давно было, помню, а что вчера, - хоть зарежь! - повторил еще раз старик.
      При этаком состоянии головы в такие трудные времена ему очень уж тяжело приходилось жить.
      - За границу, за границу! - шептала радостно Софи, улегшись на свою постель и как-то вытягиваясь всем своим прелестным телом.
      16.
      Один из модных вралей.
      При отличном светлом вечере, в Лопухах, на балконе господского дома сидели Бакланов и предводитель его уезда, тот самый способный, из военных, господин с pince-nez, которого мы когда-то встретили у старой фрейлины на празднике. Он даже не постарел ничего, а по-прежнему, по его словам, работал с народом. Одет он был, как и Бакланов, франтовато; у обоих лица были бойкие, развязные, не так, как у необразованных помещиков, у которых и без того уж не совсем благообразные физиономии сделались какие-то удивленные и печальные.
      Предводитель беспрестанно шевелился, говорил, доказывал что-то такое.
      Перед ними стоял чай на серебряном подносе.
      В лугах огромная согнанная вотчина, почти вся находившаяся в виду господ, лениво косила.
      - Скажите, пожалуйста, как идут мировые съезды? - спрашивал Бакланов.
      - Отлично! превосходно идут! - восклицал предводитель. - Я как?.. Посредники у меня, надобно сказать, все отличный народ, умный, развитой; но они не жили , не выросли с народом, как я... У меня встречается теперь распря, недоразумение между помещиком и мужиком, я ставлю вопрос так...
      И предводитель поставил руку на перила балкона, желая, вероятно, показать, как он именно ставил вопрос.
      - Ставлю вопрос так... Беру господина помещика... мужика еще нет у меня... "В чем ваш вопрос?" - "В том-то и том-то!" - "Прекрасно! Вот вам ответ на него... самый полный, ясный, отчетливый..." Со мной он не может спорить, совестится... Мужика я еще не видал и говорю, значит, это не собственным хозяйственным соображениям; во мне он слышит голос такого же дворянина, как он.
      - Все это прекрасно! - возразил Бакланов: - но мужик-то будет пороть свое.
      - А в том-то и шутка, - подхватил с некоторым лукавством предводитель: - что я всегда скажу в духе мужика, в натуре его.
      - Стало быть, вы выдаете дворян.
      - Нет! нет-с! - воскликнул опять лукаво предводитель: - все дело в подготовке... У меня крестьянский вопрос был решен прежде, чем правительство имело его в виду...
      Бакланов посмотрел на руководителя с недоумевающим видом.
      - Был решен-с, - повторил тот: - то-есть в том отношении, что лично у меня крепостной труд давно уже был отменен и существовал наемный; значит, цены на него для мужика и барина были установлены; тот и другой видели благодетельные последствия этого: барин превосходство наемного труда перед крепостным, мужик - пользу заработка, хоть и по невысокой цене, но дома, где он не тратится на дорогу, ни на дороговизну городского содержания. Второе, у меня давно уже введено машинное хозяйство: я знаю, какая машина для нашей почвы годится, какая нет!
      Бакланов решительно не знал, врет ли он, или правду говорит.
      - Значит что же-с, - говорил предводитель, заметив произведенный им эффект: - каждый из нынешних земледельцев только подражай мне. Мужик - моему мужику, барин - мне! И вот результаты этого, - продолжал предводитель: - у вас тихо... у соседа вашего тихо... у какого-нибудь Крикунова и Дуралева тихо. Чего ж мне больше?.. Дворянство, конечно, мне говорило: - "Сделайте милость, позвольте ваш фотографический портрет повесить в предводительской!". "Господа, - говорю я: - я не один; позвольте уж, если снимать с меня портрет, так вместе с посредниками", - а в сущности ведь один, один все это сделал, не хвастаясь скажу! - воскликнул предводитель и, заметив на лице Бакланова некоторое недоумение, снова постарался рассеять его фактами.
      - Я как действую?.. Как получено было положение, я сейчас же поехал к мужикам; ну, и мне тоже не привыкать с ними разговаривать; я вот теперь хожу во французских перчатках, а умею сам срубы рубить. "Братцы, говорю, так и так быть должно, - поняли?" - "Поняли, говоря, батюшка!". Ихним, знаете, языком сказано, не свысока... Еду к помещикам: - "Вот как, говорю, господа, быть должно!" - "Разумеется", - говорят. У меня, как новый дворянин приехал, я сейчас же еду к нему и внушаю. Вы вчера только приехали, а сегодня я уж у вас! - заключил предводитель с гордостью.
      Бакланову сделалось окончательно совестно слушать самохвальство своего гостя.
      - Это хорошо... - говорил он, не зная, куда глядеть.
      - Хорошо ли, худо ли, я не знаю, - отвечал предводитель: - но только это мои правила. Я прямо мировым посредникам говорю: "вы, господа, за крестьян, а я за дворян"; но в то же время я не крепостник, - нет-с! По убеждениям моим, я человек свободомыслящий, но чтобы дело у меня было делом...
      "Чорт знает что такое!" - думал между тем про себя Бакланов, которому в это время подали письмо, запечатанное благообразнейшею печатью.
      "Многоуважаемый и любезный родственничек!
      "В то время, как ты, чортова перечница, катаешься, как сыр в масле, твой друг и брат Иона в нищете, наготе, гладе и болезнях. Приезжай, дружище, и помоги, чем можешь!
      "Ограбленный Иона Дедовхин".
      - Что такое с Ионой Мокеичем приключилось? - спросил Бакланов предводителя.
      - С Дедовхиным это? - переспросил тот с улыбкой презрения. О, помилуйте! - воскликнул он: - это человек с такими понятиями! Засыпал нас просьбами и жалобами на своих людей.
      - Ну, чего ж от Ионы и ожидать было! - произнес Бакланов.
      - Нет-с: ведь он умен!.. он ядовит! при этаком великом движении, для кого бы нужна гильотина, чтоб они своими устарелыми понятиями не мешали общему ходу! - произнес предводитель, подняв высоко брови.
      - Ну что, Бог с вами! За что иону на гильотину! - возразил Бакланов.
      И ему в эту минуту старый враль Иона почему-то показался гораздо лучше сего молодого говоруна.
      Предводитель наконец встал и взялся за шляпу.
      - Au revoir! Мы, как люди образованные, кажется, поняли друг друга! - проговорил он.
      - Да-с! - отвечал Бакланов, а в уме у него вертелось: "Прескотина, должно быть, ужасная этот господин!"
      17.
      Злой помещик.
      Прошел час, два, три. Бакланов чувствовал решительную потребность освежиться от трескотни, которая продолжала еще раздаваться в его голове после беседы с предводителем.
      Он велел заложить экипаж и поехал к Ионе.
      Подъезжая к самой Дмитровке, он был очень удивлен: половина почти полей оставалась незапаханною.
      На лугах несколько бедных дворян, с стриженными головками и выбритыми лицами, косили.
      - Что это, господа, как у вас поля запущены? - сказал он им.
      - Не слушаются нынче нас рабы наши, - отвечали ему некоторые из них какими-то дикими голосами.
      Около дороги бедная дворянка, с загорелым, безобразным лицом, но в платьишке, а не сарафане, кормила толстого, безобразного ребенка и, при проезде Бакланова, как дикарка какая, не сочла даже за нужное прикрыть грудь.
      Собственно жилище старого грешника Ионы тоже поразило его: сад, как запущенная борода, еще более разросся и позеленел; кругом его тын и вокруг красного двора решетка обвалились Самый дом точно совсем присел к земле. Бакланов толкнул ногой в дверь. Она сначала было покачнулась, потом вдруг остановилась, зацепившись за перекошенную половицу. В зале сооблазнительная картина голой женщины все еще висела, но вся была засижена мухами. Бакланов прошел в соседнюю комнату, в спаленку; там он увидел Иону, совсем плешивого, с седою, отпущенною бородой, лежащим на грязных подушках, под грязным, худым одеялом.
      Висевшая здесь сооблазнительная картина не была ничем уж и закрыта. Нарисованный на ней господин, по преимуществу кидавшийся в глаза, кем-то, должно быть, возмутившимся его позой, был проколот в нескольких местах.
      - А! друг сердечный! - воскликнул Иона.
      - Что это вы? - говорил Бакланов, садясь около него на стул.
      Запах и всюду видневшаеся нечистота были невыносимы.
      - Болен! - отвечал Иона хриплым голосом: - без ног совсем.
      - Что ж это такое?
      - Да вон, дурак доктор говорил, что за девками бегал, а я, Матерь Божья, никогда не бегал: все ездил.
      - Лечиться надо! ничего, пройдет! - утешал его Бакланов.
      - Га! - воскликнул Иона: - лечиться надо! Мне есть нечего, Саша, да! Что вот, спасибо, напротив, старушка, бедная дворяночка, живет, что придет да уберет около меня, то и есть, Саша, друг мой!
      И старик зарыдал.
      - Где же ваши люди?
      - Люди - да! Где вода весенняя, поищи-ка ее летом! Я было дъяволов их всех в дворовые в прошлую ревизию припер, и они, как вышло положение, и разлетелись, как птички Божьи! И ну-ка, Саша, и Марфутка-то ушла. Сколько тоже жил с ней, не жалел на нее ничего: под конец, что есть, била уж меня, и то ушла... хоть бы на нее, окаянную, взглянуть перед смертью-то...
      И старик снова горько-горько зарыдал.
      - Что ж, у вас земля осталась, - вздумал было опять утешить его Бакланов.
      - Возьми у меня ее всю!.. не хошь ли? - прокорми только до смерти.
      Бакланов молчал.
      - Возьми! - повторил Иона.
      - Что же! - произнес наконец тот.
      - То-то что же!.. А я за имение-то десять тысяч дал; пятнадцать раз из-за них, окаянных, в уголовной палате был; чуть на каторгу два раза не сослали... За что ж меня теперича ограбили совсем как есть?
      - Нельзя же Иона Мокеич, для вашего благосостояния пожертвовал благосостоянием двадцати миллионов. Вы вот недовольны этим, а другие помещики рады.
      - Кто рад-то, кто? - воскликнул Иона. - Подлецы вы, вот что... Язык-то у вас, видно, без костей, так и гнется на каждое слово. Рады они?.. Вот предводителишки так рады - жалованье дъяволам дали! И вдруг говорят мне: "Ты-де, говорят, с земли будешь платить по пятнадцати копеек!". Меня ограбили, что это такое.
      - А предводитель здешний говорит, что все устроил по крестьянскому делу.
      - Все он, все! - отвечал Иона с исказившимся лицом.
      - Он говорил, что у него крепостной труд давно заменен наемным, - продолжал Бакланов.
      Ему почему-то приятно было подзадоривать Иону, чтоб он хорошенько продернул предводителя.
      - Как же, - продолжал Иона: - давно уж на винокуренный заводишко мужиков гоняет, в летнюю пору, за гривенник в день; два раза уж поджигали у него это вольнонаемное-то заведение. Раз самого-то было в затор толкнули, да ловок - выскочил!
      - Он говорит, что и машинное хозяйство у него давно существует.
      - Давно! - отвечал Иона и на это спокойно, хотя злобе его и пределов не было. - Раз как-то - я еще служил, заехали мы к нему. Стал он нам показывать свои модные амбары, - гляжу, хлеба ни зерна. Я ему и говорю: "Вели-ка, говорю, брат, сусеки-то войлоками обить; при батьке твоем крыса с потолка упадет, все-таки в хлеб попадет, а теперь на голые-то доски треснется, убьется до смерти, - мне же, земскому чиновнику, придется тело поднимать"...
      - Он говорит, что у него на мировом съезде отличный порядок, - продолжал Бакланов пилить Иону.
      - Как же? Отлично! Ха-ха-ха! - захохотал старик диким голосом. - Был я сударь Александр Николаич, у них, был на этих съездах... столпотворение вавилонское - и там, я думаю, не подобный шум. Кто что говорит, словно лошади степные скачут; никто никого не слушает... У нас прежде по крайности в присутственных местах благочиние было, а тут я омерзение почувствовал... Посредники эти молокососы: пик-пик тоже!.. Предводителишка врет, по обыкновению, несет свою околесную, а дурачье-мужичье, брюхо распустивши, и слушают.
      - Что ж в этом особенно худого? - возразил Бакланов.
      - Хорошо, хорошо! - продолжал Иона: - а сами, подлецы, себя так не забывают... "Что, говорят, не придете ли к нам, мужички, на помочь повеселиться?". Ну как, батюшка, подначальные - совсем как не придут? И привалят, разумеется, целая тысяча; а у нас-то... Пришиби ты меня, друг сердечный, лучше!.. По крайности буду мертв и ничего того не буду ни видеть ни чувствовать...
      Говоря последние слова, Иона, кажется, не помнил уж сам себя.
      - Ну что ж? К чему так отчаиваться! - сказал ему Бакланов: я вот теперь вам немножко помогу, а там и сами станете поправляться, прибавил он и подал Ионе Мокеичу двадцатипятирублевую.
      - Спасибо! - произнес тот, сначала пожимая только у Бакланова руку. - Спасибо! - повторил он еще раз с каким-то особенным чувством и вдруг поцеловал у Бакланова руку и оттолкнул ее потом от себя. - Да! забормотал он, опускаясь на постель. - Иона плут, мошенник был, но никогда не думал нищим быть...
      При последних словах у него голос был даже не хриплый, как у умирающего.
      - Ну-с, прощайте! - сказал Бакланов, вставая.
      Ему тяжело было более оставаться.
      - Прощай! - сказал Иона, как-то чмокнув губами. - Прощай!.. А я теперь опять один, опять! - произнес он и заревел на весь дом.
      Бакланов поспешил уйти и уехать.
      18.
      Добрый помещик.
      В одно из ближайших утр Бакланов лежал в своем кабинете с камином, с картинами, с мебелью (все это было перевезено из городского дома покойного отца). Перед ним стоял приказчик, тот самый молодой лакей, живший когда-то с ним в Москве, а теперь растолстевший и раздобревший до довольно почтенной и солидной фигуры. Впрочем, лицо его было печально и как бы вырожало, что звезда его счастья закатывается.
      - Что, скажи, любят меня крестьяне? - спрашивал Бакланов.
      - Любят-с! - отвечал приказчик.
      - Пожалуй, и на волю бы не пожелали?
      - Да известно, что есть дураки, - гайгайкают, радуются тому; а который мужик поумней, так понимает тоже...
      - Ну что, скажи, пожалуйста, мир этот ихний?
      - Что мир! Не дает тоже спуску никому: теперь уж какой бедный, али промотавшийся недоимщик не надейся, сбор был, не было денег, так последнюю овцу со двора стащили да продали.
      - А много уж этих поборов-то было?
      - Да году еще нет, а уж рубля по три сошло с души... вскочил тоже им эта забавка-то в копеечку, одному старшине жалованья 200 рублей серебром, он и сам-то весь того стоит.
      - Отчего же не стоит?
      - Да оттого, что-с, где вот тоже эта ссора или неудовольствие промеж помещиком и мужиками, приедет тоже, разговаривает, рассуждает, а толку ничего из того нет.
      - Это так сначала, а после обойдется.
      - Нет-с, николи это не обойдется... У нашего вон тоже Кирила сына-то выбрали в старосты, как батька кучился, ояенно-с!.. "Что-что, говорит, пятьдесят рублей серебром жалованья положили, мы через это самое мастерство ваше колесное запускаем, - подороже, поближе сердцу-то нашему всякой должности".
      - Неужели же они не понимают, что это для общей пользы?
      - Что ему общая польза-то? Мужик, осмелюсь, сударь, доложить вам, умен на своем только деле, а что про постороннее судить али разговаривать, он ничего того не может.
      - Пожалуй, старшины эти потом и взяточки начнут побирать?
      - Непременно-с! Посредников-то еще теперь маненько побаиваются.
      - Ну, а посредники люди все хорошие?
      - Молодые все больше господа... Небольшого рассудка, и на речех не так, чтобы складные... Кто-ж, помилуйте, разве хороший господин, настоящий, служащий, пойдет в эту должность, на экие неудовольствия. Так сунулись, кому в другом месте негде уж приткнуться было.
      - Это пустяки, я сам знаю, сколько отличных людей тут.
      - Попервоначалу так-с! А что после - все вышли, потому самому: видят, что никакого ладу нет ни с мужиками ни с барами. Пустое это дело, барин, ей-Богу, так, - заключил прикзчик.
      - Ну, скажи, пожалуйста, дворовые у меня не желают ли взять надел земли?
      Приказчик даже вспыхнул от радости.
      - Как не желать-с, помилуйте, с великим удовольствием, отвечал он: - крестьянам теперь экие милости оказаны, а нам дворовым... два года эти пройдут, хоть топись совсем... у другого семейство большое, сам дела настоящего делать никакого не может, другой - старик тоже старый, ветхий.
      - Детки прокормят!
      - Гм, детки! Нечего нынче, батюшка, никому на деток надеяться... Мы вот тоже, Александр Николаевич, вместе с вами росли и родителей имели, жалели их тоже маненечко, а нынешние молодые ребята никакого чувства к старикам не имеют... Али опять теперича к женам, к хозяйкам: что есть, что нет ее, все ему единственно!
      - Ах, кстати, к женам! - произнес Бакланов: - где, скажи, пожалуйста, Марья?
      - Да здесь у нас, в нашу же вотчину вышла-с. Славная женщина из нее вывалялась, умная такая, расторопная.
      - И хорошо живет с мужем?
      - Да ничего особливого не видать... Все ведь они одинаково живут... В Питере муж-то... Не часто тоже сходить!
      - Знаешь что, я желал бы, во-первых, потолковать с мужиками об уставных грамотах и наконец поблагодарить за любовь ко мне.
      Приказчик смотрел на барина.
      - Вели приготовить им сегодня ужин: вина там ведра три купить, пива. Пусть придут с поля часов этак в восемь, попьют, поедят... Я потолкую в это время с стариками и вообще отпраздную с ними нашу общую радость.
      - Слушаю-с, - отвечал управляющий, решительно недоумевая, к чему все это господин хочет делать.
      - Ну, и женщины чтобы пришли, и Марья также, попели бы, поплясали бы! - заключил Бакланов.
      - Да это сколько угодно, удовольствие вам сделают, - отвечал приказчик.
      Оставшись один, Бакланов был очень доволен своим прежним крепостным "неуправлением".
      19.
      Братский праздник с народом.
      Из лугов, где сгребали сено, вотчина шла в усадьбу - мужики в красных ситцевых рубахах, женщины тоже в ситцевых сарафанах и в чистых белых рубашках, все с граблями и с вилами на плечах, все, по большей части, красивые и молодые.
      Бакланов стоял на балконе и прислушивался. Толпа пела песню, и чем ближе подходила, тем голоса становились слышнее. Бакланов заметил впереди идущую фигуру в белой рубахе, синих штанах, которая разводила руками и помахивала платком. Это был гайдук Петруша, совсем седой, как лунь, но еще бодрый...
      Голоса совсем уж стали слышны; Бакланов стал наконец различать слова:
      "С поля, с поля едет барин", - пели мужики и бабы.
      "Две собачки впереди!" - слышался, по преимуществу, дребезжащий голос Петруши.
      "Поровнявшися со мною, кинул он умильный взгляд!" - пели, кажется, по преимуществу женщины.
      "Здравствуй, милая красотка, из которого села?" - пробасили уж мужчины.
      "Вашей милости крестьянка, отвечала ему я!" - опять залились женские голоса.
      Всю эту штуку выдумал и управлял ею старик Петруша.
      Бакланов, стоя на балконе, все ниже и ниже наклонял голову; наконец не мог выдержать и, убежав к себе в кабинет, упал на диван и зарыдал.
      Покуда он лежал там, толпа пришла на двор, и слышалась уже другая песня:
      "Башмачки, башмачки,
      Башмачки мои тороченые!
      Три рубля за них платила.
      Только день в них походила.
      Башмачки, башмачки,
      Башмачки мои тороченые!"
      При этом какой-то малый, из простых деревенских мужиков, неистово ломался перед народом.
      Бакланов наконец вышел на крыльцо.
      - Ура! наш батюшка, барин! - вскрикнула толпа, подкидывая шапки на воздух. - Ура! - повторила она.
      И опять этим распорядился старик Петруша, который стоял на правом фланге и выше всех поматывал рукой.
      Бакланов снова прослезился.
      - Благодарю вас, братцы! - начал он взволнованным голосом. Что же водку-то?.. Подавайте водку-то! - прибавил он.
      Управляющий, с огромным бочонком и со стаканом в руках, пошел обносить.
      - Давай по два стакана за раз! - сказал Бакланов.
      Мужики при этом отхаркивались, отплевывались, однако выпивали.
      - Земли вам, братцы, - продолжал между тем Бакланов, стоя перед ними: - по Положению назначено по четыре десятины; но вы владеете, вероятно, больше?
      - Да, словно бы есть маленький излишечек, - произнесло несколько стариков-мужиков.
      - Весь этот излишек оставлю вам, не отрезываю ни клочка.
      - Благодарим, батюшка, покорно! - произнесли опять те же старики.
      - Земля-то больно плоха, - сказал стоявший несколько вдали рыжий, с перекошенным лицом, средних лет мужик: - каменья да иляк.
      - Ну уж, любезный, мне для тебя земли не выдумать, не сочинять, - отозвался ему Бакланов, услышав его слова.
      - Что, пустяки!.. Земля как быть надо земле... У всех здесь одинакая, - сказал опять старик.
      - Такая, небось, как у тебя, у старого. По сороку телег на одну полосу навоза-то валишь, - возразил ему, в свою очередь, мужик.
      - А тебе кто мешает, какой леший? - окрысился на него старик.
      - Ну-с, дворовые теперь, - перебил их Бакланов: - желаете ли оставаться у меня временно-обязанными крестьянами?
      - Лучше того нам быть не может! - сказал ему первый Петруша.
      - Старики пусть живут здесь, а молодые промышляют и будут платить за них оброк, - сказал Бакланов.
      - Нам тоже, Александр Николаевич, все про них да для них взять негде-с! - сказал молодой парень.
      - А ты вот найдешь у меня, как тебя на миру-то раза два поучат; их вспоили, вскормили, а они батек и знать не хотят, - сказал Бакланов.
      - Так, батюшка, Александр Николаевич, справедливо! отозвались с удовольствием старики.
      - Ну, садитесь, кушайте!
      Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы.
      - А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, - прибавил Бакланов и пошел.
      Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством.
      Он прямо подошел к ней.
      - Здравствуй, Марья! - сказал он и протянул к ней руку.
      Она хотела было поцеловать ее.
      - Как можно! Этого уж нынче нет, - говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели.
      Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой.
      - Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!..
      Марья продолжала смотреть на него с любопытством.
      - Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!..
      Приказчик подал.
      - Ну, вы теперь, - продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам.
      Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась.
      Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз.
      - Как бабушка-то на барина смотрит, - заметила одна женщина.
      - Что ты старушка? - обратился к ней Бакланов.
      - Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! отвечала та.
      - Просты они, матушка, ныне все! - отвечала ей прежняя женщина.
      Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала.
      - Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? - обратился он к ней.
      Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.
      - Нет, барин, не хочу, не стану! - отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов.
      На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.
      - Мне таперича, Яков Иваныч, что значит - ничего, - заговорил уже прежний покорный старичок.
      - А я его, дъявола, вот как ссучу! - говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.
      - Тсс! Тише! - скомандовал достаточно выпивший Петруша. Песню господину петь!
      - Песню, изволь! - повторила толпа.
      - Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! - сказал громко Бакланов.
      - В сад, ребята, уважим барина! - раздалось несколько голосов.
      Вся толпа тронулась.
      Бакланов постоянно старался быть около Марьи.
      Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться.
      Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.
      Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.
      Бакланов оставался между последними.
      Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные.
      Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.
      - Ой, барин, не трожьте! - прговорила она, отодвигаясь от него.
      Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.
      - Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.
      - Я еще, барин, не сошла с ума... - отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд.
      - Да ведь прежде ходили же?
      - Мало ли вы прежде крови нашей пили? - отвечала Марья.
      Бакланову сделалось стыдно и досадно.
      - Я, кажется, тебя не принуждал?
      - Волей, значит, видно, шла! - отвечала насмешливо Марья.
      - Да ведь это глупо же, - произнес Бакланов: - прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь... Я денег тебе дам, сколько хочешь!
      - Не надо, барин, никаких мне ваших денег, - проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: "пустите-с!", отошла на более приличное ей место.
      Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.
      Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.
      Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.
      - Барин, я пляшу, смотри, - говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. - Да ты гляди, хорошо ли? - говорил он.
      - Обернись, дуралей, к барину-то лицом, - усовещали его другие мужики.
      - Изволь, сейчас!.. - отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.
      - Экий дурак! экий скотина! - проговорили ему на это другие мужики.
      - Дурак и есть! - подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.
      "И это люди!" - говорил он мысленно сам с собой.
      Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.
      - Говорили с Марьей-с? - спросил он его с улыбкой.
      - Неприступна уж очень стала! - отвечал Бакланов в том же тоне.
      - Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! - объяснил приказчик.
      - Что это они так шумят? - спросил Бакланов с досадой.
      - Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!
      - Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!
      - Бесчувственный народ - как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! - отвечал приказчик и ушел.
      Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.
      Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. "Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!"
      20.
      Возвратившаяся любовь.
      На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.
      Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, - что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!
      В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.
      Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.
      При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.
      - Извините, сделайте милость, - заговорил он.
      - Где Софья Петровна? - спрашивал его тот задыхающимся голосом.
      - Сейчас... час с два как уехала, - отвечал Петр Григорьевич.
      - Сделайте милость, тройку мне лошадей... я ее догоню... мне до нее и ей до меня крайняя надобность.
      - Сейчас лошади будут! - отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.
      Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.
      - Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! - бормотала между тем старуха.
      - Вы что тут делали? - спросил ее Бакланов.
      - Сказки барину-то рассказывала... охотник... очень уж любит это! - отвечала старуха.
      "Вот, чорт, чем занимается!" - подумал Бакланов.
      Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.
      - Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! - проговорил он.
      - О, вздор! у меня пойдут! - проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.
      - Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! говорил Бакланов.
      - Нам, батюшка, не жаль, - отвечал старик-староста: пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их - мы сами не смели.