- Он будет нам читать свое произведение: "Старческий грех".
      Ливанов опять величественно склонил свою голову.
      - Все, что вышло из-под пера их, мне приятно, - сказал он ласково-обязательным тоном.
      - Господин Писемский реалист, - сказал Петцолов.
      Я ничего ему не возразил, а удивился только. что он знает это ученое слово.
      Читать меня Софи посадила против себя, и при этом я должен был сложить со столика "Петербургские Ведомости", "Современник" и "Русский Вестник".
      "Странно что-то это", - думал я.
      Евсевий Осипович тоже сел против меня.
      Петцолов наклонился за стулом Софи.
      Бакланов сел в углу. Ему, видимо, было не до того.
      Приступив к чтению, я хотел поскорее перейти к сценам любви; но, к удивлению своему, заметил, что слушатели мои, как только я стал описывать гимназическое воспитание, ужасно заинтересовались.
      На том месте, где моего героя секут, я видел, что большие глаза Софи в ужасе раскрылись. Я нарочно в конце этой сцены поприостановился.
      - Это ужасно! - говорила она. - У нас в пансионе точно так же... меня секли!
      - Вас, Софья Петровна? Господи! - воскликнул я, воображая себе, как это можно, чтоб ее секли.
      - Уверяю вас, а голодом так по целым неделям морили!
      - А помните, - отозвался из угла Бакланов: - у нас учитель латинского языка в гимназии - схватить за волосы и начнет таскать по полу, да пинками еще бьете в грудь.
      - У нас в корпусе, когда четыреста розог давали и мальчик закричит, так подлецом считали! - добавил Петцолов с своей стороны.
      Не делали мне никаких замечаний только правовед и Евсевий Осипович. Последний даже с некоторою гримасой сказал мне:
      - Продолжайте, пожалуйста!
      Я перешел наконец к сценам любви и чувствовал, что голос мой дрожал душевными нотами, которые, казалось бы, должны были проходить в то сердце, в которое предназначались.
      Замечания, впрочем, начались тогда только, как я начал описывать разных лиц, к которым Иосаф ездил занимать деньги.
      - Вот кто проприетеры-то! - воскликнул Бакланов, когда я прочел о скупом молодом купце: - их бы надобно душить...
      На том месте, где я описывал пьяного майора, вмешался Петцолов.
      - У нас до сих пор еще есть батальоный командир, который каждогодно по два месяца пьет запоем.
      - Читайте, пожалуйста, дальше! - перебил его, обращаясь ко мне, Евсевий Осипович.
      Я продолжал.
      Когда описывалось, как взяли Иосифа в острог, как производилось следствие над ним, участие со всех сторон было полное.
      - Какой гадкий этот полицмейстер! - заметила Софи.
      Когда же я прочел, как тело Иосифа в тюрьме, упав, звякнуло, она даже вздрогнула.
      - Бедный! - проговорила она.
      - Чудесно! чудесно! - воскликнул Бакланов.
      - Как славно вы разных этих канальев обрисовали! - заметил Петцолов.
      - Этакие случаи возможны только при закрытом суде, - заметил правовед.
      - Конечно! - отвечал я ему.
      Около двадцати уже лет мое авторское самолюбие получает щелчки оттуда и отсюда, и все-таки я не приучил себя наблюдать, как и что вокруг меня происходит.
      Но видел и подметил все это Евсевий Осипович.
      В продолжение всего этого чтения и отзывов, у него не сходила с губ насмешливая улыбка.
      Стали поспешно подавать ужинать, и мы все уселись.
      Я посажен был около хозяйки.
      - Чудесно! чудесно! - говорила она.
      Я скромно, но не без удовольствия тупился.
      - Вы вот, как видно, наблюдали жизнь, - обратился вдруг ко мне Евсевий Осипович: - скажите: какая по преимуществу поражает вас в теперешнем нашем обществе черта?
      - Право, не знаю! - отвечал я.
      Мне не хотелось с ним говорить.
      - Черта все-таки движения вперед, - подхватил Петцолов.
      Евсевий Осипович не взглянул даже на него.
      - Черта торопливости! - продолжал он, исключительно обращаясь ко мне. - У нас все как-то скоро поспевает. Каково это выходит, того не разнюхивай очень, но зато скоро.
      Я сначала и не понял, к чему он эту речь клонит.
      - Вот у вас ведь этот аксельбант академический? - обратился он вслед затем к Петцлолову.
      - Да-с, - отвечал тот серьезно.
      - Я, например, - продолжал Евсевий Осипович, опять как бы обращаясь ко мне: - сам некогда в молодости служил в военной, знаю теперь весь верх военный, и, признаюсь, предполагал в нашем воинстве все возможные добродетели: и храбрость, и честность рыцарскую, и стойкость, но никак уж не ученость: так вот было и изживал с тем век, только раз иду по Невскому, один мне попадается офицер с ученым аксельбантом, другой, третий, наконец сотня. - "Что такое, говорю, это все ученые?" - "Все ученые", говорят. Вот те на! сразу тысяч пять понаделали.
      - Это не ученость, а знак один! - проговорил было Петцолов с насмешливою улыбкой.
      - Знак - вещь важная-с! - воскликнул ему Евсевий Осипович: для французского инженера корде - предмет Бог знает каких честолюбивых мечтаний и трудов. Они, сделав два-три открытия, стяжают это... А вы вот, вам надели это, вы уж думаете: "Э! баста! я ученый..."
      Мне самому действительно странно было видеть на Петцолове аксельбант.
      Он покраснел и сказал каим-то глухим голосом.
      - Я вам позволяю это говорить только как старику...
      - Что мне позволять-то? - возразил ему, нисколько не сробев, Евсевий Осипович: - я говорю не лично про вас, а про весь, во всей его окружности, факт.
      Затем последовало довольно неловкое и продолжительное молчание.
      - Мысль лучше больше поощрять, чем гнать и преследовать ее, проговорил наконец, как бы сообразив, Бакланов.
      - Это не мысль поощрять, - отвечал Евсевий Осипович: - а бессмыслие, которым, извините меня, и вы и все общество полны: мы вот несколько месяцев назад были у вас, и вы, в противодействии общественному направлению, предполагали издавать какой-то эстетический журнал, а госпожа племянница, кроме как о своих буклях и юбках, вряд ли о чем и думала в то время; но сегодня - приезжаем, и каких граждан в вас встречаем: при каждом намеке на общественное зло сердца ваши наполняются гневом и негодованием. Она, например, молодая и, вероятно, еще пылкая женщина, проходит с невниманием и зевотой, когда ей читают, со слезами в голосе, про любовь: некогда ей заниматься сим бренным удовольствием; в ней один огонь горит, огонь гражданки!
      Софи сидела, потупясь, но Бакланов побледнел.
      - Не годы же употреблять на то, чтобы начать честно думать! проговорил он: - для других, кто постарше, конечно, это трудно; но нам еще, слава Богу, не семьдесят лет!
      - Нет-с, годы! - закричал на него Евсевий Осипович: - мало того, десятки лет... столетия! Прочтите-ка хорошие истории и поучитесь, как и каким испытаниями делались настоящие-то граждане; а вот она, - прибавил он, снова показывая головой на Софи: - то, что есть в ней, она скрывает, а к чему участвует, то - лжет - того нет у ней в душе.
      - Ну, уж и лгунья я! - сказала Софи.
      Бакланов опять заступился за нее.
      - Откуда же к вам-то, дядюшка, разные христианские, социалистические и мистические идеи пришли? - спросил он насмешливо: жизнь ваша не совсем же согласна со всем этим была.
      - На меня вам нельзя указывать-с! - вывернулся Евсевий Осипович: - я родился, вырос и жил в веке рабства и холопства, я должен был вилять хвостом, а вы призваны на более чистое служение.
      Говоря это, он уже поднимался.
      - Благодарю! - сказал он, обращаясь ко мне: - ваш полет не высок, не орлиный, но не лживый.
      И, отдав прочим холодный поклон, вышел.
      - Да ты сказала ему, что мы завтра уезжаем? - обратился Бакланов к Софи.
      - Сказала, за это и бесится, - отвечала она с улыбкой.
      - А вы завтра уезжаете? - спросил я.
      - Уезжаем, monsieur Писемский, уезжаем! - отвечала Софи с сожалением.
      - Она едет в свое именьице, а я в свое! - подхватил Бакланов.
      Я на это молча только поклонился.
      "Так вот чем наслаждались в моем произведении, - думал я, едучи домой: - да и то, по словам Евсевия Осиповича, притворно!"
      8.
      Что собственно занимает ее.
      Сердце мое не утерпело.
      На другой день я поехал проводить моих друзей на железную дорогу.
      В первой же со входа комнате я встретил Бакланова, с дорожною сумкой через плечо и в фуражке.
      - Merci, Писемский, - сказал он, с чувством пожимая мне руку и даже целуясь со мной. - Софи там, в отделении первого класса.
      Я прошел туда, и так случилось, что подошел к Софи сзади. Возле нее, низко-низко наклонясь, стоял Петцолов. Я невольно приостановился и не подходил к ним.
      Говорила Софи.
      - Он несносен... Теперь он разоряется и выходит из себя, как будто бы я в том виновата, тогда как я живу решительно независимо от него...
      - Надобно не зависеть и от любви к нему.
      - Я его не люблю...
      - Надобно доказать это на деле.
      Софи грустно покачала головой.
      - Для женщины это не так легко, - сказала она.
      - Для умной женщины это должно быть совершенно легко, проговорил Петцолов и потом довольно небрежно прибавил: - Я буду писать к вам!
      - Нет, невозможно, - отвечала Софи серьезно: - я лучше сама вам напишу.
      - Но до тех пор я умру.
      - Нет, живите! - произнесла Софи явно нежным голосом.
      Я, может быть, и еще бы узнал что-нибудь, но в это время входил Бакланов. Я поспешил к нему навстречу.
      - Я все ищу! - сказал я.
      - Да вот она, - отвечал он мне.
      Мы подошли.
      Софи кинула на Бакланова рассеянный взгляд, но увидев меня решительно просияла радостью.
      - Ах, monsieur Писемский! Как это мило с вашей стороны. Merci, merci, - говорила она и даже отодвинулась, чтоб я сел рядом с ней.
      Я сел.
      Мне было немножко досадно на нее, но, главное, меня возмущал Бакланов: неужели он ничего не видал, что кругом его происходит, или, может быть, находит в этом удовольствие?
      - Скажите, пожалуйста, вы едете теперь к семейству вашему? спросил я его.
      - Нет, семейство мое в К... - отвечал он, как-то еще ниже склоняя свою потупленную голову.
      Он по-прежнему был заметно грустен.
      - У вас ведь есть дети? - продолжал я его пытать.
      - Есть, - отвечал небрежно Бакланов.
      - Как вам, я думаю, грустно о них; вы более полугода не видали их.
      Бакланов мне на это ничего не сказал, а заговорил о чем-то с проходившем мимо кондуктором.
      Софи только мимолетом прислушивался к словам моим и продолжала грустно любезничать с гусаром. Она в этом случае, кажется, нисколько не стесняясь Баклановым.
      - Вы до самой вашей деревни поедете с Александром Николаичем вместе? - спросил я ее.
      - Нет, мы только по железной дороге... до Москвы.
      - Но ваши имения в одной ведь губернии?
      - Да, но потом мы с ним поедем в разное, вероятно, время!..
      - Нет, неправда, вместе поедут, - сказал, подмигнув мне, Петцолов.
      - Как вы смеете так говорить! - сказала ему Софи, больше шутя.
      Об этом предмете они, видно, совершенно свободно разговаривали.
      Мне ужасно хотелось сказать какую-нибудь дерзость Софи.
      - Вы ужасная притворщица! - начал я прямо.
      - Не может быть, нет! - воскликнула она.
      - У вас все только для наружности, и даже я знаю, что такое в вас искреннее.
      - Ну, что же во мне есть искреннего... что искреннего? Скажите! - пристала она ко мне.
      - Сколько могу отгадывать, так любовь к разнообразию.
      - В чем к разнообразию?
      - Во всем.
      - Совершенно верно, совершенно! - подхватила Софи, делая вид, что не понимает, к чему я это сказал.
      - Это так, да, - подтвердил и Петцолов.
      В это время ударил звонок, все встали.
      Софи стояла, поправляя платье сзади. Хороша и величественна в эти минуты она была божественно!
      Бакланов простился со мною нежно, и почему-то у нас обоих навернулись при этом слезы на глазах.
      Софи, прощаясь с Петцоловым, явно с ним шепталась.
      Я еще раз видел ее лицо, когда она, сев в вагоне, приложила его к окну и еще раз кивнула головкой мне и Петцолову.
      Мы пошли с ним вместе из вокзала.
      - Скажите, что за отношения у madame Леневой с Баклановым? спросил я невиннейшим голосом.
      - Она живет с ним, - отвечал он мне.
      - И вы, кажется, не совсем к ней равнодушны.
      - Нет, что же! Разумеется, немножко! - отвечал он, не думая нисколько, видно, скрываться в этом случае.
      - Ну, смотрите, Бакланов вас убьет: он бешеный, вспыльчивый!
      - О, нет, у них это совсем на других основаниях.
      - На других?
      - Она может делать, что хочет; он тоже... по этим, знаете, новым правилам.
      - По новым?
      - Да, в наше время убедились наконец, что глупость же хранит верность, ревновать друг друга.
      - Разумеется! - подтвердил я.
      В это время мы вышли на подъезд. Он сел на превосходную пару, на которой я раз видел Софи, и понесся по Невскому, зацепляя извозчиков и пешеходов.
      "И это тоже прогрессист! Несчастная, несчастная моя родина!" - подумал я.
      Не об общественном, разумеется, служении говорим мы здесь. Благословенна будь та минута, когда в обществе появилась стремление к нему! Но гневом и ужасом исполняется наше сердце, когда мы подумаем, в чем положили это служение: в проведении не то что уж отвлеченных мыслей, а скорей каких-то предвкушений мыслей. И кто наконец эта соль земли, эти избранные, пришедшие к общественной трапезе!.. Остроумные пустозвоны, считающие в ловкой захлестке речи всю суть дела!.. Торгаши, умеющие бесконечно пускать в ход небольшой запасец своей душевной горечи!.. Всевозможных родов возмужалые и юные свищи, всегда готовые чем вам угодно наполнить свою пустоту!..
      9.
      Рассказы Венявиных.
      Перехожу снова к объективному способу.
      Незаконные мои любовники, приехав в провинцию, в свой родной город, и остановясь в грязных номерах лучшей гостиницы, - Софи в одном номере, а Бакланов в другом, - осмелились дать о себе знать одному только старинному другу Бакланова - Венявину. Тот точас же сначала прибежал один, потом побежал за супругой.
      Женат он был на доброй Маше, дочери священника. Первый раз он увидел ее у Леневых, приехав к ним визит делать, и сейчас же влюбился в нее. Маша тоже в него влюбилась. Они сочетались и до сих пор столько же раз и с такою же нежностью каждодневно целовались, как и в первый день своего брака. Детей у них было человек десять.
      Оба толстенькие, оба коротенькие, расфрантясь сколько возможно, они прибежали к нашим петербургским гостям, сильно взволнованные как приятным этим свиданием, так и вообще разными совершившимися в это время в городе и около происшествиями.
      Все поместились в комнате Софи, которая, чувствуя себя не совсем здоровою, сидела печальная и грустная, завернувшись в свою теплую, дорожную шаль.
      Венявины беспрестанно говорили один за другим и даже перебивали друг друга.
      - Я не помещик, а чиновник; но это невозможно, невозможно! кричал Венявин, топорщась всем телом.
      - Помещицу Коврову, - подхватила его толстенькая и совершенно с ангельским лицом супруга: - пошла она с девушкой в баню, трое мужиков подошли к окошку, да и смотрят. Она говорит: "Подите прочь!". Они пошли да колом дверь-то снаружи и приперли. Всю ночь в бане-то и просидела: кричала-кричала, никто в целой деревне не отпер!
      - Да, да! - подтвердил и муж. - Она пришла к губернатору жаловаться, а он ей говорит: "Вы отсталая, говорит, женщина, крепостница!.."
      - Да кто он, из моряков, что ли? - спросил Бакланов.
      - Из моряков.
      - Ну, так вот что мне про него в Петербург рассказывали: у него с корабля упал матрос - ему бросили там что-то такое, вытащили его, и он сейчас же велел дать ему сто линьков, зачем смел закричать, когда упал в воду; а теперь человеколюбивый эмансипатор.
      - Я тебе говорю, братец! - восклицал Бакланов.
      - Нашего старика таки-удалили наконец! Нашли несовременным! продолжал Бакланов.
      - Но ведь те лучше были, честнее, - горячился Венявин: - те откровенно по крайней мере, действовали, а это иезуиты: пошли их царство небесное на земле вводить, или, как Ирод, младенцев резать, они одинаково будут это делать за жалованье.
      - Поля-то, Господи, - вмешалась опять Маша, не менее мужа взволнованная: - поля-то у помещиков, этакие большущие, наполовину стоят незапаханные и незабороненные.
      - Будет голод, непременно, непременно! - поддерживал Венявин.
      - Этак неприятно и ехать в деревню, - проговорила наконец Софи, все время молчавшая и даже вряд ли слышавшая, что кругом ее говорили.
      - Ай, да вы и не ездите! Просто страшно! - подхватила Маша. У папеньки столько теперь приезжает помещиков и останавливается: "Не можем, говорят, жить в деревне; очень уж нам грубят и обижают нас!".
      - Скоро по дорогам, пожалуй, будут грабить! - прибавил, разведя руками, Венявин.
      - Да чтой-то, Николай Гаврилыч, как это ты так говоришь: будут! - прикрикнула на него Маша: - и грабят уж! Вот к папеньке мужик за навозом ездит, так ехал пьяный в воскресенье из города - ограбили!
      - А мы сегодня ночью думали было выехать! - проговорила опять Софи.
      - Ай, нет, душечка Софья Петровна, ангел мой! Не ездите! воскликнула Маша.
      - Нет, нет! - подтвердил и Венявин.
      Эти два кроткие существа насказали потом еще таких страхов и ужасов, что даже сами испугались и побоялись итти пешком домой, а попросили послать человека, нанять им извозчика.
      Бакланов и Софи, по отъезде их, не сказав друг с другом ни слова, разошлись по своим комнатам, и каждый, с своими грустными мыслями, улегся почивать: видно, незаконная любовь так же имеет свойство охлаждаться, как и законная!
      10.
      Прежнее Ковригино.
      Были серенькие, мокрые сумерки.
      По той же самой дороге, с которой некогда мы начинали наш рассказ, ехала Софи с Баклановым, и какая разница была в том поезде и в этом: вместо домоделанных крытых саней и розвальней - лондонской сборки карета; лошади не крепостные, а вольнонаемные, идущие какою-то развалистою походкой. Высокий малый, извозчик, сидел без всякой церемонии и беспрестанно курил. Наконец в экипаже сидели не муж с женой, а любовник с любовницей, и не стыдились так ехать в свое имение.
      Тетушка Биби, что чувствуют твои кости при этом!
      Почтенная девица сия, как только получен был первый манифест об освобождении крсетьян, захирела и померла.
      - Я родилась и умру госпожой своих людей! - были почти последние ее слова перед смертью.
      Наследницей она оставила Софи, единственно потому только, чтоб имение не досталось мерзавцу Виктору.
      Когда въехали в усадьбу, первое, что кинулось в глаза, был дом с заколоченными окнами.
      Бакланов сам должен был выйти из экипажа, чтобы выкликнуть кого-нибудь из людей.
      Он на первую попал на добрейшую и глупейшую Прасковью, сделавшеюся теперь совсем старою девкой.
      - Госпожа ваша, Софья Петровна Ленева приехала! - сказал он.
      - Ай, батюшки, Господи! Барыня приехала! - воскликнула эта простодушная девушка и сначала пробежала опять в кухню за ключом от заднего крыльца, отперла его, пробежала по дому и отперла переднюю; потом побежала в кухню за свечкой и чтобы оповестить других людей.
      Софи все это время сидела в экипаже.
      Наконец Бакланов ее высадил, и они, в сопровождении Прасковьи со свечой, вошли в дом. Оборванные в зале обои висели огромными лопастями. Зимние рамы были еще не выставлены, и к ним пропасть наприставало околевших мух. Круглое, в золотой раме, зеркало, как было в похороны Биби завешено черным флером, так и оставалось; отовсюду пахнуло уже не ладаном и воском, а какою-то могилой и сыростью.
      Путники наши прошли в гостиную. Там, в углу, стояло старое кресло майора, точно будто бы сейчас только сняли его с них.
      Прасковья поставила свечку на стол.
      - Самовар прикажете-с? - спросила она.
      - Да! - отвечала Софи.
      Добрушка эта убежала ставить самовар.
      Бакланов и Софи сели друг против друга. Обоим было грустно. Перед обоими проходила их прежняя молодость: сколько было надежд, в какой богатой перспективе открывалась тогда будущая жизнь, и что ж в итоге?
      - Вон, у этого комода, помните? - сказала с грустною улыбкой Софи, показывая глазами на простеночное трюмо: - я в первый раз вас поцеловала.
      - Да! - отвечал Бакланов.
      - А вот тут, помните, на диване, я раз, в сумерках, прикурнула, а вы стали передо мной на колени, и вдруг тетенька Биби вошла, - как мы перепугались тогда! - продолжала Соня.
      - Д-да! - отвечал и на это Бакланов.
      Его душу в эти минуты волновало целое море разнообразнейших чувствований.
      Софи встала, подошла к нему и оперлась на его плечо.
      - Грустно мне, друг мой, грустно! - проговорила наконец она, склоняясь к нему головкой.
      Бакланов обнял ее и посадил к себе на колени.
      - Что ж тебе грустно? - спросил он ее.
      - Так... ты меня не любишь больше!
      - Из чего же ты это видишь?
      - Так... Ты все стал нынче говорить о жене своей; говоришь, она умная, честная, чистая женщина.
      Бакланов ударил себя в голову.
      - О! - воскликнул он: - не напоминай мне об этой несчастной моей мученице!
      - Она твоя мученица, а я, значит, твоя злодейка. Вот, посмотри: ты уж и плачешь о ней!
      - Нет, не ее я оплакиваю, а долг свой, свои обязанности, над которыми я надругался, как подлец, как мальчишка какой!
      - А я-то как живу всю жизнь! Господи! Господи! - воскликнула Софи, в отчаянии разводя руками.
      - Нет! Тот безумец, - продолжал Бакланов: - кто говорит, что в браке нет таинства. Сам Бог тут присутствует, и Он один только может освятить эти между людьми отношения!
      - Именно! - подтвердила Софи. - Я тебя, например, очень люблю; а прямо и откровенно скажу: мне жить с тобой гораздо тяжелее, чем с покойным мужем моим. Тот мне гадок, противен был; но я знала, что хоть страдаю, но не грешна и не преступна.
      - Ну, старого уже не воротишь! - отвечал ей мрачно Бакланов и поспешил спустить ее с колен.
      Входила Прасковья с самоваром.
      Софи сейчас же принялась сама хозяйничать.
      - Подайе сливок! - сказала она.
      Прасковья что-то переминалась.
      - Не знаю, матушка, сбегаю, - начала потом она: - не доят, чу, барские-то коровы, худые такие!
      - Как, неужели же все не доят? Сколько же коров?
      - Четыре коровы.
      - Как четыре?.. У тетушки, я думаю, их было сорок!
      - Околевали-с, умирали... Нет ли хоть у крестьян у кого, схожу! - отвечала Прасковья и опять побежала.
      Софи и Бакланов, оставшись вдвоем, грустно усмехнулись.
      Прасковья возвратилась и принесла жиденького молочка.
      - Ну, уж мы этого пить не станем, - сказала Софи, отодвигая молочник назад: - поесть нам тоже, вероятно, нечего?
      При этом вопросе Прасковья даже покраснела.
      - Ничего, кажется, нет-с.
      - И яиц даже? - спросила Софи.
      - Перевели барских-то кур тотчас же, как покойница-то барышня скончалась. У курятницы тоже дочка на волю выдана, все теперь и живет там-с.
      Бакланов начинал уже выходить из себя.
      - Ты вот скажи старосте, - продолжала Софи: - со мной нарочно приехал брат, - прибавила она с ударением, показывая на Бакланова: он завтра же примет все по описи, и я вступлю в управление имением серьезно.
      - Слушаю-с, - отвечала покорно Прасковья. - Вам где прикажете постель отправить, у тетеньки в комнате-с? - спросила она. - Только в их комнате постелька-то и осталась.
      - А прочие где же?
      - Не знаю-с.
      - Хорошо, у тетки.
      - А вам где прикажете-с? - обратилась Прасковья к Бакланову.
      - Обо мне не беспокойся, я вот хоть тут на диване засну.
      - Ты можешь итти, - сказала ей Софи.
      Прасковья ушла.
      Бакланов пошел и запер за ней дверь.
      - Ты, друг моя, ляг у меня в комнате, - сказала ему Софи.
      - Непременно! - отвечал он, и вскоре потом они со свечой вошли в комнату Биби.
      Огромная киота с дорогими образами была заперта и даже запечатана печатью.
      - Святыню-то Божью пощадили, не разворовали, - сказал Бакланов.
      - Да, ужасно какой народ! - сказала Софи.
      Затем они, общими стараниями отыскав под образами бутылку с деревянным маслом и засветив лампаду, улеглись; Софи за ширмами на теткиной постели, а Бакланов на полу.
      При каждом малейшем шуме на улице или в доме они переговаривались.
      - Что такое? - спрашивала обыкновенно сейчас же Софи.
      - Не знаю! - отвечал тоже встревоженным голосом Бакланов и потом уж только прибавлял: - нет, ничего!
      Они боялись, что мужики придут и убьют их.
      11.
      Староста старый и новый сельский староста.
      На другой день в комнаты явилась опять одна только Прасковья и, как следует доброй, хорошей крепостной девушке, несколько принарядились по случаю радостного приезда господ.
      - Что ж мы будем сегодня есть?.. Ты пошли мне повара.
      - Нет его, пса этого. Косить ушел, верст за пятнадцать. Позвольте, я уж состряпаю что-нибудь.
      - Сделай милость!.. На вот тебе денег... купи там курицу, говядины, что ли.
      - Слушаю-с. У своих-то не укупишь, в Парфеново сбегаю, куплю.
      - Но скажи, пожалуйста, отчего же меня все так чуждаются?
      - Ну, матушка, народец ведь у вас... сами, я думаю, изволите знать!
      Весь это разговор происходил, когда Прасковья одевала Софи.
      Та, придя пить чай, рассказывала все это Бакланову.
      - Вот я вам этого старосту вызову, - сказал он и вышел на крыльцо.
      - Эй ты, любезный, - крикнул он проходившему по двору молодому дворовому малому, который, при виде его, сейчас же насупился и нахмурился: - пошли ко мне старосту сейчас же!
      Парень, больше по привычке повиновался барскому голосу, повернулся и прошел в старостину избу.
      Бакланов продолжал стоять на крыльце.
      Парень вышел из избы.
      - Говорил-с... - объяснил было он коротко и хотел уйти ободворком.
      - Да ты не "говорил", а чтобы сейчас он здесь был!.. Зуба ни одного у канальи не оставлю... - заревел Бакланов.
      Парень вернулся в избу.
      Староста, мозглый и худенький старикашка, наконец показался и подошел к Бакланову.
      - Ты староста? - спросил тот.
      - Я, сударь, я, - отвечал тот, как-то плутовато тряся головой и точно пряча свои глаза.
      - Пойдем к барыне, к госпоже твоей! - проговорил Бакланов.
      Староста пошел вслед за ним в горницы.
      - Вот он-с! - проговорил Бакланов, показывая на него Софи.
      Та встала на ноги и собрала, сколько у ней было присутствия духа.
      - Отчего вы не хотите ко мне явиться? - сказала она.
      - Нам нельзя того! Извините нас, сударыня, на том! - сказал староста, по-прежнему потупляя глаза.
      - Отчего нельзя?
      - Воля уж, значит, теперь: какое явленье! Под неволею тоже опять-то голову сунешь, так и не выцарапаешь!
      - Но воля сама по себе, а мое право на вас само по себе, говорила Софи.
      Староста при этом даже усмехнулся.
      - Нету, матушка, прав этаких ныне! - проговорил он.
      - Да ты известен или нет о духовном завещании? - воскликнул ему Бакланов.
      - Да что, батюшка, конечно, что покойница тогда грех только изволила лишний на душу взять, писавши это самое; а что умереть изволила, значит, мы вольные; порядки-то нынче известны-с! - отвечал староста, не ворочая к нему головы.
      - Что ж вы и работать на меня не будете? - спросила Софи.
      - Никак нет-с!
      - И оброков платить мне не будете?
      - Нет-с!
      - Так я вас заставлю! Ах вы, мерзавцы, бунтовщики! вскричала Софи, вся побледнев.
      Госпожа в ней наконец проснулась. Она готова была своими хорошенькими ручками вцепиться старосте в волосы.
      - Сейчас чтоб у меня прощения просили, сейчас! - продолжала она, стуча ножкой.
      - Мир-то меня, сударыня, может теперь поедом съесть, что я и в дом-то вас допустил! - возражал ей староста.
      - Меня в дом? - воскликнула Софи, ударяя себе в грудь.
      - Да как же, помилуйте, дом общественный!
      При этом Софи и Бакланов переглянулись между собой.
      - Calmez-vous! - сказал он, беря Софи за руку. - Кто здесь посредник? - обратился он к старосте.
      - Не могим знать-с, - отвечал тот.
      - Как не знаешь? - спросил Бакланов, задыхаясь от бешенства.
      - Делов тоже никаких не имели до них, почему нам знать! продолжал староста, водя глазами по полу.
      - А! не знаешь, не знаешь! - проговорил Бакланов и, схватив старика за ворот, притряхнул его.
      Старик позеленел.
      - Посредник, ваше благородие, Иван Егорыч Варегин, - сказал он.
      Бакланов сейчас же отпустил его.
      - Варегин! - произнес он радостно. - Пошел вон! - прибавил он старосте, и тот, как бы ничего особенного не случилось, посмотрел себе на ноги и вышел.
      - Ну, вот и прекрасно! Все теперь устроится! - сказал Бакланов, обращаясь к Софи, котрая смотрела на него вопросительно.
      - Параша, Параша, - крикнул он убиравшей в соседней комнате чашки Прасковье. - Нет ли кого послать за посредником-с?
      - Пошлите-с сельского старосту! Он у нас тут недалеко в Парфенове живет-с, - отвечала та шопотом.
      - Сбегай, ради Бога, - произнес Бакланов.
      - Я нищенку пошлю-с; самое-то, пожалуй, наши дьяволы увидят и изобьют еще! - отвечала Прасковья и ушла.
      Через несколько времени явился сельский староста, молодой, вежливый мужик.
      - Съезди, любезный за посредником, - сказал ему Бакланов.
      - Слушаю-с, - отвечал тот с видимою готовностью.
      - Что такое, скажи, пожалуйста, отчего это неповиновение ко мне? - спросила, выйдя к нему, Софи.
      Староста модно переложил из руки в руку шляпу.
      - Бог знает, сударыня, - отвечал он, как-то особенно ужимая губы. - Надо так полагать, что глупость одна их.
      - Так ты им растолкуй! - сказала Софи.
      - Нам они, сударыня, не верят, как не по их говоришь... Все одно, вы говорят, от начальства...