Здесь мое внимание, чтобы не сказать - сердце, было поглощено самым очаровательнейшим образом: изящнее и благороднее выражения лица, как было у Софи, я не встречал. Ее густые смолянистые волосы лежали у ней на голове толстыми змеями. Цвет кожности был нежности Киприды в ту минуту, как та вышла из пены морской. Талия именно там и возвышалась, где желалось того самому прихотливому вкусу, там и суживалась, где нужно было, чтобы было узко. Одета она была не то, чтобы как дома, и не то, чтобы как для гостей.
      "Господи! - думал я: - родятся же на свете такие красавицы, от одного созерцания которых чувствуешь неописанный воторг".
      Бакланов, кажется, это заметил.
      - Кузина - почитательница ваших сочинений, - сказал он.
      - Ах да, - отвечала Софи, кидая на меня убийственный взгляд.
      Но я видел очень хорошо, что ангел этот не читал ни строчки моих сочинений, да и вряд ли что-нибудь читал!
      На моем, довольно продолжительном веку, мне приходилось видеть три формации женщин: девиц и дам моей юности, которые все читали; потом, в лета более возмужалые, - девиц и дам ничего не читавших, но зато отлично наряжавшихся и превосходно мотавших деньги, к разряду которых, собственно, и принадлежала Софи, и наконец, с дальнейшим ходом рассказа, мне, может быть, придется представить вниманию читателя барышню совсем нынешнюю, которая мало что читает, но сейчас все и на практику переводить.
      Во время всех моих этих рассуждений лакей вошел и доложил:
      - Генерал Ливанов.
      Бакланов встал и, как человек светский, нисколько не принял раболепной позы, а, напротив, как-то еще небрежней закинул свои волосы назад; но вошел решительно величественный старик.
      - Здравствуйте! - сказал он, клняясь всем общим поклоном, и потом тотчас же сел напротив Софи.
      Все мы: молодцеватый Бакланов, ваш покорный слуга, не совсем худощавый, сухопарый правовед и жиденький Петцолов показались против него решительно детьми, и одна только Софи спорила с ним во впечатлении, и то своею красотой.
      Когда Ливанов, быв еще старым директором, докладывал однажды министру, тот вдруг обернулся к нему и вскричал:
      - Да кто же из нас министр, вы или я? Вы таким тоном мне говорите!
      - Приближаясь к розе, ваше высокопревосходительство, невольно приемлешь ее запах! - отвечал на это Ливанов.
      И министр поверил ему.
      Я видел, что старик был одет в самый новый парик, в отличнейшей дорогого сукна фрак, брильянтовые запонки и в щегольской рубашке. От него так и благоухало тончайшими духами.
      Бакланов стал ему рекомендовать нас.
      При моей фамилии Ливанов несколько подолее и попристальнее, чем на других, остановил свой взгляд на мне.
      Софи налила чаю и подала ему.
      Он ее поблагодарил величественным, но молчаливым наклонением головы.
      Бакланов между тем все что-то егозил и беспокоился.
      - Мы вот, дядюшка, сейчас рассуждали, - начал он: - какое безобразие нынче происходит в литературе: Пушкина называют альбомным поэтом, и всюду лезет грязь и сало этой реальной школы! Какие у нас дарования: какой-нибудь в Москве Варламов, Мочалов, здесь - Брюллов, Глинка, - все это перемерло; другие, которые еще остались - стареются, новых никого не является... Надобно же как-нибудь все это поднять и возбудить.
      Евсевий Осипович, слушая племянника, при конце зажмуривал даже глаза, как бы затем, чтобы ярче вообразить себе рисуемую перед ним картину.
      - Возбудить никогда ничего нельзя-с!.. - заговорил он наконец. - Все возбужденное всегда ложно и фальшиво: сила и энергия пьяного человека не есть сила, сон напившегося опиума не есть успокоение.
      - Но отчего? Я не так, может быть, выразился; ну, не возбудить, а развить! - возразил ему Бакланов.
      - Это все равно, не в слове дело, - перебил его Евсевий Осипович: - вам, например, никак теперь не возбудить и не развить идеальной пластики греческой; в мире, во всем человечестве нет этого представления. Вам рафаэлевских мадонн не возвратить, как не возвратить и самого католицизма с его деталями. Вот нам, французская псевдоклассика и вообще вся эпоха Ренессанс были возбужденные, - что они принесли нам? Звучные, пустые, без содержания слова, прихотливые, затейливые, но без настоящего вкуса и смака формы.
      Говоря это, Евсевий Осипович взмахивал глазами то на меня, то на Софи, и вообще, кажется, хотел уронить этим спором в глазах наших Бакланова.
      - Однако музыка есть еще до сих пор! - воскликнул тот.
      - Какая-с? Революционная! - подхватил Евсевий Осипович: - вы слыхали ли a l'armi?.. Пафос этой оперы на конце блеснувших кинжалов, и раскусите это! - заключил он, подмигнув лукаво на всех гостей.
      - Я совсем не то говорю: я не хочу только этого крайнего развития реализма, - возразил было Бакланов.
      Ливанов не обратил внимания на его слова.
      - Мир есть, - продолжал он: - волнообразное и феноменальное обнаружение одного и того же вечного духа: одна волна стала, взошла до своего maximum'a и пала, не подымешь уж ее!.. Неоткуда этой силы взять и влить ее внутрь мира, да и отверстий нет для того.
      - Ведь это, дядюшка, известная старая вещь: мистицизм и пантеизм! - возразил было опять ему Бакланов.
      - Что ж мистицизм! - воскликнул, весь побагровев, Евсевий Осипович: - что вы мне в укор ставите то, чего вы и не нюхивали... Для моего Бога нет формы: я верю в Его вечную, вездесущую и всетворящую силу. Шутку какую взяли: мистицизм и пантеизм! Так вот сейчас, как круг пальца повернул, и порешил все!
      При этих словах Евсевий Осипович беспрестанно уж кидал на меня взгляды; но я дал себе слово сохранять молчание, и кроме того, нечего греха таить, больше всех их разговоров меня занимала Софи.
      "Все это, - думал я: - суета; а вот прелестное-то Божье творенье!"
      Петцолов также, видно, разделял мое мнение и, положив по-прежнему руку на саблю, все время глядел на Софи.
      Но в разговор вмешался правовед и решился, как видно, поддерживать Бакланова.
      - Вы изволите говорить, - обратился он вежливо к Ливанову: что не вольешь силы. Однако мы видим, что один человек делает целую эпоху: Петр, например.
      - Что ж ваш Петр? - воскликнул и ему Евсевий Осипович: втиснул в народ несколько насильственных государственных форм, но к чему они годны: и ваша канцелярская тайна, и крепостное право, да и войско ваше, пожалуй, так и называемое регулярное.
      - Однако без этого регулярного войска другие государства нас завовевали бы.
      - Ну, это еще старуха-то надвое сказала; народ целый трудно завоевать. Он как еж; колется со всех сторон. В 1612 и в 1812 гг. народ отбил неприятеля, а вот как вы в Крым-то с одним регулярным войском пошли, так каково нас отзвонили! Формы государственные нельзя-с брать ни у кого; это не наука, которая обща всем!.. Распорядки у каждой страны должны быть свои, сообразно цивилизации народа, его нравственным, климатическим и географическим условиям, а у нас, - нате, вот вам бранденбургские законы, и валяй по ним: ни тпру, ни ну, ни на сторону и вышло!.. Вы ведь, кажется, обер-секретарь сената?
      - Точно так.
      - Хорошо у нас идет, хорошо? - спрашивал Евсевий Осипович.
      На этих словах его я едва не вмешался: Ливанов, вероятно, совершенно забыл, как мы с ним в 44 году обедали в одном доме, и он громогласно и дерзко объяснял целый обед, что все у нас идет хорошо и все имеет полнейший исторический смысл. И что же теперь он говорил?
      Бакланов, кажется, тоже это понимал и был в самом досадливом расположении духа.
      - По-вашему, значит, - начал он: - надо признать в искусстве совершеннейший реализм; рисовать, например, позволяется только вид фабрик, машин, ну, и, пожалуй, портреты с некоторых житейских сцен, а в гражданском порядке, разумеется, социализм: на полумере зачем уж останавливаться!
      - Вы вот опять этакими большими вещами как мячиком играете! начал ему возражать сначала довольно тихо Ливанов. - Социализм? Что такое социализм? Христианство... сила, с которою распадающаяся Греция смогла стать против вашего государственного Рима... религия рабов... надежда и чаянье бедных и угнетенных. Что вы на социализме-то пофыркиваете? Оближите еще прежде пальчики, да потом и кушайте.
      - Однако нельзя же, - возразил ему правовед: - при том, по крайней мере, состоянии, в котором находится теперь Европа, приводить его в практику: у нас все города, все жилища выстроены не так.
      - Я не знаю, что можно и что не можно, а знаю только, чего жаждет душа моя. Хочу, чтобы равен был один человек человеку: хитростью и лукавством мы только вскочили один другому на шею и едем.
      - Все это прекрасно, но мы бестолково к этому идем! Посмотрите, что кругом вас делается! - воскликнул Бакланов.
      - Не знаю-с, толково ли, не толково ли, - отвечал ему почти с презрением Ливанов: - не знаю, что идем мы!.. идет и Европа!.. Шалит она, если по временам подкуривает настоящему распорядку!.. Все очень хорошо понимают, что человеческие общества стоят на вулкане. Вот откуда идут эти беспокойства и стремления к реформе; но враг идет, дудки! Не убаюкаете его ни вашими искусствами, открытыми для всех музеях и картинных галлереях, ни божеским, по вашему мнению, правосудием ваших жюри, ни превосходными парламентскими речами, ни канальскими словами в Тюльери, - враг идет! И в лице английского пролетариата, и во французском работнике, и в угнетенном итальянце, и в истерзанном негре, а там, пожалуй, сдуру-то, и мы, русские, попристанем, по пословице, что и наша рука не щербата, - а? Так ли, лапка? Говорит ли при этом твое юное сердце? - заключил Евсевий Осипович, обращаясь уже к Софи.
      - Очень, - отвечала она, не поняв и половины его слов.
      - Внемли Богу истины и правды, человек! - продолжал Евсевий Осипович, потрясая рукою: - изухищряйся умом твоим, как знаешь, и спускай твой общественный корабль в более свободное и правильное море: не зжимай ушей от стона гладных и хладных! Скорей срывай с себя багряницу и кидай их в толпу, иначе она сама придет и возьмет у тебя все...
      Старика слушали во вниманием даже стоявшие тут лакеи.
      Правовед начал несколько женироваться.
      - Опасность, которую вы так поэтично описали, не так еще, кажется, близка! - возразил он несовсем, впрочем, самостоятельным голосом.
      - А если б и не так близка?.. Благородно оставлять дело в таком положении?.. Благородно?.. - крикнул на него Евсевий Осипович.
      Вежливый обер-секретарь потупился.
      - Покуда хлебное дело не распространено по всему земному шару, дело нельзя поправить; для того, чтобы сделать одного образованного человека, непременно надобно пять-шесть чернорабочих сил!
      - Да что вы мне все этими подробностями-то тычете глаза! восклицал Евсевий Осипович, вставая и смотря на часы. - Я вам говорю о голосе вечной и величайшей правды, раздающемся из-под всякого исторического, материалистического мусору; а вы мне зажимаете рот мелочами... дрянью... сегодняшним... Прощайте-ка однако, мне пора ехать к министру на раут, - прибавил он и начал со всеми целоваться и даже офицера облобызал троекратно.
      - Ну, сирена, столь же заманчивая и столь же холодная, поцелу же и ты! - сказал он Софи.
      Та его сейчас же поцеловала.
      - Прощайте-с, - сказал он собственно мне, лукаво улыбнувшись.
      - Каков старичишка, а? - сказал Бакланов, когда дядя уехал. Эка шельма! - вскричал он и затопал ногами.
      Софи покачала ему укоризненно головой.
      - Не могу я, кузина, этого переносить! - горячился Бакланов: - теперь вот о Боге, о вечной правде и всетворящей любви говорил; а туда поедет, оду хвалебную Державина будет какому-нибудь господину читать. Что он у вас в сенате, например, делает? - обратился он к обер-секретарю.
      - Я не знаю, собственно, - отвечал тот с приличною ему скромностью: - это в другом департаменте; но говорят, что слывет очень умным человеком и ничего не делает, больше рассказывает старичкам разные скабрезные анекдоты.
      - А, каков каналья! - продолжал восклицать Бакланов.
      Но мне старик, напротив, понравился: предаровитейшей натуры был человек!
      4.
      Иродиада.
      Через несколько дней Бакланов опять приехал ко мне.
      - Какой случай, - начал он: - у кузины моей (при этом он немного покраснел) украдены были деньги в билете. На днях ее воровка явилась в банк; ее захватили, разумеется, и теперь она пишет из тюрьмы и просит приехать к ней меня или Софи.
      - Зачем же?
      - Не знаю. Поедемте, пожалуйста; вдвоем нас скорее, может быть, пропустят.
      - Извольте! - отвечал я.
      Мы поехали; нас сейчас же впустили и провели в большую приемную залу. Через несколько минут к нам вышла Иродиада, худая, бледная, но все еще с довольно красивым, или, по крайней мере, умным лицом.
      Бакланов со мною и с нею отошел несколько в сторону.
      Иродиада на меня подозрительно посматривала.
      - Что тебе, любезная, нужно от меня? - начал Бакланов.
      - Я, Александр Николаевич, так как в несчастье моем взята была теперича за кражу денег у Софьи Петровны...
      - Ну, так что ж такое? Ведь ты украла их?
      - Украла-с, и так как я тоже теперь признание хочу сделать во всем... не знаю, примут ли от меня-то господа чиновники. Я желаю, чтоб и вы были свидетелем тому.
      - С большим удовольствием, - отвечал Бакланов: - но к чему тут мое свидетельство.
      - Я тоже теперь, - продолжала Иродиада, как бы скорей говоря какую-то затверженную речь: - жила ведь с господином Мозером.
      - Знаю это, - произнес Бакланов.
      Я хотел было отойти в сторону.
      - Ничего, останьтесь! - сказал мне Бакланов.
      - Останьтесь, ничего-с! - повторила за ним и Иродиада: тогда, живши у старой барышни, - продолжала она: - словно в царстве небесном была, покой в душе и сердце своем чувствовала, клятву даже имела, чтобы в монастырь итти...
      Проговоря это, Иродиада на несколько времени замолчала и потупилась.
      - Отчего же ты не пошла? - спросил уж я ее.
      - Враг, сударь, дъявол не допустил мне того! Как вольную в руки взяла, вдруг воли и свободы разной захотелось: вместо монастыря к Софье Петровне пошла-с.
      - Ты, любезная, и тут могла бы спасаться, - заметил ей Бакланов.
      - Нет-с, сударь, какое уж спасенье в этакой суете... При старой барышне, бывало, как на коленках целые ночи промаливались, враг-то человеческий иной раз и подойдет, да как видит человека-то крестами огражденного, и отйдет, а тут как лба-то с утра не перекрестишь, так и доступ ему всегда есть.
      Мы невольно взглянули с Баклановым друг на друга.
      - А тут он видит, что я клятву свою преступила, и сам в образ человека вошел и в когти взял.
      - Это в Мозера-то? - спросил Бакланов.
      - Да-с, разве люди они? - отвечала Иродиада.
      - Не люди?
      - Нет-с; Христа убили, что уж тут!
      Иродиада опять при этом потупилась.
      - Не знаю, как примут от меня чиновники, - снова заговорила она: - а что этот самый Мозер... Конечно, что он человек теперь мертвый, а что он самый и бухгалтера в остроги отправил и полковничьих людей убить господина подговаривал. Через одного человека и переговоры шли; это я за верное знаю.
      Мы опять переглянулись с Баклановым.
      - Через какого же это человека? - спросил он.
      - Для чего других, сударь, путать? Про себя я ничего скрыть не желаю, а других не для чего... Теперь и насчет смерти господина Мозера... может, кого клепать станут... Я говорила господам чиновникам, они мне на это только и сказали: "ну, говорят, плети больше", а что это я ему смерть причинила.
      - То-есть отравила его? - спросил Бакланов.
      - Да-с, тоже они, надругавшись и насмеявшись надо мной, опять было стали ходить ко мне и все спрашивали меня: кто это сочинение тогда написал-с? Я им сначала сказала, а потом, как Виктора Петровича в острог посадили, сама тоже испугалась, чтоб и мне чего не было, и сделала им это.
      - Чем же ты отравила его? - спросил Бакланов.
      - Мышьяком-с... Для крыс было, для дому-с куплено, - в чай им и подлила-с.
      - Неужели же он не расчухал?
      - Спрашивали-с: "что, говорит, чем это пахнет?". Я говорю, вода у нас нехороша.
      - Сколько ты, однако, совершила преступлений! - невольно повторил я.
      Иродиада посмотрела на меня.
      - Что, сударь, так как, значит, первого своего обещания не сдержамши, все одно в геене быть должно... в отчаянности все это больше делала... Здешние муки супротив адских много легче, пускай уж здесь помучает.
      - Что же это тебе тетушка Биби, что ли, рассказывала? спросил ее Бакланов.
      - Что, сударь, тетушка Биби? Не одни они, и сама своим умом думала.
      Бакланов усмехнулся.
      - Вы сделайте милость, Александр Николаевич, чтобы все эти господа чиновники прописали.
      - Вероятно пропишут... Что им тебя жалеть!
      - Сделайте милость! Я затем и писала к вам-с! - сказала Иродиада, а потом поклонилась нам и уведена была солдатом в отделение.
      - Ведь это религиозное помешательство! - говорил мне Бакланов, когда мы ехали с ним домой: - из одного неисполненного обещания целый ряд преступлений... Наделало ли, я вас спрашиваю, что-нибудь столько вреда человеку, как религия! - восклицал он.
      5.
      Бакланов-публицист.
      Очень невдолге герой мой начал на моих глазах переделываться. Об эстетическом журнале он не говорил уже ни слова, а напротив, - в речах его начали появляться такого рода фразы, что, покуда самый последний бедняк не сыт, ни один честный богач не должен спать спокойно.
      Всем этим он становился мне бесконечно мил: какое общее я видел в нем явление всей этой шумящей около меня, как пущенная шутиха, жизни!
      Софи также как будто бы становилась ко мне все более благосклонною. Главною причиною ее внимания служило, кажется, то, что около этого времени в нашем постоянном обществе начала появляться любовь к литераторам и происходили так называемые литературные чтения. Чтобы достать на них билет, Бакланов прискакал ко мне, как сумасшедший, велел мне, по приказанию Софи, сейчас же ехать и доставать. Я поехал и достал. Софи была на этом чтении. Я читал, и Софи это видела.
      Но, впрочем, как рассказывал мне Бакланов, она говорила, что собственно душки были только Майков и Полонский...
      Передав это, Бакланов однако сейчас же прибавил, что Софи непременно требует, чтобы я сегодня же приехал к ней, и все мы поедем прокатиться на Рогатку.
      Я знал, из какого суетного и минутного чувства был предметом внимания, которое и прежде еще стяжал от коварных петербургских дам; но все-таки не мог удержаться и поехал.
      Войдя в номер Софи, мы вошли в какое-то жилище фие. Она успела уже накупить себе ковров, бронзы, фарфора.
      M-me Круаль, занявшая при Эммануиле Захаровиче место Софи и приехавшая последнее время с ним в Петербург, была у ней. В прелестной шляпке и прелестном подобранном платье, она смотрела в окно...
      Софи тоже была совсем готова.
      Петцолов, в несколько мечтательной позе, стоял, опершись на камин.
      - Мы давно вас ждем! - сказала Софи. - Вероятно, все это monsieur Писемский! Ему не хочется с нами ехать.
      - Напротив! - отвечал я и чувствовал, что покраснел при этом до ушей.
      - Я с monsieur Писемским сяду на задней скамейке, а madame Круаль с monsieur Петцоловым на передней, а ты на козла с кучером! сказала Софи Бакланову.
      - Fort bien! - отвечал он.
      Мы все вышли и уселись.
      В воздухе совсем почти стемнело.
      За заставой вьюга начала слепить нам глаза.
      Тройка неслась что есть духу.
      Я чувствовал, что плечо Софи в салопе прикасалось к моей руке, и, при малейшем наклонении саней, она прижималась ко мне.
      По временам я видел ее лицо, блиставшее даже в темноте красотою.
      Чорт знает, что такое происходило со мной!
      За обедом я держал глаза потупленными вниз и слышал только, что Софи и madame Круаль щебетали между собой, как птички. Изредка к ним приставал и Петцолов.
      Бакланов был что-то очень серьезен.
      - Вы знаете, Иродиаду совсем выпустили из острога на поруки к какому-то ковенскому купцу, - сказал он.
      Я посмотрел на него.
      - Как она говорила: в полиции ничего не записано, только и сказано, что билет Софи она нашла.
      Я улыбнулся.
      - Значит, все подкуплено. Можно ли жить в подобном государстве?
      - Тут не государство виновато, - заметил я.
      - Нет-с, государство! - возразил с ударением Бакланов. - Я вот написал было об этом статью, - не пропустили... Теперь пишу другую, о крестьянском деле, и тоже что будет - неизвестно.
      - Поздно уж! - сказал я.
      - Что ж, нельзя же так сидеть, сложа руки, - возразил Бакланов: - не знаю, я читал ее у Проскриптского; хвалят.
      - Вас там дурачат, если хвалят, - сказал я ему серьезно.
      Бакланов несколько этим обиделся.
      Вашим словам в этом случае нельзя вполне доверять: вы человек другого лагеря, - проговорил он.
      - Как вам угодно! - отвечал я.
      В это время встали из-за стола.
      - Mesdames, voulez-vous danser? - сказал Бакланов, садясь за рояль и начав веселую кадриль.
      Madame Круаль сейчас сама подхватила Петцолова за руку и стала сним; но ему, кажется, хотелось не того; он ястребом глядел на Софи.
      - Monsieur Писемский! Со мной извольте, - скомандовала та.
      Я, делать нечего, пошел.
      Софи явно со мной кокетничала.
      - Сядемте лучше! - сказала она в четвертой фигуре и ушла со мной чуть ли не в угол.
      Я сел около нее.
      - Вам все это, верно, надоело... скучно!.. - сказала она.
      - С такою прелестной дамой: как вы, разве модет быть что-нибудь скучно? - отвечал я.
      - А я разве прелестна? - спросила она невиннейшим голосом.
      - Больше чем прелестны, вы красавица.
      - О, какой вы льстец! - воскликнула Софи.
      В это время Петцолов с нахмуренным лбом давно уже стоял перед нами и дожидался.
      - Ах, как это несносно! - сказала Софи, нехотя вставая и переходя к нему.
      Петцолов, кажется, ужасно на нее сердился; но, не смея ничего ей сказать, окрысился на свою даму.
      - Отчего вы не протанцуете канкана? - сказал он ей грубо.
      - Voulez-vous? - сказала та.
      - Madame Круаль хочет танцовать канкан, - отнесся Петцолов к Бакланову.
      - Volontiers, - сказал тот и еще веселей заиграл.
      - И Софи должна танцовать, - прибавил он.
      Француженка, подняв юбку платья, раза два мотнула ножкой.
      - А вы? - обратился я к Софи.
      - Вы хотите? - сказала она и прошлась, ловко пошевеливая всею талией и подняв платье довольно высоко.
      Обнаруженные при этом ботинка и чулок были восхитительны.
      Бакланов однако, все еще занятый своими общественными соображениями, прекратил наше удовольствие и объявил, что пора ехать домой.
      Мы уселись в прежнем порядке и понеслись.
      - Я говорила monsieur Писемкому, - начала, обращаясь к Бакланову, Софи: - что его, вероятно, ничто это не занимает.
      - Есть-таки, есть холодок и безучастие, - подхватил Бакланов.
      - А у вас жар, только не ваш, а ветром надутый, - объяснил я ему.
      - Именно, именно! - подтвердила Софи и, прощаясь, крепко пожала мне руку.
      "О, сирена, сирена!.." - подумал и я вместе с Евсевием Осиповичем.
      6.
      Ощипанная ветвь благородного дерева.
      Наступило великое 19-е февраля 1861 года.
      В Петербурге ожидали движения в народе.
      Французский и бельгийский посланники с утра еще велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, видеть agitation du peuple, и только около Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее.
      - Enfin ce lion s'est reveille! - воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли.
      В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него.
      Но зато "ce lion" пошевелился в других местах: в Бездне собралось тысяч шесть народа, и там расстреляли Антона Петрова.
      Доктора говорили, что в это время появилась новая болезнь, которую можно было назвать желчно-дворянскою. Герой мой тоже заболел чем-то вроде того.
      Последнее время я почти с ним не видался.
      Он, как сам даже много раз выражался, совершенно пристал к так называемой крайней партии и писал самые рьяные статьи. Только природное благодушие его и все-таки поярдочное воспитание не допускали его сделаться окончательно петербургским обличителем.
      Я видел очень хорошо, что все это происходило из того же чувства, по которому он ни за что бы в свете не надел старомодного фрака, как бы ни было ему удобно у нем.
      - Искренности, искренности я больше желаю от вас, Бакланов! сказал я ему однажды.
      - Я совершенно искренен, совершенно! - отвечал он мне.
      - Нет и нет! - кричал я ему.
      - Совершенно, совершенно! - повторял он.
      Софи я тоже видел всего один раз. Она попалась мне в превосходнейших парных санях на Невском и, нарочно остановившись, кричала мне, укоризненно качая головою:
      - Хорошо, хорошо!
      Вскоре после того я получил от Бакланова записку, в которой он писал, что болен, и просил к нему заехать.
      Я поехал.
      Больного я застал хоть не в постели, но желтого, как лимон.
      - Что с вами? - спросил я.
      - Так, простудился...
      Несколько времени мы молчали.
      - Я в деревню еду, - заговорил наконец Бакланов.
      - Зачем?
      Он грустно усмехнулся.
      - Чтобы спасти хоть последние крохи, а то разорился совершенно, не промотав сам ни копейки.
      Я взглянул на него вопросительно.
      - За два года перед сим у меня состояние было, - продолжал Бакланов, персчитывая по пальцам: - двести пятьдесят душ моих, двести пятьдесят жениных, семьедсят пять тысяч чистыми деньгами... Деньги все ухнули на акциях... Кредитные места были закрыты; чтоб жить, я занимал в частных руках, чорт знает под какие проценты. Теперь мужики, разумеется, не станут платить оброков и ходить на барщину.
      - Капитализируйте скорей! - сказал я ему на это.
      - Что ж капитализировать? Сто двадцать рублей за душу, а за вычетом частных и казенных долгов - рублей по пятидесяти, да бумаги эти, вероятно, еще упадут на бирже, и так двухсоттысячное состояние превращается в десятитысячное.
      - Скорее кладите эти деньги в демлю, обрабатывайте ее.
      - Да я не умею этого, не приучен к тому, - отвечал Бакланов: - ни моим воспитанием ни тем правом, с которым я владел моим состоянием; и так не я один: а и Сидор, и Кузьма, и Петр, целое сословие!
      - Почти! - отвечал я.
      - Что ж осталось делать после этого?
      - Ступайте в службу, - сказал я не совсем искренним тоном.
      - Именно! - подхватил Бакланов: - самое уж поатенное место: совершенно не видать, годен ли на что человек или нет.
      - Совершенно не видать, - подтвердил и я.
      - Ведь это, я думаю, вздор, что нынче не то! - развивал Бакланов. - Так же, как и прежде, одни только протеже возвышаются и любимы; так же встряхивают казну, так же ничего не делают, а если делают, так пустяки.
      Бакланов в это раз был очень зол.
      - Это ужасно, ужасно! - повторял он, ходя взад и вперед.
      - Чем отчаиваться, не лучше ли каждому взять себе за правило: "врачу, исцелися сам", - сказал я.
      - Ну что ж? Это одна только фраза... Ах, кстати, - прибавил он: - Софи просила меня, не прочтете ли вы у ней что-нибудь.., У ней соберутся: дядя наш Ливанов, друг наш правовед, Петцолов этот... Пожалуйста!
      - С удовольствием, - отвечал я.
      Читать перед Софи!.. Это что-нибудь, должно быть, очень приятное, или, по карйней мере, оригинальное!
      7.
      Окончательная перемена.
      Когда наш великий Пушкин ехал куда-нибудь читать в великосветский салон, то уж, конечно, своими двумя-тремя волшебными стихами побеждал целый рой красавиц своевольных.
      Наш бесценный друг Иван Сергеевич Тургенев, опахивая как бы ветром каким благоухающим сердца прелестного пола, возбуждает в них самые благородные и возвышенные чувствования, давая им и философии немного, и чувств и страстей, сколько это принято в хорошем обществе.
      "Ольга" Гончарова, на наших глазах, произвела на одну очень милую, умную и молодую даму такое впечатление, что она зажала себе глаза рукой, закачала головкой и произнесла: "О, как бы я хотела встретить Обломова, полюбить его и влюбить в себя".
      На наших наконец глазах, в Александринском театре, зрительницы обливались горькими слезами в "Грозе", сочувствуя страстям Катерины.
      Ничего подобного на йоту, на мизинец автор никогда не производил своими слабыми творениями на прекрасный пол. К равнодушию молодых, прелестных дам, как это ни грустно для него, он давно и совершенно уже привык.
      Да на что же он, безумец, надеялся, чего ожидал, ехав читать к Софи?
      В нем как будто бы два человека били в эти минуты: один из них говорил, что он истерзает эту бедную женщину скукою, что совершенно уже упадет в ее глазах, а другой говорил: - Ступай! Что тебе за дело до ощущения других; для тебя лично будет наслаждение читать сему чудному существу, и поезжай!
      И автор поехал.
      В салоне Софи все уже были в сборе: Петцолов в этот раз на своем толстом, драповом сюртуке имел золотой аксельбант; Евсевий Осипович приехал, по-видимому, на целый вечер; у правоведа бакенбарды заметно подросли и сделались еще более солидны.
      - Merci, monsieur Писемский, merci, - говорила Софи, ангельски улыбаясь и пожимая мне руку.
      Ливанову я поклонился, не подходя к нему, и он, не привставая с своего места, склонил свою голову.
      С Петцоловым мы тоже раскланялись издали.
      - Что вы именно будете читать нам? - спросил меня Бакланов, бледный и худой.
      - Последнюю мою вещь: "Старческий грех", - отвечал я не без ударения.
      Я с умыслом хотел страданиями моего бедного романтика намекнуть, кому надо, на мои собственные чувствования.
      - Ах, это мой милый Иосаф, - воскликнула вдруг Софи.
      - Вы читали? - спросил я ее. "Софи читала! - подумал я: - уж в самом деле не влюбилась ли она в меня!"
      Бакланов между тем отнесся к Евсевию Осиповичу.