Митька прокатил Дарью к девичьему крыльцу, а Басардин остановился у переднего и, вылезши из саней, хотел подслужиться к жене и высадить ее; но та даже не заметила его и прошла, опершись на руку лакея. Соня, как птичка, порхнула вслед за матерью.
      Биби, в сопровождении двух-трех горничных девиц со свечами, дожидалась их в передней и со свойственной ей проницательностью сейчас же заметила, что на самой Надежде Павловне салопишко веретеном встряхни, а на дочке новый атласный, на лисьем меху. Соня сейчас же бросилась к тетке и начала целовать ее руки - раз-два-три... Биби сама целовала ее в лицо, в шею. У ней при этом даже навернулись слезы на глазах. Между собой сестры поцеловали одна у другой руку.
      - Здравствуй, друг мой, - отнеслась потом Биби к зятю, не допуская его целовать у ней руку и сама целуя его в губы.
      Она любила Петра Григорьевича за его кроткий и богомольный нрав.
      По зале в это время ходил молодой человек в студенческой форме. Глаза его, кажется, искали молоденьких глаз девушки, и, когда они переглянулись, соня сейчас же потупилась и начала как будто бы поправлять платье, а студент, со вспыхнувшим лицом, продолжал на нее смотреть и только через несколько секунд сообразил и подошел к руке Надежды Павловны.
      - Ах, Саша! Ты как здесь? - невольно воскликнула та.
      - Так-с, приехал... - отвечал Александр сконфуженным тоном.
      - Его мать сюда нарочно прислала, - произнесла Биби с заметным ударением на последних словах.
      Это был единственный сын их родной племянницы, богатой женщины: Надежда Павловна бесконечно завидовала всему этому семейству и считала их соперниками по наследству от Биби.
      Студент подошел также и к руке Сони. Она проворно подала ему свою ручку, и что-то беленькое, вроде свернутого клочка бумажки, осталось в его руке.
      Он проворно спрятал ее в карман.
      - Что батюшка?.. - спросила Надежда Павловна печальным голосом сестру.
      - Слаб, - отвечала та в том же тоне и, когда все было-пошли за нею, она прибавила: - не ходите все вдруг.
      Секунд-майору в это время было без году сто лет, но он сохранил все зубы и прекрасный цвет лица; лишился только ноги и был слаб в рассудке. С седою как лунь бородою, совсем плешивый, с старческими, слезливыми глазами, в заячьем тулупчике и кожаных котах, он сидел в своей комнатке, в креслах у маленького столика, на котором горела сальная свеча.
      Перед ним стоял дворовый мальчик в рубашке и босиком. Биби только в недавнее время успела удалить от отца его приближенную мерзавку, и то уж уличив ее почти на месте преступления в пьянстве и воровстве. Старик более полугода печалился о своей няньке, но воспротивиться дочери не смел.
      Теперь он целые дни играл с дворовыми ребятишками в карты в дурачки, в ладышки, и с настоящим своим собеседником они в чем-то, должно-быть, рассорились.
      - Ты зачем у меня кралю-то украл? - говорил он мальчику.
      - Что ты? Где украл? Она у тебя, барин, на руках, - отвечал тот дерзко.
      - Где на руках? - повторял старик, плохо уже разбиравший и карты.
      В это время вошла Биби, и мальчик сейчас же вытянулся в струнку.
      - У вас в руках-с!.. - отвечал он вежливо и показал на действительно находившуюся в руках майора даму.
      - Батюшка, Надина приехала, - объявила Биби отцу почтительным тоном, и потом первая бросилась к деду Соня. Она схватила его грязную руку и целовала.
      - Ну вот!.. - говорил он, в одно и то же время плача и смеясь.
      - Я вам, дедушка, конфет привезла... Мне их подарили в пансионе, а я их вам сберегла, - продолжала Соня, проворно вынимая из своего кармашка целую кучу конфет.
      - Ну вот!.. - повторял старик, совсем довольный. Лучше этого для него ничего не могло быть. Сахар и конфеты он обыкновенно клал во все, даже в щи.
      - Чай до службы или после службы будете пить? - спросила Биби своих гостей.
      - Я думаю, после службы, - отвечала Надежда Павловна, чтобы угодить сестре. - Переодеться только Соне надобно!.. - прибавила она робко и не желая, чтобы дочь хоть на минуту явилась перед посторонними глазами не мило-одетою.
      - Ну, ну, поди, принарядись, козочка! - сказала ей тетка ласково.
      Соня с жаром поцеловала ее в грудь.
      Биби на этот раз до того простерла свою ласковость к племяннице, что сама пошла и показала отведенную для нее комнату, где, заметив, что у Сони башмачки худы (единственная вещь, которую мать не успела сделать ей), она сейчас же позвала дворового башмачника Сережку и велела ему снять с барышни мерку и из домашней замши сделать ей ботиночки крепкие, теплые и просторные.
      - Можно это... - отвечал Сережка, по обычаю своего звания, с ремнем на голове, несколько кривобокий, перепачканный в купоросе и саже и сильно, должно-быть, пристрастный к махорке.
      Басардин между тем ходил по зале с Александром.
      - Вот, как это рассудить? - говорил он с глубокомысленным видом и доставая длинною бумажкой от образов огня: - грех от лампадки закуривать или нет?
      - Нет!.. что ж? - отвечал студент. - Нынче вот электричеством изобрели закуривать... При химическом соединении обнаруживается электричество... если теперь искру пропустить сквозь платину, то при соприкосновении ее с воздухом дается пламя...
      Студент заметно подделывался к родителю Сони и, желая ему рассказать что-нибудь интересное, толковал ему вещь, которую и сам не совсем хорошо понимал.
      - Не знаю-с, не видал! - отвечал Басардин.
      Приехали священники. Отец Николай, начав еще в санях надевать рясу, в залу входил, выправляя из-под нее свои волосы. Басардин сейчас же подошел к нему под благословение и движением руки просил его садиться. Студент поклонился священнику издали.
      Оставшиеся в передней дьячки тотчас же попросили у ключницы барского квасу и выпили его стакана по четыре.
      - Что, перемело дорогу-то? - заговорил Петр Григорьевич первый.
      Он умел и любил поговорить с духовенством.
      - И Господи как! - отвечал священник. - Я, признаться сказать, собачку держу, так бежит вперед, поезжай за ней, никогда не собьешься... - прибавил он и, вероятно, занятый каким-нибудь своим горем, задумался.
      Петр Григорьевич некоторое время как бы недоумевал.
      - А что, отец Петр все еще при церкви? - проговорил он наконец с улыбкой.
      Видимо, сделанный им вопрос был несколько щекотливого свойства.
      - Все еще тут, - отвечал отец Николай.
      - И все по-прежнему неудовольствия идут?
      - Все так же и то же, idem per idem!
      - Хуже этих неудовольствий ничего быть не может! - заключил Басардин. По своему миролюбивому нраву, он искренно полагал, что все несчастия происходят от того, что люди ссорятся.
      Священник ничего на это не отвечал: перед тем только начальство выдержало их обоих под началом и все-таки не помирило.
      Вошли: Биби, несколько чопорной походкой, Надежда Павловна, в своем том же дорожном капоте, и Соня, вся блистающая своим свежим личиком и новым, с иголочки, холстинковым платьицем. Все они, по примеру хозяйки, подошли к благословлению отца Николая, который после того стал надевать ризы, а из лакейской появились, с раздутым кадилом и с замасленными книгами, дьячки. Петр Григорьевич пододвинулся к ним, чтобы подпевать во время службы: он до сих пор имел еще довольно порядочный тенор. Надежда Павловна, Соня и Биби поместились в дверях гостиной. Из девичьей и из лакейской стали появляться горничные девицы, дворовые бабы с ребятишками и мужики. Биби непременно требовала, чтобы вся ее прислуга ходила за каждую в доме церковную службу, и если при этом хоть какая-нибудь даже трехлетняя девочка, поклонившись в землю, позазевается, она непременно заметит это и погрозит ей пальцем. Запах от мужицких тулупов и баб, пришедших с грудными младенцами, сделался невыносимым. Горничные девицы, в угоду госпоже, молились до поту лица. Соня тоже ужасно усердно молилась и постоянно старалась быть на глазах у тетки. студент со сложенными руками стоял посреди народа. Всенощная и молебен с акафистом в Ковригине обыкновенно продолжались часов по пяти.
      "С Новым годом, с новым счастьем", - раздалось после службы. В самом деле, было уже двенадцать часов. Затем следовал наскоро чай, которого однако отец Николай успел выпить чашек пять, а дьячки попросили-было и по шестой, но им уже не дали. За ужином господам подавали одни кушанья, а причту другие: несмотря на свою религиозность, Биби почему-то считала для себя за правило кормить духовенство еще хуже, чем других гостей; но те совершенно этого не замечали.
      Александр во все это время был взволнован. Он только после службы улучил минуточку и прочел полученный им лоскуток бумаги. Там было написано: "Любите меня и будьте осторожны". К концу ужина он наконец осмелился и обратился к Соне, сидевшей с потупленными глазами около тетки.
      - Что вы желаете этому шарику? - сказал он, показывая ей на скатанный кусочек хлеба.
      - Быть скромным! - отвечала скороговоркой Соня.
      - Это я! - сказал, краснея, студент.
      Через час в Ковригине все улеглось по своим комнатам: молодость - с какой-то жгучею радостью в сердце, а старость и зрелость - с своими обычными недугами и житейскими заботами, и вряд ли не одни только во всем селении Митька и барин его Петр Григорьевич заснули, ничего не думав.
      6
      Подставленная шпилька.
      Невысоко стоявшее зимнее солнце тускло светило в нечистые с двойными рамами окна ковригинской гостиной, в которую на этот раз выкатили на креслах и старого майора, в новом нанковом, по случаю праздника, чепане, причесанного и примазанного. Вчерашний дворовый мальчишка, тоже в новой рубахе, но по-прежнему босиком, стоял перед ним на вытяжке. Соня сидела около дедушки и беспрестанно подавала ему то табакерку, то платок. Надежда Павловна была погружена в приятные мысли, что неужели же Биби не подарит Соне, по случаю выхода ее из пансиона, хоть рублей сто, а Петр Григорьевич, напротив, был грустен и, сидя на диване, чертил на пыльном столе какие-то зигзаги: жена ему только сегодня по утру сказала, что они действительно едут на баллотировку.
      "Опять этот город, незнакомые люди, а может-быть, и эта служба проклятая!" - думал он: деревенскую свободу и уединение Петр Григорьевич предпочитал всему на свете.
      Стали подавать закуску, и вошла Биби. Она была, как заметно, в дурном расположении духа: ее сейчас только встревожила ходившая за ней и отчасти уже знакомая нам девица Иродиада.
      Девка эта представляла собой довольно загадочное создание: лет до шестнадцати она, по мнению Биби, была ветреница и мерзавка, и дошла наконец до того, что имела дитя. Случаи эти, бывавшие, разумеется в Ковригине не часто, всегда имели несколько трагический характер.
      Когда преступница не имела долее возможности скрывать свой грех, то обыкновенно выбиралась какая-нибудь из пожилых и более любимых госпожою девиц, чтобы доложить ей, и по этому случаю прямо, без зову, входила к ней.
      - Что тебе? - спрашивала Биби несколько встревоженным голосом.
      - Насчет Катерины пришла доложить-с, - отвечала протяжно пришедшая.
      - Что такое? - спрашивала госпожа, уже бледнея.
      - В тягости изволит быть, беремена-с.
      Преступница, стоявшая в это время за дверьми, распахивала их и, ползя на коленях, стонала:
      - Матушка, прости! государыня, помилуй!
      - Прочь от меня, мерзавка!.. Видеть тебя не хочу! - восклицала Биби с ужасом и омерзением.
      Девка продолжала ползти на коленях.
      - Я любила твою мать, твоего отца... и чем ты меня за все это возблагодарила? Тебе еще мало, что на конюшне выдерут, что косу обрежут, тебе этого мало, - продолжала госпожа, все более разгорячаясь.
      И у девки действительно обстригали косу, а иногда и подсекали ее. Ребенок по большей части умирал, и бедная грешница, с обезображенной головой, в затрапезном сарафанишке, прячась от господ, ходила ободворками на полевую работу, и часто только спустя год призывалась в горницу; но и тут являлась какою-то робкою, старалась всегда стоять и сидеть в темных местах и на всю жизнь обыкновенно теряла милость госпожи. То же самое повторилось и с Иродиадой; но только она после своего несчастья как бы окаменела и, призванная снова в горницу, прямо явилась к барышне.
      - Простите меня, сударыня, я исправлюсь и заслужу вам, проговорила она.
      Видно было, что в голосе ее прозвучало что-то особенное, так что даже Биби это заметила.
      - Я ходить бы, сударыня, за вами желала, - продолжала между тем смело Иродиада.
      - Хорошо, там увидим, - отвечала ей Биби и через две недели, сверх всех своих правил, надумала и допустила Иродиаду ходить за собой. Та начала служить ей нелицемерно: ни с одним мужчиной после этого она уже не пошутила; никто никогда не смел бранного звука произнести при ней про госпожу; спав всегда в комнате Биби, она, как это видали почти каждую ночь, уходила в образную и, стоя на коленях, молилась там до утренней зари; когда приезжали гости и хоть на минуту оставались одни, без хозяев, Иродиада подслушивала у дверей, что они говорят. В настоящем случае она доложила барышне, как Надежда Павловна и Софья Петровна, ложившись вчера почивать, изволили между собою разговаривать, что-де в Ковригине из такого все запасу и так все скверно готовится, что они ничего в рот не могут взять.
      Биби на это только хмыкнула.
      Войдя в гостиную и усевшись на диван, она прямо обратилась к зятю.
      - Петр Григорьевич, выпей водочки и скушай что-нибудь. Не побрезгуй хоть ты-то нашим хлебом-солью.
      В последних словах ее послышалось что-то зловещее для Надины. Но Петр Григорьевич, ничего этого, конечно, не понявший, положил себе не без удовольствия на тарелку два куска пирога и, отправившись в угол, начал там смиренно есть.
      - Саша, покушай, друг мой! - обратилась Биби к Александру и нарочно необыкновенно ласковым голосом.
      Студент тоже, со свойственным его возрасту аппетитом, наложив себе на тарелку не совсем свежей печенки, сухой икры и трехгодовалых рыжиков, принялся все это уничтожать. Надежда Павловна и Соня намазали себе только немного масла на хлеб.
      Биби решительно шипела.
      - Виктор ваш скоро должен выйти в офицеры, - отнеслась она к сестре.
      При этом уж Надежда Павловна вспыхнула; Биби всегда колола ее тем, что в отношении к сыновьям она дурно исполняет свои обязанности.
      - Да, если выдержит экзамен, - отвечала она коротко, чтобы прекратить этот разговор.
      - Я получила от него довольно странное письмо, - продолжала Биби с расстановкой. - Вот оно, не хочешь ли полюбопытствовать, прибавила она, вынимая из кармана и подавая Надежде Павловне кругом исписанный лист почтовой бумаги. Та взяла его дрожащею и сконфуженною рукой. Она заранее предчувствовала, что тут заключается; но, с продолжением чтения, гневный румянец все больше и больше выступал на ее щеках. Молодой Басардин, несмотря на кадетский почерк и обильное число грамматических ошибок, владел, как видно, пером. "Дражайшая тетушка! - писал он: - я еще помню вас маленьким и драгоценный образ ваш навсегда сохранил в моей памяти. Простите великодушно, почтеннейшая тетушка, что никогда не писал к вам. Причиной тому мои родители, которые отвергнули меня еще от груди матери, но теперь я скоро буду офицер и хочу сам себе пробить дорогу в жизни или умереть на поле чести"...
      - Боже, как он глуп! - почти простонала бедная мать.
      "Я, вероятно, по успехам в науках буду выпущен в гвардию, продолжал кадет: - но, к несчастью моему, не имею не только что на обмундировку, но даже купить получше смазных сапогов для выхода из корпуса по праздникам. На вас теперь, высокоуважаемая тетушка, вся надежда молодого несчастливца, который после многих писем к родителям, на которые не получал даже ответа..."
      Далее Надежда Павловна не в состоянии была читать.
      - Он врет, мерзкий мальчишка! Я недавно послала ему пятьдесят рублей, и никогда он не будет выпущен в гвардию! - проговорила она гневно и с полными слез глазами.
      - Я ничего того не знала и не знаю, и, конечно, пособила ему, сколько могла... - произнесла Биби напыщенным тоном.
      - Напрасно! - возразила Надежда Павловна: - вам бы лучше следовало это письмо прислать ко мне.
      - Ну, уж извините, этого я не сообразила, - отвечала ядовито-покорно Биби.
      - Потому что, - продолжала Надежда Павловна рыдающим голосом: ссорить мать с детьми...
      - Кто же это вас ссорит? - перебила ее строго Биби. Надежда Павловна несколько приостановилась. - Кто же это ссорит? - повторила Биби: - а что то, что видят все добрые люди, того скрыть нельзя... заключила она многознаменательно.
      - Ну да, все видят... вы всегда были против меня во всем... а хотя бы немного пощадили меня, - произнесла окончательно разрыдавшаяся Надежда Павловна и ушла.
      Соня последовала за матерью.
      - Я же виновата! - сказала Биби и преспокойно принялась за свою работу.
      Огорчение, которое причинила она на этот раз сестре, было очень сильно. Надежда Павловна, позабыв всякий расчет на наследство, прислала через несколько минут Соню в гостиную.
      Та первоначально подошла к отцу.
      - Папаша! Мамаша велела вам сказать о лошадях... После обеда мы поедем.
      Что-то в роде улыбки промелькнуло на лице Биби. Соня подошла к ней.
      - Мамаша велела вас спросить, сколько вы послали братцу, и вот она деньги прислала вам, - говорила она, протягивая к тетке руку с пачкой ассигнаций.
      Биби покраснела.
      - Я не беру назад того, чем дарю, - сказала она, хоть бы одним членом пошевелившись.
      Соня на некоторое время осталась сконфуженною.
      Сначала она, с потупленною головой, пошла-было к матери, потом тотчас же вернулась оттуда и села опять около дедушки. Петр Григорьевич, не совсем понявший переданное ему от жены приказание, обратился к дочери.
      - Да-с, - отвечала Соня, и в это время какая-то мгновенная игра во взорах произошла между нею и Александром, который сейчас после того встал и пошел за Басардиным.
      Тонкий слух Биби донес ей, что и он тоже велел себе закладывать лошадей.
      - Ты это куда? - спросила она, когда Александр возвратился.
      - Нужно, бабенка: мне в городе еще надобно пробыть; потом к маменьке заехать; в дороге тоже дня четыре пробудешь... - говорил он, краснея и пугаясь.
      - Врешь все! - сказала Биби и, по самолюбию своему, ничего больше не прибавила. Она очень хорошо видела, что внук оказывал в этом случае Басардиным предпочтение против нее, но об истинной тому причине вряд ли догадывалась. Обоих молодых людей она еще и считала за совершенных детей.
      Перед самым отъездом Соня выкинула маленькую и не совсем, кажется, искреннюю штучку. Оставшись случайно с теткой вдвоем, она вдруг бросилась к ней на шею и проговорила:
      - Тетенька, простите маменьку!
      - Я ничего не имею против нее, - отвечала сухо Биби и затем, объявив племяннице, что ботиночки она вышлет ей в город с первою же оказией, повесила ей на шею маленький образок Митрофания на золотой цепочке, но и только!
      При расставании все пошли первоначально проститься со стариком, который и не уразумел, что это такое, и по-прежнему повторил свое: "ну вот! ну вот!". Биби простилась с некоторым чувством с одним только Петром Григорьевичем и сказала ему: "прощай, мой друг!" Все тронулись. Александр на своей щеголеватой тройке, которую мать дала ему в распоряжение, поехал впереди. Он упросил также сесть с собой и Петра Григорьевича, а паре его и Митьке с Дарьей велено было ехать сзади.
      Надежда Павловна, сев в экипаж, дала полную волю своему гневу и горю.
      - Этакое зелье... змея!.. - повторяла она несколько раз.
      - Кто это, мамаша? тетенька? - спросила Соня.
      - Да, - отвечала Надежда Павловна и продолжала: - этакая чертовка... ведьма!
      Бедная женщина так была взволнована, что совершенно забыла свой обычно-приличный тон и всякую осторожность в присутствии дочери.
      Мороз между тем с закатом солнца страшно свирепел; лошади, сплошь покрытые инеем, бежали быстро; полозья скрипели, как будто бы ехали по льду. Кучера, а в том числе и флегматический Митька, беспрестанно соскакивали с передков и бежали около повозок. Потап, забравшись на барское место, хоть бы чорт все побрал, перестал уж и править лошадьми. У Надежды Павловны, от холода и душевных волнений, до сумасшествия болела голова. Даже Петра Григорьевича, несмотря на капитальный запас собственной теплоты, сильно пробрало. Его потертые медведи как бы совсем отказались служить ему. "Шубой тоже называется, шваль этакая!" - начинал он думать с некоторой досадой.
      Таким образом только два существа были тут счастливы: студент, который с каким-то опьянением думал, что с ним будет сегодня же вечером, и Соня в своем теплом салопчике, мечтавшая, как о с кем она будет танцовать на балах. Перед ними обоими мысли расстилались длинною и заманчивою пеленой.
      7
      Блаженнейшие минуты
      Басардины всегда останавливались ночевать в Захарьине у Никиты Семенова, мужика зажиточного, несколько дерзкого и грубого на язык, но правдивого и решительно всех своих постояльцев - и мужика и барина одинаково разумевшего...
      В большой избе его была зажжена огромная лучина и не было ни души. Сам он только сейчас возвратился с базара и, в одной рубахе, с железным подсвечником в зубах, что-то не совсем ловко возился с запором, который никак не входил у него в скобку. Погнуло ли ее, проклятую, или у самого Никиты косило в глазах, прах ее знает!
      Хозяйка его, большуха, поила в коровьей избе теленка, который никак не хотел совать морду в крынку, но, приняв, наконец ее палец за материнский сосок, принялся тянуть молоко. Бабушка-старуха, со внучатами, давно уже спала в третьей избенке.
      В окно большой избы громко застучали кнутовищем... Никита, услыхав это, выглянул со свечой за калитку и, узнав своего старого приятеля, сивого меренка, тотчас же отпахнул ворота и поднял одною рукой длинную подворотню.
      - Въезжайте! - проговорил он.
      Первый из саней выскочил Петр Григорьевич: едва сняв с себя шапку и сбросив шубенку, он прямо полез на печь.
      - Этакого чорта мороза еще и не бывало, - объяснил он оттуда, скидая с себя сапоги и ставя свои ноги на самое горячее место печи.
      Студент тоже, сам не зная как, отморозил два пальца.
      Дарья, совершенно окоченевшая от холоду, ввела барыню под руку. Надежда Павловна сейчас же стала распоряжаться о чае. Ее по преимуществу беспокоило, не прозябла ли Соня; но та только пылала румянцем, и с ее улыбки и розовых щечек как бы летели мириады амурчиков.
      - Ничего, мамаша, - говорила она, когда мать вытирала ей лицо холодною водой и советовала не снимать теплых ботинок.
      - Ничего!.. - повторила Соня и в дорожном капотце, с выпущенными белыми зарукавничками, положила ручки на стол и стала лукаво глядеть на студента, давно уже поместившегося невдалеке от нее и жадно на нее смотревшего.
      Надежда Павловна, напоив молодежь чаем, наконец вспомнила о муже.
      - Где же Петр Григорьевич? - спросила она.
      - Я здесь... озяб ужасно, - отозвался тот с печи.
      - Какой нежный, скажите! - заметила ему на это Надежда Павловна.
      - Чего нежный!.. Шуба никуда не годится...
      Шуба в самом деле до сих пор еще стояла колом. Надежда Павловна послала на печку стакан чаю, а у самой в тепле так разболелась голова, что она и сидеть не могла: встав, как пьяная, с места, она сказала:
      - Я пойду, прилягу!
      Им с Соней было постлано за перегородкой.
      - А ты еще посидишь? - прибавила она, обращаясь к дочери.
      - Посижу! - отвечала та.
      Надежда Павловна осталась как бы в недоумении несколько минут, но потом, приговоря: "хорошо!", ушла.
      В этом заключалось целое море материнской нежности. Она очень хорошо видела, что дочери хочется посидеть со студентом, и хоть, может-быть, считала это со своей стороны не совсем приличным, но не в состоянии была воспрепятствовать тому.
      Оставшись вдвоем, молодые люди несколько конфузились друг друга.
      - Ах, какие у этого господина ужасные усы! - проговорила Соня, показывая на ползшего по столу таракана.
      - А вот я его заключу сейчас, - сказал студент и обвел кругом таракана водяную жидкость.
      Таракан действительно засовал рыльцем туда и сюда и не мог ниоткуда вылезти.
      - Ну что, освободите его! - возразила Соня и протянула было ручку, чтоб обтереть воду.
      Студент не допускал ее. Руки их встретились.
      - Отпустите его! - сказала наконец Соня строго и серьезно, и Александр сейчас же ей повиновался.
      После того она обратила внимание на висевшее перед образом яйцо.
      - Ах, какое большое яйцо! - сказала она.
      - Это, должно-быть, лебединое, - объяснил ей студент.
      - Зачем же оно тут висит?
      - У крестьян всегда так, - отвечал Александр нехотя.
      Видимо оба говорили совершенно не о том, о чем бы им хотелось.
      С печки в это время начал уже явственно слышаться храп Петра Григорьевича.
      - Опустите вашу ручку под стол, - проговорил вдруг Александр, наклоняясь низко-низко над столом.
      Соня сделала движение, чтобы в самом деле опустить ручку; но в это время дверь скрипнула. Молодые люди вздрогнули и пораздвинулись.
      В избу вошел хозяин с еще более всклокоченною головой и бородой и стал оглядывать избу.
      - Где ваша девушка-то тут? Шла бы ужинать!.. Дашутка! крикнул он.
      И Дарья действительно появилась откуда-то из-за печки, где она было-прикурнула.
      - Она была здесь! - сказала, закусив губки, Соня.
      - Да, - прошептал и студент, не менее ее сконфуженным голосом.
      Дарья однако, ни в чем, кажется, неповинная, смиренно ушла, а Никита не уходил.
      - Я вот все на молодого-то барина гляжу, признать никак не могу, чей такой? - сказал он, не спуская с Александра глаз.
      - Я Аполлинарии Матвеевны Баклановой сын, - отвечал тот.
      - Слыхал... Папенька-то у тебя ведь ныне помер?
      - Да!
      - Ты сам-то из военных, что ли, али, может, межевой? продолжал Никита, уже садясь на лавку.
      Он заметно был выпивши.
      - Я студент, - отвечал Александр.
      - В ученьи еще, значит. По росту-то, словно бы и службу тяпать пора.
      - Это все равно, что на службе: нам дают два чина.
      - За что ж это?
      - За ученье.
      Никита покачал головой.
      - Плохо что-то, паря, ваше ученье-то, - сказал он: - много тоже вот вашей братьи этаких проезжает из кутейников и из дворянства; пустой народ, хабальный.., офицеры невпример подбористее будут, складнее.
      Александр на это счел за лучшее только усмехнуться.
      - В женихи, что ли, к барышне-то ладишь? - не отставал от него Никита, показывая головой на Соню.
      - Нет, не в женихи, - ответил ему насмешливо Александр.
      - Нам нельзя, мы родня, - подхватила Соня.
      - Родня! Ишь ты, а! - произнес Никита, как бы удивившись. Коли родня, значит, нельзя теперь.
      - Отчего ж? - спросил уж Александр.
      - В законе не показано.
      - Что ж, что не показано! Это вздор!
      - Как вздор!.. нет!.. Счастья при том не бывает. Коли тоже, где этак вот повенчаются, так опосля, чу, и не спят вместе, все врозь... опротивеет! - объяснял Никита откровенно, и Бог знает, до чего бы еще договорился; но в дверях показалось лицо Михайлы, кучера Надежды Павловны.
      - Что те? - спросил он его.
      - Сена-с! - отвечал тот вежливо.
      - А не хочешь ли полена-с? - отвечал ему Никита, впрочем, сейчас же встал и пошел.
      Глядя на его огромную курчавую голову, двухаршинные плечи и медвежью спину, неудивительно было, что он куражился над прочим человечеством.
      - Какой он гадкий! - сказала по уходе его Соня.
      - И несносный! - прибавил студент.
      Ручки Сони в это время были под столом, Александр и свою протянул туда и осмелился взять ее за кончики пальчиков... Ему ответили полным пожатием. Он захватил уже всю ручку и потом, наклонившись как бы поднять что-то с полу, поцеловал ее.
      - Перестаньте, - шепнула Соня.
      - Отчего же? - спросил Александр.
      - Так, я и то уже сделала три ступени к пороку, - говорила Соня.
      - Нет, отчего же? - повторил студент.
      Блаженству их не было пределов!
      Часто, глядя на казармоподобные дома городов, слыша вечные толки о житейских, служебных и политических дрязгах, глядя по театрам на бездарных актеров, слушая музыку, которая больше бьет вас по нервам, чем по душе, невольно приходилось думать: "где ж поэзия в наше время?" А вот где! На постоялом дворе Никита Семенова!.. В каком-нибудь маленьком домике, где молодая мать, с обнаженною шеей и распущенною косой, глядит на своего милого ребенка: кругом ее нищета, а она на небе... На небольшой холм вышел труженник мысли, изведавший своим разумом и течение вод земных и ход светил небесных, а теперь с каким-то детским восторгом глядит на закат солнца и на окружающий его со всех сторон пурпур облаков!.. Сонный тапер в большой, грязной, но позолоченной комнате играет на нестройном рояле; полупьяные пары нетвердою поступью танцуют холодный и бесстрастный канкан; разбитые и выпитые бутылки катаются у них под ногами; но тут же, в полусвете, рисуется стройный стан молодой женщины и черный профиль мужчины, и они говорят - говорят - говорят между собой! Посреди этой душной атмосферы винных паров, бесстыдных и нахальных речей, посреди смрада болезни и разврата, их искреннее чувство, как чистый фимиам, возносится к небу... Где поэзия? Выкинуть ее из жизни все равно, что выкинуть из мира душу, мысль.
      Сальная свечка, освещавшая Соню и студента, очень однако нагорела и только что не гасла. Храп Петра Григорьевича раздавался по избе. Из комнаты Надежды Павловны не слышно было не звука. Дарья все еще не возвращалась. Молодые люди уже несколько минут держали друг друга в объятиях и тихо-тихо целовались.
      - Соня! - окликнула наконец мать.
      - Сейчас, мамаша, - отвечала та и, вырвавшись из робко распустившихся рук Александра, ушла за перегородку и через несколько минут, вся пылающая, но, по-видимому спокойная, лежала около матери.
      Александр влез на полати.
      Думали ли они, что это были последние для них счастливые минуты, и что они долго потом не сойдутся, а если и сойдутся, так далеко не полною рукой будут срывать розы счастья, и хорошо еще, если в душах их останутся от них лепестки, не разбитые бурями и непогодами.