Поверенный вздохнул.
      - Маленького человека погубить долго ли... Хорошо, что тогда поостерегся, - через другого, а не сам дело делал: теперь хоть увертка есть. Никаких бы денег, кажись, не взял в этакое дело влопаться.
      - Ну, молци, позалуста, без рассуздений! - прикрикнул на него Эммануил Захарович.
      - Спина-то, ваше степенство, своя-с, за неволю рассуждать начнешь: не вас, а нашу братью на кобыле-то драть станут.
      - Молци! - прикрикнул на него еще раз Эммануил Захарович: грубый народ... музик!
      Поверенный замолчал, но по-прежнему оставался с мрачным лицом.
      Эммануил Захарович принялся снова разбирать и рассматривать бумаги.
      - Подайте зе это ко взысканию! - сказал он, подавая поверенному заемное письмо.
      Тот с удивлением посмотрел на него.
      Заемное письмо было на имя Софьи Леневой в 25 тысяч рублей серебром.
      20.
      Разные взгляды на общественное служение.
      В газете "Петербургское Бескорыстие" было с благородным негодованием напечатано:
      "Скажите, отчего в директоры акционерных компаний выбираются люди, не специально знакомые с делом, а по большей части графы и генералы? Откуда и каким образом могли у акционеров явиться подобные аристократические вкусы? Зачем они позволяют этим господам говорить себе в собрании дерзости, и из каких наконец видов благополучия допускается, что главный директор компании "Таврида и Сирена", сам начальник края, производит разработку каменного угля у себя в имении, который стоит таким образом обществу вдвое дороже, чем привезенный и купленный из Америки? (См. отчет общества за 1859 г. и американскую газету "Herald")".
      Строк этих достаточно было, чтобы начальник края, ни с кем не переговорив и не посоветовавшись, стукнул по столу два раза линейкой.
      Вошел адъютант.
      - полицеймейстера мне-с! - произнес начальник края, по-видимому, спокойно.
      Адъютант ушел.
      Начальник края, будучи не в состоянии удержаться, продолжал одним глазом заглядывать в продолжение статьи.
      Там Бог знает чего уж не было наговорено. Говорили, что "на Солдатской пристани, для житья чиновников, на деньги акционеров, построен целый городок".
      И в самом деле это было так!
      "Машина, выписанная для паровой мельницы, не входила в само здание, так что или ее надо было ломать, или здание".
      И то была правда.
      Гневом и горестью исполнялось сердце старика.
      полицеймейстер наконец явился.
      - Где здесь живет некто Басардин? - спросил генерал каким-то таинственным голосом.
      - Живет-с! - отвечал полицеймейстер.
      - Взять его сейчас в часть и произвести у него в доме обыск.
      - Это, верно, ваше превосходительство, по случаю акционерной статьи... - начал было полицеймейстер.
      - Да-с!
      - Статью эту, ваше превосходительство, писал Никтополионов.
      - Пожалуйста, без возражений!.. Я и в тот раз по вашим стопам шел, да недалеко дошел.
      О том, что виновником прошлой статьи был Виктор Басардин, начальник края узнал от Эммануила Захаровича.
      - Извольте произвести строжайшее следствие! - заключил он.
      - О чем-с?
      - О чем? - крикнул генерал. - Вы спрашиваете меня: о чем? Человек пишет на честных людей пасквили, человек подрывает общественный кредит, и вы преспокойно говорите: "о чем"? Полковник! Вы служить после того не можете!
      Полковник поклонился и прямо отправился к исполнению возложенного на него поручения.
      Виктор в это время только было засунул свою, известную нам статью, в конверт, чтоб отправить ее для напечатания в журнал, как вбежала к нему впопыхах нанимаемая им кухарка.
      - Батюшка, Виктор Петрович, - сказала она: - полицеймейстер с солдатами пришел.
      Виктор побледнел. Но полицеймейстер входил уже в комнату и прямо устремился к письменному столу.
      - Письмо!.. - проговорил он, тотчас же беря конверт и распечатывая его.
      - Но как вы можете чу4жие письма... - возразил было Виктор.
      - Могу, - отвечал полицеймейстер. - Это уж об родной сестре сочинили, - прибавил он, прочитав и передавая письмо жандармскому офицеру.
      Затем начался обыск.
      Виктор ходил за всеми, как потерянный.
      - "Колокол"!.. - произнес мрачным голосом жандармский офицер.
      - Откладывайте! - сказал ему полицеймейстер.
      - Ненапечатанные русские стихотворения, - продолжал офицер.
      - Какие это? - спрашивал полицеймейстер.
      - Да я не знаю-с! "О, ты, Рылеев, друг..." - прибавил он, пробежав первый стих.
      - Откладывайте! - сказал полицеймейстер.
      - Еще стихотворение: "Буянов, мой сосед", - произнес жандармский офицер.
      - Откладывайте! - сказал полицеймейстер.
      - Картины голых женщин, - продолжал жандарм.
      - Тоже! - повторил полицеймейстер и потом, обратившись к Басардину, прибавил: - Я думал, что вы молодой еще очень человек, а уж по лицу-то, видно, собрались с годками... Стыдно... очень стыдно...
      - Но, скажите, что же я сделал? - говорил Басардин, стараясь улыбнуться, но в сущности совершенно упав духом.
      - Сами понимаете, я думаю... не маленькие... Собрали бумаги? спросил полицеймейстер у жандарма.
      - Собрал-с!
      - Ну, поедемте и вы! - прибавил полицеймейстер Виктору: - в часть вас свезу. Велите себе принести матрац, что ли: у нас ничего там нет!
      - Как в часть?.. Это... это... - говорил Виктор: - это уже подло! - возразил он наконец.
      - А пасквили писать благородно? - спросил его полицеймейстер.
      - Это я писал для пользы общества, - объяснил Басардин.
      - А я вас для пользы общества сажаю в часть... Вы так понимаете, а я иначе!
      - Это чорт знает что такое! - говорил Басардин, садясь с полицеймейстером на пролетки.
      - Не чорт знает, а только то, что эта общественная польза вещь очень многообразная! - объяснил ему полицеймейстер.
      21.
      Новый обличитель.
      Около К... буря страшно шумела. Ветер, казалось, хотел сорвать флаги и флюгера с крепостных башен. У обрывистого берега валы бились и рассыпались о каменный утес.
      Впереди хоть бы капля света, и только дул оттуда холодный ветер; но вот вдали, в бездне темноты, мелькнули две светящиеся точки, скрылись было сначала, но потом снова появились и не пропадали уже более.
      Это шел пароход "Колхида". Пассажиров было немного: муж с женой, сидевшие на палубе и завернувшиеся в одну кожу, чтобы спасти себя от брызгавшей на них воды, а у самой кормы, в совершенной темноте, стоял высокий мужик, опершись на перила и глядя в воду.
      Матросы заботливо бегали по палубе.
      Ветер начинал дуть порывистее и сильнее.
      На носу засветил фальшфейер.
      С видневшегося маяка ответили тем же.
      Мужик спросил проходившего мимо матроса:
      - А что, служба, не далече до города?
      - Да вон! - отвечал тот, указывая на довольно близкие огни.
      - А это таможенная коса? - спросил опять мужик, указывая на огонь, мелькавший вдали от прочих.
      - Да, отвечал матрос, уходя от него.
      Вслед затем мужика как бы не бывало на палубе.
      - Что такое в воду упало? - спросил капитан со своей вышки.
      - Кто свалился? - повторил он еще раз и уж строго.
      - Мужик, надо быть, ваше благородие.
      - Спустить катер! - скомандовал капитан.
      Несколько матросов бросились и стали спускать его, но лодка не шла.
      - Спускайте скорей! Разорву вас, как собак! - кричал с вышки капитан.
      - Нейдем, ваше благородие, блоки совсем не смазаны!
      - Я вам дам, чортовы дети! - кричал капитан.
      Лодку наконец спустили, и человека четыре матросов соскочили в нее.
      - А на смазку-то, я сам видел, в отчетах сказано, что употребляется по 3.000 руб. сер. в год! - объяснил прозябнувий супруг своей супруге под кожей.
      Они, видно, были из несчастных акционеров, а потому ничего больше уж и не сказали, а еще крепче прижались друг к другу.
      Матросы в лодке сначала проехали по прямой линии от парохода к берегу, потом заехали вправо. Ничего не видать, кроме пенящихся волн.
      - Чорт найдет его! - проговорил один из них.
      - Да что его угораздило? Пьян, что ли, был? - спросил другой.
      - Нет, чай, надо быть, нарочно! - объяснил третий.
      - Где ж тут ловить-то его... Поди, чай, засосало под пароход, и плывет под кормой.
      - И пил же он, паря, на пароходе-то шибко.
      - Пил?
      - И, Господи! Маркитант сказывал, рублев на двадцать он напил у него... Заберите-ка однакоже влево! - заключил матрос, но и влево ничего.
      - На пароходе, робята, ну его к праху, где тут сыщешь! сказали почти все в один голос и поехали на пароход.
      Мужик между тем был недалеко от них и, при их приближении, только нырнул в воду и вынырнул потом далеко от них. Подплыв к косе, он стал на ноги. Тут ему было всего по пояс. Он не пошел прямо на берег, а стал обходить всю косу кругом; на том месте, где и подъезду не было, ухватился за камень, стал взбираться, как кошка, на утес и только по временам ругался.
      - Все рученьки-то, дьявол, раззанозил каменьями этими... Ну, поехала, лешая! - говорил он, когда нога его случайно скользила и опускалась. - Как итти-то в этой мокроте? - прибавил он, став наконец на вершину скалы и осматривая свой костюм.
      - Ну, чорт, велика барыня, - заключил он и пошел.
      На набережной он вошел во двор Софи; вероятно, очень знакомый с местностью, он сейчас же забрался через перила на галлерею и приложил свое лицо к освещенному стеклу девичьей.
      Там сидела молоденькая горничная.
      - О, чорт, это другая какая-то лешая! - сказал он и постучал пальцем.
      Горничная с испугом взглянула в окно.
      - Иродиада Никаноровна где-с? - спросил у ней мужик.
      Горничную успокоил этот вопрос.
      - Она не здесь, в бане живет.
      - Вот куда чорт ее занес! Родила, что ли? - сказал сам с собою мужик и слез с галлереи,
      Где находится баня, он тоже, видно, хорошо знал, потому что прямо пошел к ней и опять приложил лицо к окну.
      Иродиада там сидела одна и что-то шила.
      Мужик вошел к ней.
      - Ай, Господи, Михайла! - проговорила она, взмахнув на него глазами.
      - Мы самые и есть! - отвечал тот.
      - Да что же ты весь мокрый?
      - Водой уж шел, коли сушью не пускают, - отвечал Михайла.
      - Ну, разоболокайся!.. Что стоишь? - сказала ему Иродиада с видимым участием.
      - Что же я надену? Весь мокрехонек, - сказал мужик, снимая, впрочем, кафтан.
      - Пойду, схожу, попрошу у кучера и портков и рубахи.
      - Да как же ты скажешь?
      - Скажу, что для полюбовника, да и баста!
      - Ой-ли! хвать-девка! - проговорил ей вслед Михайла.
      Читатель, конечно, не узнал в этом человеке того самого Михайлу, который, в начале нашего романа, ехал молодым кучером с Надеждой Павловной. Судьба его и в то уже время была связана с судьбою Иродиады. Он именно был отцом ее ребенка, за которого она столько страдала.
      Получив вольную, Иродиада, первое что, написала Михайле своею рукою письмецо:
      "Душенька Михайла! Неизменно вам кланяюсь и прошу вас, проситесь у господ ваших на оброк и приезжайте за мной в К..., где и ожидает вас со всею душою, по гроб вам верная Иродиада".
      Михайла сейчас же стал проситься у Петра Григорьевича; но тот его не пускал7 Михайла нагрубил ему, или, лучше сказать, прямо объяснил: - "дурак вы, а не барин, - право!"
      Петр Григорьевич повез его в солдаты. Михайла убежал от него и пришел в К... оборванный, голодный и вряд ли не совершивший дорогой преступления.
      Иродиаду он нашел не совсем верною себе. Она была любима управляющим откупом, Иосифом. Михайла, впрочем, нисколько этим не обиделся и просил только, чтобы как-нибудь ему прожить без паспорта и хоть какое-нибудь найти местечко. По влиянию Иродиады, его сделали целовальником; потом, по каким-то соображениям, перевели сначала в уезд и наконец отправили на Кавказ. В продолжение всего этого времени Михайла страшно распился, разъелся: краснощекий, с черною окладистой бородой, он скорее походил на есаула разбойничьего, чем на бывшего некогда господского кучера. Запах спирту от него уж и не прекращался, точно все поры его были пропитаны им.
      Иродиада, возвратившись, принесла Михайле все чистое белье. Тот приней же начал переодеваться. Иродиада немножко от него отвернулась.
      - Чаю, что ли, хочешь? - спросила она.
      - Нет, уж лучше бы горьконького! - отвечал Михайла.
      - Все по-прежнему, зелья-то этого проклятого, - сказала Иродиада.
      - Человек рабочий, - отвечал Михайла.
      Иродиада сходила в горницу и принесла целый барский графин водки и огромный кусок, тоже барской, телятины.
      Михайла принялся все это пить и есть.
      - Что, ты получил мое письмо? - спросила его Иродиада.
      - Получил; на него я и шел.
      - С барином твоим несчастье случилось: в чсть, али в острог, что ли то, посадили.
      - Ах ты, Боже ты мой! - произнес Михайла с некоторым даже испугом. - За что же это так?
      - Сочинение, что ли, какое-то написал на здешних господ, так за то... В Сибирь, говорят, сошлют.
      - Как же быть-то, девка, а?
      - Чего быть-то?.. Я вот завтра перееду, поживем там, поглядим.
      - Эхма! - горевал Михайла: - а мне так было и думалось, что он дал бы мне такую бумагу, я бы ему все открыл.
      - Чего открывать-то? Мозер-то помер!
      - Вона! Царство небесное! - произнес Михайла. - Что же такое с ним случилось?
      - Не знаю, - сказала Иродиада лаконически.
      - Беда, значит, теперь без пачпорту-то, - проговорил опять Михайла.
      - Ничего!.. Нынче уж насчет этого свободно стало.
      - Да, как же? - произнес недоверчиво Михайла.
      - Начальство само говорит: - "Живите, говорит, ничего и без бумаг". Воля, говорят, всем настоящая скоро выйдет.
      - Слышал я... - отзвался Михайла: - господам-то только под домом землю и оставят, дьяволам этим, - прибавил он и зевнул.
      - Так им, злодеям, и надо! - повторяла Иродиада, - Что зеваешь?.. Поди, полезай на полок спать.
      Михайла пошел; потом приостановился и хотел что-то такое сказать Иродиаде; но, видно, раздумал и молча влез на полок.
      22.
      На ярого сатира надет намордник.
      Виктора все еще продолжали держать в части.
      Он начинал терять всякое терпение и в продолжение этого времени успел поколотить полицейского солдата, не пускавшего его одного гулять по саду; об этом было составоено постановление и присоединено к делу. Он показал потом жене частного пристава, когда та проходила мимо его окон, кукиш; об этом тоже составлено было постановление и снова присоединено к делу.
      Начальство всему этому только радовалось, чтобы побольше скопить на него обвинений.
      Виктор, в отчаянии, начал наконец молиться Богу, и молитва его была услышана. В последний вечер перед ним стоял знакомый нам поверенный Эммануила Захаровича, молокан Емельянов, с своею обычною кислою улыбкой и заложив руки за борт сюртука.
      Виктор все еще продолжал ерошиться.
      Емельянов пожимал насмешливо плечами.
      - Ведь это точно что-с... Эммануил Захарыч так и приказывал: "пускай, говорит, что он уедет".
      - А, испугались?.. - говорил Виктор, самодовльно начиная ходить по комнате.
      - Не испугались, а что точно что неудовольствия иметь не желаем... И вам ведь тоже здесь ничего хорошего не будет. Извольте хоть какого ни на есть стряпчего и ходатая вашего спросить... Мало-мало, если вас на житье в дальние сибирские губернии сошлют, а пожалуй - приладят так, что и в рудники попадете.
      - Да, вот так... как же! - горячился Виктор. - Я и оттуда буду писать.
      - Пишите, пожалуй. Мало только пользы-то от того вам будет... Хоть бы и я теперь, за что?.. За то только, что по вере родителей моих жить желаю, попал сюда в эти степи.
      - Тебе-то пуще здесь худо... Ах, ты, борода! - сказал Виктор и тронул Емельянова за бороду.
      Он видимо, начинал уж ласкаться к нему.
      - Что ж? Конечно, что - благодарение Богу: не потерялся еще совершенно, - отвечал тот, стыдливо потупляя глаза: - Так Эммануил Захарыч мне и приказывать изволили: "пусть, говорят, он едет в Москву; будет получать от нас по тысяче целковых в год".
      - А как вы надуете, да не станете платить? - спросил недоверчиво Виктор.
      - Орудие-то ведь ваше всегда при вас; можете написать, что только захотите.
      - Да, пиши тут, а вы преспокойно будете сидеть и поглаживать себе бороды.
      - Нет-с, мы никогда не можем желать того, - отвечал серьезно Емельянов.
      - А вы вот что! - продолжал Виктор: - вы дайте мне вперед пять тысяч целковых, да и баста!
      Емельянов грустно усмехнулся.
      - Таких денег у нас, пожалуй, нынче и в кассе-то нет - очень нынче дела плохи!
      - Дайте векселя на разные сроки... Я подожду, - отвечал Виктор.
      - Это словно бы не приходится, - произнес, не поднимая глаз, Емельянов. - Вы конечно что господин, дворянин: слову вашему мы верить должны; но ведь тоже человеческая слабость, у каждого она есть: деньги-то вы по векселю с нас взыскать-то взыщите, а писать-то все-таки станете.
      - Да какого же чорта я писать буду?
      - Да ведь, извините меня, я опять повторю то же: человеческая слабость... Может быть, к пяти-то тысячам вы - еще пожелаете с нас получить; вам-то это будет приятно, а для нас-то уж оченно разорительно, а вы вот что-с: по чести ежели вам угодно, теперь тысячу, год вы промолчали - другую вам, еще год - третью.
      - Нет, это невыгодно! - сказал Виктор: - теперь, по крайней мере, дайте мне две тысячи вперед.
      - Полторы извольте, без хозяина решаюсь на то, по крайности буду знать, что дело покончено.
      - Да, дело! Сквалыжники вы этакие, - говорил Виктор, как человек угнетенный и прижатый: - ну, давайте полторы тысячи!
      - Слушаю-с... Теперь я вам, значит, подорожную возьму, и хозяин еще говорил, чтобы мне с вами и в Москву отъехать... Чтобы без сумления для него было.
      - Хорошо, мне все равно; я ведь и там буду про разных соколиков писать.
      - Известно! За что ж так мы одни-то виноваты: надо и с других могорычи иметь.
      - Я им дам! Я тогда сочинил, так триста экземпляров сюда газеты выписали. Мне теперь, знаешь, сколько за сочинение будут давать.
      - Точно что-с, способность, дарованье на то от Бога имеете! подтвердил Емельянов и потом прибавил, раскланиваясь.
      - До приятного свидания, значит!
      - Прощайте, друг любезный! - отвечал ему Виктор, дружески пожимая руку.
      23.
      Разорение.
      По случаю наступившего апреля, балкон в кулбе был отворен. Теплая весенняя ночь была совершенно тиха и спокойна; но зато волновались сердца человеческие. Бакланов, стоя около этого самого балкона и созерцая безмятежную красоту природы, был бледен, и губы у него от бешенства дрожали.
      Ему что-то такое возражал Никтополионов.
      - Я-то чем виноват? - говорил он.
      - А тем, что вашими подлыми статьями вы уронили все дело.
      - Да, так вот я и стану молчать!.. Меня выгнали, а я буду говорить: прекрасно, бесподобно!
      - Отчего же прежде вы лично мне другое говорили?
      - Я тогда служил там! Что ж мне товар-то свой хаять, что ли? отвечал нахально Никтополионов.
      Бакланов едва владел собой.
      - Знаете ли, за подобные вещи бьют по роже, и бьют больно! говорил он.
      - Да, кто дастся! - отвечал Никтополионов и преспокойно отошел.
      Бакланов постоял еще немного и, даже почернев от волновавших его чувствований, уехал домой.
      Он прямо прошел в спальню жены.
      Евпраксия уже спала.
      Бакланов без всякой осторожности разбудил ее.
      - Поздравляю вас: мы разорены!.. - начал он прямо.
      - Что такое? - спрашивала Евпраксия, едва приходя в себя.
      - Так. Акции наши падали-падали, а теперь за них и ничего уж не дают, - отвечал Бакланов, садясь в отчаянии на свою постель.
      - О, я думала, Бог знает что! - произнесла Евпраксия, почти совершенно успокоившись.
      - Как что? Это для вас не Бог знает что? - вскричал Бакланов.
      - Перестань, сумасшедший: детей напугаешь! - сказала Евпраксия и, встав, притворила дверь в детскую.
      - Это для нее ничего!.. О, Боже мой, Боже мой! - повторил Бакланов, воздвигая руки к небу.
      - Кто ж виноват? - сам же! - сказала Евпраксия, зажигая свечку.
      Она знала, что сцена эта нескоро кончится.
      - Я же! Да, я! Я хотел разорить и погубить семью. О, я несчастный! - восклицал Бакланов, колотя себя в голову.
      Евпраксия пожала плечами.
      - Ну, подай только Бог терпенье жить с тобой, - сказала она.
      - Что ж? Прогоните меня, как тварь какую-нибудь бесчувственную, как мерзавца, подлеца!
      - Ни то ни другое, а человек без характера... Малейшая удача мы уж и на небесах: прекрасно все, бесподобно! А неудача - сейчас и в отчаяние! Жизнь - не гулянье в саду: все может случиться.
      - Все! Хорошо все! Пятьдесят тысяч потерял! О, я не перенесу этого и убью себя! - воскликнул опять Бакланов в бешенстве.
      - Перестань, говорят тебе! - прикрикнула на него Евпраксия строго: - не ты один, а многие потеряли, и победней тебя; может быть, свои последние, трудовые гроши.
      - Они теряли свои деньги, а я потерял чужие, ваши, - отвечал ядовито Бакланов.
      - Какие же чужие?.. Если я принадлежу тебе, так деньги мои и подавно, и кроме того... конечно, кто говорит, потеря довольно ощутительная; но все-таки не совсем еще разорены... Бог даст, будешь здоров да спокоен, не столько еще наживешь...
      Слова жены заметно успокоили Бакланова. Он хотя и сидел еще задумавшись, но не кричал уже более.
      - Ну, что теперь станешь делать? Что? - говорил он, разводя руками. - опять надо впрягться в эту службу проклятую. Вы, пожалуйста, завтра же отпустите меня в Петербург; я поеду искать должности.
      - Сделай милость, очень рада! - подхватила Евпраксия: - а то ведь, ей-Богу, скучно на тебя смотреть: скучает, ничего не делает!
      - Поеду! - повторял Бакланов как бы сам с собою и потом, после нескольких минут молчания, снова обратился к жене:
      - Вы на меня не сердитесь?
      - Уверяю тебя, нисколько.
      - Ну, поцелуйте меня в доказательство этого.
      Евпраксия подошла и поцеловала его.
      - Мне гораздо вот непрятнее было, когда ты тяготился семейной жизнью, а что потеряли часть капитала - велика важность! - сказала она.
      - Ты великая женщина! - проговорил наконец Бакланов, вздыхая и слегка отталкивая ее от себя.
      Через несколько минут он уже спал, а Евпраксия не спала всю ночь: спокойствие ее, видно, было только наружное!
      24.
      Сцена хоть бы из французского романа.
      Следующая ночь еще была теплее, темнее и тише.
      День этот была среда. У Софи, по обыкновению, были гости и, как нарочно, очень много. Девица Каролина-Мария-Терезия привезла к ней двух сестер, выписанных ею с родины, тоже жить насчет ее друга. За девицею Порховскою приехало ровно четыре кавалера. Сама Софи, впрочем, была скучна и ни с кеми не говорила ни слова. Утомленная и доведенная еще до большей тоски болтовней гостей, она встала и пошла-было в задние комнаты, чтобы хоть на несколько минут остаться одной; но там застала Иродиаду, сверх обыкновения, в платке на голове, а не в шляпке. Софи отвернулась. Ей стало неприятно и точно страшно встречаться с своею прежнею поверенной.
      - Здравствуй! Где ж ты нынче живешь? - спросила она ее, чтобы что-нибудь сказать.
      - На квартире-с.
      - Не у места еще?
      - Нет-с.
      И Софи опять возвратилась в залу.
      Сев за рояль и взяв на нем несколько аккордов, она не прислушивалась к звонку, но никто не приезжал.
      Софи подозвала к себе одного из молодых людей.
      - Садитесь тут, у моих ног, - сказала она.
      Тот в самом деле поместился у ног ее.
      - Ну, говорите мне любезности, говорите, что я как ангел хороша, что вы от любви ко мне застрелитесь.
      - Первое совершенно справедливо, а второе нет, потому что жизнь свою и себя самого я люблю больше всего, - ответил молодой человек, желая сострить.
      - Ох, как это неумно, вяло, натянуто! - говорила Софи. - Какие вы нынче все пошлые.
      В девичьей между тем происходили своего рода хлопоты. Молодая горничная вошла с графином оршада и вся раскрасневшаяся.
      - Ой, девушка. Так устала, что силушки нет, - говорила она Иродиаде.
      - Где у вас чай нынче разливают: в спальне барыниной? спросила та.
      - Да, все там же.
      - Дай, я разолью.
      - Ой, сделай милость, голубушка! Мне еще за сухарями надо бежать, - сказала горничная и сама ушла.
      Иродиада пошла в спальню к Софи. Увидя, что на той после гостиной, которая была видна из спальни, никого нет, она обернулась задом к туалету и оперлась на него; потом что-то такое щелкнуло, точно замок отперся, и Иродиада стала проворно класть себе в карман одну вещь, другую, третью. Затем замок снова щелкнул. Иродиада отошла от туалета и стала около чайного стола.
      Горничная возвратилась и пошла подавать чай, а Иродиада следовала за ней с сухарями. Лицо ее при этом было совершенно бесстрастно.
      Напоив гостей чаем, Иродиада стала собираться домой.
      Молоденькая горничная останавливала ее.
      - Да накушайтесь сами-то чайку, - сказала она.
      - Нет, благодарю, далеко еще итти, - сказала Иродиада и поцеловалась с своею бывшею товаркой.
      - Прощайте! - сказала она ей не совсем обыкновенным голосом.
      - Прощайте, ангел мой! - отвечала ей та ласково.
      В одном из глухих переулков Иродиада сошлась с мужчиной.
      - Готово? - спросила она.
      - Дожидается! - отвечал ей тот.
      - Ну, веди!
      Они пошли.
      - Все сделали-с? - спросил ее мужчина каким-то почтительным голосом.
      - Все!
      Пройдя набережную, они стали пустырями пробираться к таможенной косе.
      На самом крутом ее месте мужчина, который был не кто иной, как Михайла, стал осторожно спускаться, придерживая Иродиаду за руку.
      - Не оступитесь! - говорил он.
      - Держись сам-то крепче, а я за тебя стану!..
      Спустившись более чем до половины, Михайла крикнул:
      - Мустафа!..
      - Я! - отозвался снизу с лодки голос по-татарски.
      - Ты куда нас повезешь? - спросил его и Михайла по-татарски.
      - В деревню Оля... к брату... лошадь даст тебе, и поедешь.
      - Смотри, свиное ухо, не обмани!
      - Что мне тебя обманывать-то?
      Михайла и спутница его соскочили в лодку.
      - Отчаливай! - проговорил Михайла; но татарин успел уже махнуть веслами, и они плыли.
      Отъехав несколько, татарин приостановился.
      - Пересядь, любезный, на эту сторону, а то очень уж валит вправо-то, - сказал он Михайле.
      Тот встал и начал пересаживаться; вдруг почувствовал, что его что-то страшно ударило в спину, и он сразу кувырнулся в воду.
      - Батюшки, тонет! утонул! - вскрикнула Иродиада.
      Татарин между тем греб дальше.
      - Постой, чорт, дъявол, - кричала она, обертываясь то назад, то к татарину; но тот продолжал грести, и потом вскочил и повалил ее самое в лодку и наступил ей на грудь.
      - Давай деньги! Подай! - говорил он и полез ей за пазуху; но в это время чья-то рука повернула лодку совсем вверх дном. Все пошли ко дну.
      У Иродиады глаза, уши и рот захватило водой; она сделала усилие всплыть вверх и повыплыла. В стороне она увидела, что-то такое кипело, как в котле.
      Вдруг на воде показался ее спутник и схватил ее за платье.
      - Плыви за мной, - сказал он ей.
      - Господи, он нас нагонит, пожалуй! - говорила Иродиада, едва барахтаясь руками.
      - Не нагонит, - отвечал ей спутник: - у тебя все в кармане?
      - Все... Ой, тошнехонько, тону! - кричала Иродиада.
      - Не утонешь, недалеко! - отвечал ей спутник и взял ее за косу. - Я нарочно рулем держал, не давал ему далеко от берега-то отбиваться, - говорил он.
      В самом деле, они через несколько минут были уже на берегу.
      - О-о-ой! - стонала Иродиада.
      - Пойдем, делать нечего, пешком, - сказал ей спутник.
      - Пойдем! - отвечала она, едва переводя дыхание, и вслед затем оба скрылись в темноте.
      На другой день к пароходной пристани прибило волнами утопленника-татарина с перерезанным горлом.
      25.
      Неошибочное предчувсвтие Евпраксии.
      После разорения своего Бакланов начал еще более скучать.
      Здесь мы должны глубоко запустить зонд в его душу и исследовать в ней самые сокровенные и потайные закоулки.
      Состоя при семействе и подчиняясь ему, когда около всего этого группировалось сто тысяч денег и групповое имение, он полагал, что все-таки дело делает и, при подобной обстановке, может жить баричем. Но теперь, когда состояние женино с каждым днем все более и более уменьшалось, значит и этой причины не существовало. О, как ему, сообразив все это, захотелось и дали, и шири, и свободы!.. Мечты, одна другой несбыточнее, проходили беспрестанным калейдоскопом в его уме, а между тем он жил в самом обыденном, пошлом русле провинциальной семейной жизни... Из-за чего же было это бескорыстное и какое-то почти фантастическое убийство своего внутреннего "я"?
      В одну из подобных минут, когда он именно таким образом думал сам с собой, ему подали записочку. Он прочитал ее, сконфузился и проворно спрятал ее в карман.
      - Хорошо, - сказал он торопливо человеку, мотнув ему головой.
      Тот вышел.
      Евпраксия, обыкновенно никогда не обращавшая внимания, какие и от кого муж получает письма, на этот раз вдруг спросила:
      От кого это?
      - Так, от одного знакомого, - отвечал Бакланов, краснея.
      - Покажи, - сказала ему Евпраксия, как будто бы и с улыбкой.
      - Нет, не покажу, - отвечал Бакланов, тоже стараясь улыбаться.
      - Покажи, говорят тебе! - повторила Евпраксия еще раз и уже настойчиво.
      - Нет! Я ведь писем к вам не читаю.
      - Читай; у меня секретов нет. Ну, покажи же! - говорила она и при этом даже встала и подошла к мужу.
      Тот все еще продолжал улыбаться; но карман, в котором спрятал записку, прижал рукою.
      - Покажи! - повторила настойчиво Евпраксия.