Эммануил Захарович, весь красный, но старающийся владеть собою, стал продолжать играть. Иосиф Яковлевич тоже играл, хоть и был бледен.
      Кончив пульку, они, как бы по команде, подошли друг к другу.
      - Ну, поедемте зе! - сказал один из них.
      - Ja! - отвечал другой.
      В карете они несколько времени молчали.
      - Вы слысали, сто он сказал? - начал Эммануил Захарович.
      - О, зе ницего-то, ницего! - отвечал Иосиф.
      - Кто зе писал-то? - спросил Эммануил Захарович.
      - О, это зе узнать надо! - отвечал Иосиф. - Я зе знаю одного целовека... Он зе говорил мне про Михайлу.
      - Гм! - отозвался Эммануил Захарович.
      - Теперь зе я знать буду, к какому целовеку тот ходит. Тому целовеку он, знацит, говорил, и тот писал!
      - Гм! - промычал Эммануил Захарович.
      Далее они ничего не говорили, и только, когда подъехали к крыльцу, Эммануил Захарович признес:
      - Зить нынце нельзя, зить!
      - Нельзя, нельзя! - подтвердил с чувством и Иосиф.
      14.
      Новая радость из Петербурга.
      Бакланов, заболевший после смерти Казимиры горячкой, начал наконец поправляться.
      Последнее время к нему беспрестанно стали ездить местные помещики. Они запирались в кабинете, толковали что-то такое между собой.
      К Евпраксии тоже около этого времени приехал брат ее, Валерьян Сабакеев, широколицый молодой человек с голубыми глазами и похожий на сестру. Он перед тем только кончил курс в университете.
      Однажды их обоих позвали к Бакланову в кабинет. Там сидел гость, помещик, солидной и печальной наружности мужчина, но, должно быть, очень неглупый.
      Евпраксия и молодой Сабакеев вошли и сели.
      Бакланов был очень худ и в заметно раздраженном состоянии.
      - Ты знаешь, - начал он, обращаясь к жене: - прислан манифест о составлении по губерниям комитетов об улучшении быта крестьян.
      - Нет, - отвечала Евпраксия совершенно спокойно.
      - Я думаю, не об улучшении, а просто об освобождении! вмешался в разговор Сабакеев.
      - Да-с, прекрасно! - подхватил Бакланов. - Но что же нам-то дадут?.. Заплатят ли, по крайней мере? - обратился он более к помещику.
      - Вероятно, что-нибудь в этом роде будет, - отвечал тот.
      Лицо Бакланова горело.
      - Но как же "вероятно"! Это главное!.. Нельзя же разорять целое сословие.
      - Нельзя разорять только рабочую, производительную силу, вмешался в разговор Сабакеев: - а что такое "сословие" - это даже понять трудно.
      - Тут пострадает-с не одно сословие, - возразил ему помещик: а все государственное хозяйство, потому что парализуются большие землевладельцы.
      - Чем же?
      - Да тем, что мы должны будем запустить наши поля.
      - Кто ж вас заставляет? Наемный труд всегда выгодней! - сказал с насмешкой Сабакеев.
      - Нет, не выгоднее! - перебил его с азартом Бакланов: - у меня вот, например, в именьи вы за сто рублей в месяц не наймете мужика: его и теперь, каналью, только силой держать около земли, а тут все уйдут в Питер эти вот замочки какие-нибудь делать, стены обойками оклеивать, в сущности пьянствовать.
      - Не у одних у вас, а везде, - подхватил помещик: - мужик, как узнает, что он нужен, так цены себе не уставит.
      - И прекрасно сделает! - произнес негромко Сабакеев: - по крайней мере, хоть поздно, но зплатят ему за старый гнет.
      - Да ведь-с это и на нем самом отразится! - сказал помещик. Мы не в состоянии будем обрабатывать столько, сколько прежде обрабатывали, а мужики у себя тоже не прибавят; значит, прямо будет убыток в труде.
      - А и чорт с ним, - произнес Сабакеев.
      Помещик усмехнулся.
      - Как чорт с ним! Хлебом у нас держится и заграничная торговля, хлеб нужен и войску, и на винокуренные заводы, и в города, - все это должно, значит, потрястись.
      - Сначала, может быть, поколеблется, но потом образуются большие общинные хозяйства.
      Бакланов, все время едва сдерживавший себя от досады, , наконец не вытерпел.
      - То-то-то! - воскликнул он: - на общину надеется! О, молодость неопытная и невинная!
      - Община вздор-с! - произнес и помещик.
      - Как вздор? - сказал, в свою очередь, Сабакеев, немало тоже удивленный.
      - А так... Евпраксия Арсентьевна! - продолжал Бакланов, обращаясь к жене: - нам ваш брат, может быть, не поверит; скажите ему, что наш мужик ничего так не боится, ни медведя ни чорта, как мира и общины.
      - Да, они все почти желают иметь хоть маленькую, но свою собственность, - подтвердила та.
      - Очень дурно, - отвечал Сабакеев: - если наш народ разлюбил и забыл эту форму.
      - Да ведь эта форма диких племен, поймите вы это! - кричал Бакланов: - но как землю начали обрабатывать, как положен в нее стал труд, так она должна сделаться собственностью.
      - Мы имеем прекрасную форму общины, артель, - настаивал на своем Сабакеев.
      - Гм, артель! - произнес с улыбкою помещик: - да вы изволите ли знать-с, из кого у нас артели состоят?
      - Для меня это все равно! - сказал Сабакеев.
      - Нет, не все равно-с! Артель обыкновенно составляют отставные солдаты, бессемейные мужики, на дело, на которое кроме физической силы ничего не требуется: на перетаскиванье тяжестей, бегать комиссионером, а хлебопашество требует ума. Я, например, полосу свою трудом и догадкой улучшил, а пришел передел, она от меня и отошла, - приятно ли это?
      - Может быть, и неприятно, но спасает от другого зла, от пролетариата.
      - Да ведь пролетариат является в государствах, где народонасерение переросло землю; а у нас, слава Богу, родись только люди и работай.
      - Мы наконец имеем и другие артели, плотников, каменщиков, присоеденил, как бы вспоминая, Сабакеев.
      - Что за чорт! - воскликнул, пожимая плечами, Бакланов: - да это разве общинное что-нибудь?.. Они все наняты от подрядчика.
      - У которого они, кроме того, всегда еще в кабале; хуже, чем в крепостном праве, - присовокупил помещик.
      - Общину наш народ имел, имеет и будет иметь, - сказал уверенным тоном Сабакеев.
      - Ваше дело! - произнес помещик.
      - Ведь вот что бесит, - говорил Бакланов, выходя из себя (от болезни он стал очень нетерпелив): - Россия решительно перестраивается и управляется или вот этаками господами мальчиками, или петербургскими чиновниками, которые, пожалуй, не знают, на чем и хлеб-то родится...
      Помещик потупился, а Сабакеев покраснел.
      15.
      Бедное существо.
      У Софи происходила сцена: к ней вдруг приехал Эммануил Захарович, в одно и то же время красный и зеленый.
      - Я зе делал для вас все, а на меня зе писут! - закричал он на Софи.
      - Что вы? - возразила ему та.
      - Писут, сто я целовека убил.
      - Кто на вас пишет? - спросила Софи.
      - Вас зе брат писет... Я в острог его сазать буду.
      В припадке гнева, Эммануил Захарович и не заметил, что Басардин был у сестры и сидел в соседней комнате. При последних словах его, Виктор вышел.
      - Поди, он кричит на меня за тебя, - сказала ему Софи.
      - Как вы смеете кричать на сестру мою? - придрался Виктор к первому же слову.
      - Я не крицу. Вы зацем писете на меня? - отвечал Эммануил Захарович, попячиваясь.
      - Я вас спрашиваю, как вы смеете кричать на сестру мою? говорил Виктор, хватая Эммануила Захаровича за галстук. - Сейчас тысячу целковых давайте, а не то в окно вышвырну! - кричал он и в самом деле потянул Эммануила Захаровича к окну.
      - Сто зе вы делаете! - кричал тот, отпихиваясь от него своими огромными но трусливыми руками.
      - Боже мой! что вы? Звонят! Перестаньте!.. - говорила перепугавшаяся Софи.
      Звонил Бакланов, который недавно лишь стал выезжать и приехал к первой Софи.
      - Как вы похудели, кузен! - воскликнула та, сколько могла овладев собою и радушно встречая его в дверях.
      - Что делать! Болен был.
      - Но отчего же?
      - Впечатление прошедшего меня так потрясло... - отвечал с улыбкой Бакланов.
      - Какого же это прошедшего? - спросила Софи, как бы не поняв. Брат мой Виктор, - поспешно прибавила она потом, желая показать, что не одна была с Эммануилом Захаровичем, усевшимся уже в темном углу.
      Виктор мрачно поклонился Бакланову. Ему всего досаднее было, что в такую славную минуту ему помешали.
      "Его бы немножко только, - думал он: - в окно-то повысунул, он непременно бы тысячу целковых дал".
      - Это кузен наш, Бакланов, - пояснила ему Софи.
      - Нет, племянник, - поправил ее Бакланов.
      - Ну, все равно, это еще лучше; вы меня, значит, должны слушаться.
      - Во всем, в чем вам угодно и что прикажете! - отвечал Бакланов, вежливо склоняя перед ней голову.
      Эммануил Захарович при этом пошевелился своим неуклюжим телом. Его, кажется, обеспокоила новая мысль, что, пожалуй, и этот братец за шиворот его тряхнет.
      - Вы ведь здесь служите? - спросил Бакланов Басардина.
      - Да, как же, по откупу-с, - отвечал тот с насмешливою гримасой. - Хочу, впрочем, бросить, кинуть, - прибавил он.
      Бакланов придал своему лицу вопросительное выражение.
      - В наше время стыдно уж... Тут такие гадости и мерзости происходят... - объяснил Виктор.
      Бакланов при этом невольно взглянул на Эммануила Захаровича; но лица того было не видать, потому что он сидел, совершенно наклонив голову.
      Софи тоже сконфузилась; но Виктор не унимался.
      - Можете себе представить, - говорил он: - у нас ни один целовальник не получает жалованья, а, напротив, еще откупу платит. Откуда они берут, повзвольте вас спросить?
      - Скажите! - произнес Бакланов тоном удивления (его начинало уж все это забавлять). - Говорят, они и прибавляют чего-то в вино.
      - Чорт знает чего! Всего: и перцу, и навозу, и жидовских клопов своих!
      Этого Эммануил Захарович не в состоянии был выдержать и вышел.
      - Как это можно! - сказала Софи брату.
      - Однако он премилый! - заметил ей Бакланов, указывая головой на уходящего Эммануила Захаровича.
      - Ужасно! - отвечала она: - я видеть его почти не могу.
      Вслед затем Софи однако вызвали в задние комнаты. Там разъяренным барсуком ходил Эммануил Захарович.
      - Я зе для вас ницего не залел, а надо мной, знацит, только смеютца, - начал он.
      - О, полноте, пожалуйста, отвяжитесь! - отвечала ему Софи.
      - Езели теперица старого братца и этого нового, знацит, не прогоните, я денег давать больсе не буду...
      - Ах, сделайте одолжение, пожалуйста; я только о том и молила Бога! - воскликнула Софи.
      - Я зе не дурак!
      - А когда не дурак, так и отправляйтесь - нечего вам здесь оставаться! - проговорила Софи и вышла; но в спальне у себя она встретилась с Виктором.
      - Если ты, - начал он: - этому подлецу не скажешь, чтоб он дал мне тысячу целковых, я всю историю с тобой опишу.
      - Пишите, что хотите! Что хотите! - отвечала с отчаянной досадой Софи, зажимая себе уши.
      - Я все опишу, как он с мужем твоим поступал и как тебя потом опутал... Я не пощажу и тебя - мне, матушка, все равно!
      - Виктор! - воскликнула Софи: - я просила тебя всегда об одном... оставь меня в покое. Брани меня, где хочешь и как хочешь, пренебрегай мною совершенно, но не ходи только ко мне.
      - Ишь, как же, да! Ловка очень!.. Нет, шалишь! - отвечал он ей своим незабытым кадетским тоном. - Продалась жиду, дура этакая, да и в руки взять его не умеет.
      - О, Господи! - стонала Софи, ломая руки.
      - Я все напишу! Нынче не старые времена, - говорил Виктор, уходя.
      Софи едва совладела собой и вышла к Бакланову.
      - Что такое с вами? - спросил тот, сейчас же заметив ее встревоженное лицо.
      - Ах, кузен, я отовсюду окружена врагами! - произнесла она, садясь около него.
      - Э, полноте; неужели же и я ваш враг? - успокаивал ее Бакланов.
      - Вы-то больше всех мой враг, - сказала Софи, покачав головою: - не была бы я такая, если б ты не поступил со мною так жестоко.
      - Да, - произнес протяжно Бакланов: - но я имел на то большое право.
      - Никакого! Никакого! - воскликнула Софи. - Я была чиста, как ангел, пред тобой!
      - Ну!.. - произнес многозначительно Бакланов.
      - Как хочешь, верь или не верь! - отвечала Софи, пожимая плечами. - Но, во всяком случае, я теперь просила бы тебя, по крайней мере, сохранить дружбу твою ко мне, - прибавила она, протягивая к нему руку.
      - Но я-то дружбой не удовлетворюсь, - отвечал Бакланов, целуя ее руку.
      - О, полно-ка, перстань, пожалуйста, шутить!.. - отвечала Софи, которая, в самом деле, в эти минуты было, видно, не до того. - От врагов моих лучше спаси меня! - говорила она.
      - И грудью и рукой моей! - отвечал Бакланов: - но только опять повторяю: дружбой я не удовлетворюсь.
      Софи посмотрела на него.
      - Знаешь, мне ужасно неприятно и тяжело это слышать: неужели же я так уж низко пала, что меня никто хоть сколько-нибудь благородно и любить не захочет!
      - О, Бог с вами, что вы, кузина! - перебил ее Бакланов.
      - Да, я знаю, вы все думаете: "э, она такая, что от нее сейчас всего требовать можно... это не то, что наши жены, сестры... она женщина падшая!" - все это я, друг мой, очень хорошо знаю.
      - О, Бога ради, кузина!.. - повторил Бакланов еще раз и во весь остальной вечер был глубоко почтителен к ней.
      - Я у вас буду на этой же неделе, и вообще когда вы только позволите и прикажете, - сказал он, раскланиваясь при прощаньи.
      - Пожалуйста! - повторила ему Софи свое обычное слово.
      "Она чудная женщина! Чудная!" - повторял он мысленно всю дорогу.
      16.
      Начинающееся служение идее.
      На другой день, часов в девять вечера, Бакланов подъехал к огромному генерал-губернаторскому дому.
      - Зачем меня звали, и кто у губернатора? - спросил он, входя.
      - Дворянство! - отвечал жандарм, снимая с него шинель.
      Бакланов пошел. В большой приемной зале он увидел, что за огромным столом, покрытым зеленым сукном, сидело несколько дворян. Приятель Бакланова, солидный помещик, со своим печальням лицом, тоже был тут.
      Начальник края, с близко придвинутыми с обеих сторон восковыми свечами и с очками на носу, что-то такое читал.
      Около него, по левую руку, стоял красивый правитель канцелярии, а по правую - сидел губернский предводитель дворянства, мужчина, ужасно похожий на кота и с явным умилением слушавший то, что читал губернатор.
      Бакланову предводитель его уезда указал на место после себя.
      - Что это такое? - спросил его Бакланов.
      - Речь говорит! - отвечал ему предводитель, указывая головой на начальника края.
      - О чем?
      - Крестьян у нас отбирают на волю! - отвечал предводитель, как-то странно скосив глаза.
      - "Господа! - продолжал начальник края, не совсем разбирая написанное: - русское дворянство, всегда являвшее доблестные примеры любви к отечеству и в двенадцатом еще году проливавшее кровь на полях Бородина..."
      На этом месте старик приостановился.
      - Где и я имел честь получить этот небольшой знак моего участия! - прибавил он, показывая на один из множества висевших на нем крестов.
      - "Русское дворянство, - продолжал он снова читать: - свое крепостное право не завоевало, подобно..."
      - "Феодалам!" - поспешил ему подсказать правитель канцелярии.
      - "Феодалам, - повторил генерал: - но оно получило его от монаршей воли, которой теперь благоугодно изменить его в видах счастья и благоденствия всем любезного нам отечества..."
      Начальник края опять остановился, поправил очки и многозначительно на всех посмотрел.
      - "Этот пахарь, трудящийся теперь скорбно около сохи своей, вознесет радостный взор к небу!" - говорил он и поморщился.
      Речь эту, как и все прочие бумаги, ему сочинял правитель канцелярии, и старый генерал место это находил чересчур уж буколическим. Но правитель канцелярии, напротив, считал его совершенно необходимым; сей молодой действительный статский советник последнее время сделался ужасным демократом: о дворянстве иначе не выражался, как - "дрянное сословие", а о мужиках говорил: "наш добрый, умный, честный мужичок".
      - "Видимое мною на всех лицах ваших, милостивые государи, одушевление, - продолжал начальник края: - исполняет меня надеждою, что мы к сему святому делу приступим и исполним его с полною готовностью..."
      - Все? - спросил он, остановясь, правителя канцелярии.
      - Все-с! - отвечал тот, беря у него бумагу.
      Замечаемые однако начальником края одушевленные лица сидели насупившись, и никто слова не начинал говорить.
      Поднялся губернский предводитель.
      - Милостивые государи! - начал он, заморгав в то же время глазами, что ужасно, говорят, скрывало таимые им мысли. - Милостивые государи! Я радуюсь, что несу звание губернского предводителя в такое великое время. Первое мое желание - выразить перед престолом монарха ваши чувства радости и благодарности. Вам, милостивые государи, дана возможность сделать великое и благодетельное дело для наших меньших братий!.. Дайте адрес! - прибавил он, торопливо обращаясь к правителю канцелярии.
      Тот подал бисерным почерком написанную бумагу. Она стала переходить из рук в руки, и все, не читав, подписали ее. Бакланов тоже так подмахнул.
      - Еще вчера только эту меньшую-то братию, своего лакея, в полиции отодрал! - сказал ему предводитель его уезда, показывая на губернского предводителя.
      - Ужасная каналья, теперь за крест и чин все продаст! проговорил Бакланов.
      Губернский предводитель между тем что-то сменил на своем месте.
      - Господа! - снова начал он и окончательно закрыл левый глаз: обязанности предводителей в настоящее время слишком важны: я полагаю, следует им положить жалованье.
      Лица предводителей просияли, а у дворянства вытянулись.
      - Из каких же сумм? - отозвался было солидный помещик.
      - Суммы есть! - подхватили в один голос предводители.
      Губернский предводитель между тем спешил воспользоваться удобною минутой.
      - По такому расписанию-с, - сказал он: - губернскому предводителю пять тысяч рублей, уездным по три тысячи рублей и депутатам по две тысячи рублей.
      При последних словах у дворянства уж лица повеселели. "Авось попаду в депутаты и хоть тысчонку-другую сорву", - подумал почти каждый из них.
      - Хорошо-с! - раздалось почти со всех сторон.
      Губернский предводитель и начальник края пожали друг у друга руку, как люди, совершившие немаловажное дело.
      - До свидания, господа! - сказал последний, обращаясь к прочим своим гостям: - завтра надо рано вставать, ума-разума припасать!
      Все пошли как накормленные мякиной. Каждый чувствовал, что следовало-бы что-нибудь возразить и хоть в чем-нибудь заявить свои права или интересы, а между тем никто не решался: постарше- боялись начальства, а молодые - из чувства вряд ли еще не более неодобрительного - из боязни прослыть консерватором и отсталым.
      В обществе, не привыкшем к самомышлению, явно уже начиналось, после рабского повиновения властям и преданиям, такое же насильственное и безотчетное подчинение молодым идейкам.
      17.
      Сорокалетний идеалист и двадцатилетний материалист.
      Бакланов все больше и больше начинал спорить со своим шурином, и всего чаще они сталкивались на крестьянском деле.
      - Что же вас-то так тут раздражает? - спрашивал его Сабакеев.
      - А то-с, - отвечал насмешливо Бакланов: - я вовсе не с такою великою душой, чтобы мне страдать любовью ко всему человечеству; достаточно будет, если я стану заботиться о самом себе и о семействе, и нисколько не скрываюсь, что Аполлон Бельведерский все-таки дороже мне печного горшка.
      - Печной горшок - очень полезная вещь! - сказал Сабакеев и ни слова не прибавил в пользу Аполлона Бельведерского.
      - Ну да, разумеется, - подхватил Бакланов: - и клеточка ведь самое важное открытие в мире; смело ставь ее вместо Бога.
      - Клеточка очень важное открытие, - повторил опять Сабакеев.
      - Да, и Шиллер, и Гете, и Шекспир - ступайте к чорту! Дрянь они, - продолжал досадливо Бакланов.
      - Шиллер, Гете и Шекспир делали в свое время хорошо.
      - А теперь на поверхности всего мы с вами, не так ли?
      - Нет, не мы, а идеи.
      - Желательно бы мне знать, какие это именно? - проговорил Бакланов.
      - Идеи народности, демократизма, идеи материализма, наконец социальые идеи.
      - Все это около 48 года мы знали, переживали, и все это французская революция решила для нас самым наглядным образом.
      - Ну, что французская революция! - произнес с презрением Сабакеев.
      - А у нас лучше будет, не так ли?
      - Вероятно, - отвечал Сабакеев.
      - Почва целостнее!.. непосредственнее, чище примем.
      - Конечно!
      Евпраксия улыбнулась, а Бакланов развел только руками и с обеих спорящих сторон продолжалось несколько минут не совсем приязненное молчание.
      - Вы, например, - продолжал Бакланов снова, обращаясь к шурину: - вы превосходный человек, но в то же время, извините меня, вы нравственный урод!
      - Почему же? - спросил Сабакеев.
      Евпраксия тоже взглянула на мужа вопросительно.
      - Вы не любили еще женщин до сих пор, - объяснил Бакланов.
      Сабакеев немного покраснел.
      - А мы в ваше время были уже влюблены, как коты... любовниц имели... стихи к ним сочиняли...
      - Оттого хороши и женились! - заметила Евпраксия.
      - Что ж, я, кажется, сохранил еще до сих пор пыл юности.
      - Уж, конечно, не идеальный! - ответила Евпраксия.
      - Нет, идеальный! - возразил Бакланов: - вот они так действительно материалисты, - продолжал он, указывая на шурина: - а мы ведь что?.. Поэтики, идеалисты, мечтатели.
      - Вот уж нет, вот уж неправда! - даже воскликнула Евпраксия: они, а не вы, идеалисты и мечтатели.
      - Ты думаешь? - спросил ее брат.
      - Да! А Александр чистейший материалист.
      - Почему же ты это так думаешь? - спросил ее тот.
      - Потому что ты только о своем теле думаешь? - спросил ее тот.
      - Вот что!.. так объяснить все можно! - произнес Бакланов, уже начинавший несколько конфузиться: - ну-с, так как же: угодно вам перемениться именами? - спросил тот, обращаясь к шурину.
      - Не знаю, что вы такое, а я не идеалист! - повторил тот настойчиво.
      - Идеалист, идеалист! - повторила ему еще настойчивее сестра.
      - Но почему же?
      - А потому, что это все то же, как и они в молодости восхищались стихами, а вы - теориями разными.
      - Браво, - подхватил Бакланов.
      18.
      Обличитель чужих нравов в своих домашних,
      непосредственных движениях.
      На столе горела сальная свечка; в комнате было почти не топлено.
      Виктор Басардин сидел и писал новый извет на Эммануила Захаровича.
      Он описывал историю сестры и только относился к ней в несколько нежном тоне: он описывал эту бедную овечку, которая, под влиянием нужды, пала пред злодеем, который теперь не дает ей ни копейки...
      "Во имя всех святых прав человечества, - рисовало его расходившееся перо: - я требую у общества, чтоб оно этого человека, так низко низведшего и оскорбившего женщину, забросало, по иудейскому закону, каменьями, а кстати он и сам еврей и живет в К..., на Котловской улице".
      Последнее было прибавлено в виде легонького намека на действительный случай.
      Единственная свидетельница его писательских трудов, Иродиада, все это время лежала у него преважно на диване и курила папироску.
      Виктор, дописав свое творение, потянул исподлобья на нее взор и несколько поморщился. Ему не нравилась ее чересчур уж свободная поза.
      - Иродиада, поди, сними с меня сапоги: ноги что-то жмет! сказал он, желая напомнить ей, кто она такая.
      - Очень весело! - говорила она.
      - Тащи сильней! - сказал ей Виктор.
      Иродиада стащила сапог и бросила его с пренебрежением на пол.
      - Тащи сильней! - сказал ей Виктор.
      - Подите! Силы у меня нет, - отвечала Иродиада.
      - Говорят тебе, тащи! Хуже, заставлю, - продолжал Виктор, уже бледнея.
      - Как же вы меня заставите? Руки еще коротки.
      - А вот и заставлю! - проговорил Виктор и, не долго думая, схватил Иродиаду за шею и пригнул ее к ноге.
      - Тащи! - повторил он.
      - Караул! - крикнула было Иродиада.
      - Не кричи, а то бить еще буду! - проговорил он и в самом деле другою рукой достал со стола хлыст.
      Иродиада лежала у ног его молча, но сапога не снимала. Так прошло с четверть часа.
      Виктор ее не пускал.
      - Ну, давайте, уж сниму! - сказала наконец она и сняла.
      Виктор ее сейчас же отпустил. Иродиада опрометью бросилась бежать от него.
      - Чорт!.. дьявол!.. леший!.. тьфу!.. - проговорила она в передней.
      Виктор только посмотрел ей вслед, потом, взял шляпу, надел шинель и пошел к сестре. Главная, впрочем, причина его неудовольствия на Иродиаду заключалась в том, что он просил у нее перед тем взаймы денег, а она разбожилась, что у нее нет ни копейки, тогда как он очень хорошо знал, что у ней есть больше тысячи, которые она накопила, когда была любовницей Иосифа.
      - Ты Иродиаду прогони! - начал он прямо, придя к сестре.
      Та знала уже о его связи с ней и сначала не обратила было никакого внимания на его слова.
      - Она чорт знает, что про тебя всем рассказывает! - продолжал он.
      Виктор хотел придать вид, что он в этом случае оскорбился он за сестру.
      Софи сконфузилась и взглянула на брата не совсем спокойными глазами.
      - Что же она может про меня рассказывать? - спросила она.
      - Во-первых, как ты хотела за Бакланова выйти замуж и как тот тебя прибил, - говорил Виктор.
      - О, вздор! - воскликнула Софи.
      Ее красивые ноздри начинали уже раздуваться.
      - Рассказывала еще...
      - Перестань, Виктор! - прикрикнула на него Софи.
      Иродиада, во время нежно-любовных сцен, в самом деле, многое ему порассказала.
      - Я ей откажу, - проговорила Софи прерывающимся от досады голосом.
      - Нет, ее прежде надобно обыскать... Она, я думаю, у тебя денег наворовала... я сначала ее обыщу да деньги у нее отберу!.. - бил Виктор прямее в цель.
      - Нет, пожалуйста! Я только прогоню ее и больше никаких с ней объяснений не желаю иметь, - сказала Софи.
      Она боялась, что Иродиада еще больше наплетет на нее.
      Виктор, по своему обыкновению рассердился и на сестру.
      - Обе вы, видно, Даха Парахи не лучше! - проговорил он и стал прощаться.
      Софи сделала вид, будто этих последних слов не слыхала.
      - Иродиада! - крикнула она после его ухода.
      Та вошла к ней с довольно покойным видом.
      - Ты беспрестанно куда-то уходишь; я вижу, что тебе служба у меня неприятна, а потому можешь искать себе другого места, - сказала ей Софи.
      Иродиада, слышавшая, что Виктор был у сестры, почти ожидала этого.
      - Что ж, мне не на улицу же сейчас итти и выбросить себя! сказала она дерзко.
      - Ты можешь еще жить у меня; только я услуги твоей больше не желаю.
      Иродиада на это усмехнулась.
      - Не раскайтесь! - пробормотала она себе под нос.
      - Что такое? - спросила ее Софи.
      - Не раскайтесь! Найдите еще другую такую, которая так бы вам служила, как я, - сказала вслух Иродиада и, хлопнув дверью, ушла.
      Затем, собрав все свои вещи, перетащила их из горницы в баню.
      19.
      Израильтянин и русский.
      В своем роскошном кабинете Эммануил Захарович, в очках, с густо-нависшими бровями, озабоченно рассматривал наваленные на столе книги, бумаги, письма, счеты.
      Перед ним стоял рыжеватый, худощавый мащанин, тоже один из его поверенных и молокан по вере.
      - Сто зе такое с ним? - спращивал с досадой Эммануил Захарович.
      - Бог их знает-с! - отвечал поверенный, пожимая плечами. Изволили приехать домой... затосковали... хуже, хуже, так что за доктором послать не успели.
      Эммануил Захарович сделал грустное и печальное лицо.
      - Отцего зе могло быть? - повторил он.
      Поверенный стоял некотрое время в недоумении.
      - До свадьбы своей они гуляли, значит, с горничной госпожи Леневой.
      - Н-ну?
      - Ну, и как люди вот их тоже рассказывают: опять начали свиданье с ней иметь-с.
      - Сто зе из того?
      - Да то, что как есть тоже наше глупое, русское обыкновение: приворотить его снова не желала ли к себе, али, может, и так, по злости, чего дала.
      - Ну, так взять ее и сазать в острог.
      - Нет, уж сделайте милость! - отвечал поверенный с испуганным лицом: - она и допреж того, изволите знать, болтала; а тут и не то наговорит, коли захватят ее. Изволите вот прочесть, что пишут-то!
      - Ну, цитай, сто писут! - произнес сердито Эммануил Захарович.
      Сам он несовсем хорошо разбирал письменную русскую грамоту.
      Поверенный взял со стола письмо, откашлянулся и начал читать его.
      "Ваше высокостепенство, государь мой, Эммануил Захарович!
      "Так, как будучи присланный от вас Михайла очень пьянствует, стал я ему то говорить, а он, сказавши на это, что поедет в К... я ему делать то запретил; он вчерашнего числа уехал секретно на пароходе "Колхида" к барину своему, г.Басардину, как говорил то одному своему знакомому другу армянину, который мне то, будучи мною уговариваем, открыл за 5 руб. сер.
      "Переговоры же о том шли через какую-то девицу Иродиаду, которая, надо полагать, была его любовница, о чем вашему высокостепенству донести и желаю и при сем присовокупляю, что на цымлянское..."
      Дальше поверенный не стал читать.
      - Ну, взять его, как приедет "Колхида"... Я плацу им деньги... Сто зе? Пускай берут! - проговорил Эммануил Захарович.
      Поверенного при этом точно передернуло.
      - Нет-с, и этого нельзя! Теперича Иосиф Яковлевич жизнь кончили... Я, значит, один в ответе и остался... - сказал он.
      - Ницего я не знаю, ницего! - возразил Эммануил Захарович, отстраняясь руками.
      - Ваше степенство, - начал поверенный: - слов Иосифа Яковлевича тоже слушались мы, все равно, что от вас они шли...
      - И не говорите мне, не знаю я ницего того! - перебил опять Эммануил Захарович, зажимая уши.