Бывшей печальнице и смиреннице, кажется, это было весьма не неприятно, и затем госпожа и служанка очень скоро и очень тесно сошлись между собою.
      - Эммануил Захарыч прислали-с! - начала наконец Иродиада, негромко и неторопливо.
      Софи взмахнула на нее глазами, и какое-то утомительное чувство промелькнуло у ней на лице.
      - Что же? - спросила она.
      - Спрашивают, могут ли они приехать к вам.
      - Нет! - сказала было сначала Софи резко; но потом, обдумав, прибавила: - скажи, что я только что сейчас приехала с могилы моего мужа, мне не до гостей.
      Иродиада неторопливо вышла.
      В своей комнате, тоже очень чистенькой и красиво прибранной, она нашла черноватого, курчавого молодого господина, с явно еврейскою физиономией, большого, должно быть франта, с толстою золотою цепочкой на часах и в брильянтовых перстнях.
      - Сто-зе-с? - спросил он, модно помахивая шляпой.
      - Они больны... не могут принять, - отвечала Иродиада.
      - Ах ты, Бозе мой, Бозе мой! - произнес посланный: - так господин убивается... так!
      - Они очень нездоровы! - отвечала Иродиада прежним ровным тоном.
      Посланный не уходил и продолжал смотреть себе на руки и на сапоги.
      - Могу ли я с вами переговорить два слова? - сказал он наконец.
      - Что? - спросила Иродиада.
      - Два слова! - повторил он и вслед за тем начал что-то такое скороговоркой объяснять Иродиаде. Она его слушала как-то насмешливо-холодно.
      - Так? - заключил он.
      Молодой человек торопливо засунул руку в боковой карман, вытащил оттуда бумажник, вынул из него сторублевую бумажку и подал ее Иродиаде. Та равнодушно приняла ее. Молодой человек протянул к ней руку; она хлопнула по ней своею рукой, которую он и поцеловал с чувством, а затем, надев еще в комнате шляпу набекрень, модно расшаркался и вышел. Иродиада как-то мрачно посмотрела ему вслед.
      Софи между тем все еще продолжала сидеть в задумчивости. Вдруг раздался звонок. Софи даже вздрогнула.
      - Иродиада! Иродиада! - крикнула она.
      Та проворно вошла.
      - Скажи, что я не могу принять, что я спать легла, - говорила Софи и начала торопливо развязывать шнурки у платья, как бы затем, чтобы в самом деле раздеться и лечь.
      Иродиада вышла в переднюю.
      Софи напрягла весь слух, чтоб услышать, что там будет говориться; она закусила свои красивые губки, лицо ее побледнело.
      Иродиада наконец возвратилась.
      - Что ты так долго?.. - сказала почти с тоской Софи.
      - Это не Эммануил Захарыч!.. - отвечала та.
      - Как? - спросила Софи и взялась уж рукой за бьющееся сердце.
      - Это Александр Николаевич Бакланов! - договорила Иродиада.
      - Ах! - вскричала Софи и, вскочив, побежала навстречу.
      Перед ней, в самом деле, стоял Бакланов.
      Первое время они ничего не в состоянии были говорить, а взяли друг друга за руки и смотрели один другому в глаза.
      Иродиада, с подсвечником в руках, тоже смотрела на них.
      2
      Опять поэзия.
      - Хорошо ли у меня здесь? - было первое слово Софи, когда они уселись с Александром в будуаре.
      - Да! - отвечал тот, сияя весь радостью.
      - Ах, Боже мой! Погоди, постой! - воскликнула вдруг Софи, закрываясь рукою.
      У ней невольно потекли слезы.
      - Ну вот и ничего, прошло!.. Иродиада, дай воды! - прибавила она, снова открывя свое прелестное лицо, хотя щечки ее еще дрожали.
      Иродиада, с несколько лукавым видом, подала ей воду: она еще в Ковригине, когда Бакланов и Софи бывали там, догадывалась о чувствах, которые молодые люди питали друг к другу.
      - Ну, так как же? - заговорила Софи.
      - А так же!.. - отвечал ей Бакланов, смотря на нее с нежностью.
      - Как же ты приехал сюда?
      - А так!.. Как ты мне написала, что муж твой помер и другое прочее, так я сейчас к дяде Ливанову... знаешь, я думаю, его?
      - Да! Когда мы, в первый год моего замужества, ездили с Яковом Назарычем в Петербург, так часто бывали у него...
      - Он не ухаживал за тобой?
      - Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.
      - Что ж, это правда? - спросил Бакланов.
      - Не знаю, может быть, -отвечала Софи кокетливо. - Ну-с, отправились вы к дяде?
      - Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. "Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня". Он сам поехал к министру.
      - Какой, однакоже, добрый, - заметила Софи.
      - Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.
      Софи засмеялась.
      - Поехал я наконец, - продолжал Бакланов: - и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, - что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу - и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: "Здесь такая-то госпожа живет?" - "Здесь", говорят... Я и ожил.
      - О, какой ты милый! - воскликнула Софи.
      И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.
      - Дело в том, - продолжал Бакланов: - что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то - эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.
      - А была же такая? - произнесла весело-ревниво Софи.
      - Была! - отвечал Бакланов. - Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.
      Софи покачала с улыбкой головой.
      - Ты такой насмешник, как и прежде был! - сказала она, глядя с любовью на Бакланова: - впрочем, и здесь все то же, если не хуже! прибавила она с легким вздохом.
      - Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! - воскликнул Бакланов: - здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.
      - О, да, - воскликнула Софи с полным увлечением.
      - Ты свободна, я свободен! - говорил Александр.
      - А мать у тебя умерла? - спросила Софи.
      - Да! - отвечал он почти с удовольствием: - что же-с? продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: - когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?
      - Я скажу: да, да, да! - отвечал Софи.
      - Софья Петровна! - продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): - будете ли вы мне женой верной и покорной?
      - Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.
      Бакланов вдруг встал перед ней на колени.
      - "Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!" - проговорил он монологом Ричарда. - А ты отвечай мне, - продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: - "Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!".
      - О, нет, милый, чудный! - отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.
      Обоим им тогда было - Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.
      3
      Выставляющиеся углы действительности.
      На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.
      Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.
      Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.
      Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.
      - Александр Николаич надолго сюда приехали-с? - спросила та вдруг.
      - Надолго... Он служить здесь будет, - отвечала Софи.
      Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.
      - Я, может быть, замуж за него выйду, - прибавила Софи, улыбаясь.
      Иродиада молчала.
      - Нравится он тебе? - прибавила Софи.
      - Барин молод-с! - отвечала Иродиада.
      Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.
      - Александр решительно меня спасет... - проговорила Софи, как бы больше сама с собою.
      Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду.
      - Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! - проговорила она каким-то холодным голосом.
      - Ну, заложи там что-нибудь! - отвечала Софи беспечно.
      - Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, - отвечала Иродиада.
      На лице Софи изобразилась тоска.
      - У Эммануила Захарыча можно взять-с! - произнесла с некоторою расстановкой Иродиада.
      Софи взглянула на нее с испугом.
      - Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть.
      Софи сидела и терла себе лоб.
      - Ну, хорошо, поди возьми!.. Скажи, чтобы приписал там к прежнему счету, - проговорила она торопливо.
      Иродиада однако не уходила.
      - Когда же им приехать-то прикажете?
      Выражение лица Софи сделалось совсем мрачно.
      - Завтра что ли-с? - продолжала Иродиада.
      - Нет, завтра у меня Александр будет! - воскликнула Софи, как бы испугавшись.
      - Ну, послезавтра-с.
      Софи ничего на это не возразила.
      4
      Чувствительный еврей.
      Иродиада, в новеньком бурнусе, с зонтиком и в прелестной шляпке, которую подарила ей Софи, всего два раза сама ее надевавшая, проворно шла по тротуару.
      Ни в походке, ни в наружности Иродиады ничего не было, что бы напоминало горничную, так что один приказный, только было перед ее проходом выбравшись из погребка:
      - Ай, батюшки, советница наша, советница! - проговорил он, стыдливо закрываясь рукой и сейчас же снова погребая в погребке.
      По темным известиям, Иродиада сама принадлежала к дворянскому роду и чуть ли не была дочерью Евсевия Осиповича, который как-то раз приезжал к секунд-майору погостить и все шутил с одною замужнею женщиной, которая после того и родила дочь, совершенно не похожую на мужа. Софи даже теперь иногда с удивлением всматривалась в свою горничную и замечала, что она ужасно похожа на нее, особенно с глаз.
      Перед огромным каменным домом, с колоннами и с цельными стеклами в окнах всего бельэтажа, Иродиада остановилась и вошла в резную, красного дерева, дверь. Что тут живет не владетельный какой-нибудь принц, - можно было догадаться по тому только, что на правом флигеле, выкрашенном такой же краской, как и дом, была прибита голубая доска с надписью: Контора питейно-акцизного откупа.
      Войдя, Иродиада увидела швейцара с золотою булавой и во фраке, обложенном позументом.
      - Здравствуйте-с! - сказала она, дружески мотнув ему головой.
      - Вы к Иосифу Яковлевичу или к Эммануилу Захарычу? - спросил ее тот несколько таинственно.
      - К Эммануилу Захарычу, - отвечала Иродиада.
      - Он там у себя, в кабинете теперь, - сказал швейцар, вежливо отворяя двери.
      Иродида, как вступила туда, так и пошла по превосходному английскому ковру. Мебель в первой комнате была зеленая, кожаная. В углах стояли мраморные статуи в своей бесцеремонной наготе, отчего Иродиада, проходя мимо них, всякий раз тупилась.
      Далее, в самом кабинете шли ореховые полки по стенам с разными, поддерживающими их, львиными рожами и лапами. Окна полузакрывались толстою ковровою драпировкой.
      Но что собственно в этой комнате составляло предмет всеобщего внимания и зависти, так это невзломаемый и несгораемый шкап со скудными лептами откупа, около которого, сверх его собственной крепости, клались еще на ночь спать два, нарочно нанимаемые для того, мужика.
      Сам Эммануил Захарович, в ермолке, в шелковом сюртуке, в шитых золотом туфлях, сидел перед огромным письменным столом. Он был мужчина лет пятидесяти, с масляными, приподнятыми вверх глазами, отчасти кривошей и сутуловатый - признак несовсем здорового позвоночного столба, и вообще всею своею физиономией он напоминал тех судей, которые сооблазняли Сусанну.
      - Ах, бонжур! - проговорил он, увидев входящую Иродиаду, и даже взял и пожал ее руку.
      Буква з у него, так же как и у поверенного его, сильно слышалась в произношении.
      - Софья Петровна приказала вам кланяться, - начала та: - и велела вам сказать, что вчера они не могли вас принять, так как не очень здоровы были. Сегодня доктор тоже велел им ванну взять, а завтра - чтобы вы пожаловали.
      - Ну сто-з... хоть и завтра, - произнес с грустью Эммануил Захарович.
      - Еще Софья Петровна приказали, - продолжала Иродиада тем же бойким тоном: - так как им таперича денег очень долго не высылают из деревни, - чтобы вы денег пожаловали... Пусть там уж, говорят, к общему счету и припишет.
      - Денег, - произнес Эммануил Захарович с тем неуловимым выражением, которое появляется у человека, когда его тронут за самую чувствительную струну: - я все делаю!.. все!.. - прибавил он.
      - Они очень хорошо это и чувствуют-с, - отвечала Иродиада.
      - Где зе чувствуют, где? Не визу я того...
      - Молоды еще, сударь, они очень! - отвечала Иродиада.
      - Ты зе любись Иосифа, любись?
      Иродиада улыбнулась и грустно потупилась.
      - И меня-то Бог не помилует за то... - сказала она.
      - Не Бога зе она боится!
      - Бога не Бога, а что в свое еще спокойствие и удовольствие жить желают.
      - В свое удовольствие! - повторил досадливо Эммануил Захарович и, встав, подошел к заветному шкапу.
      - Сколько зе тебе? - прибавил он, вынимая оттуда не совсем спокойною рукой тысячную пачку денег.
      - Всю уж пожалуйте, - отвечала, проворно подходя к нему, Иродиада и почти выхватывая у него из рук пачку и опуская ее в карман.
      На лице Эммануила Захаровича опять промелькнуло какое-то неуловимое выражение.
      - Я приеду! - сказал он каким-то угрожающим голосом.
      - Приезжайте-с! - сказала Иродиада и пошла.
      Но Эммануил Захарович опять прикликнул ее.
      - Ты из насих? - спросил он ее.
      - Чего-с?
      - Из евреев?
      - Нет-с!
      - А я думал. сто из евреев!.. - продолжал он, устремляя на нее недоверчивый взгляд, а потом перенес его на висевшую на стене картину, изображающую жертвоприношение Авраамом сына. Как тому для Бога, так ему для своей любви ничего, видно, было не жаль.
      В сенях Иродиаду опять остановил швейцар.
      - Иосиф Яковлевич просил вас зайти к нему на минуточку, сказал он.
      - Может и сам к нам прийти; мне еще некогда! - отвечала она бойко и, выйдя на улицу, сейчас же взяла извозчика и поехала домой.
      - Привезла, барыня, - сказала она с восторгом, входя и подавая Софи пачку ассигнаций.
      Софи только усмехнулась.
      - Что же он говорил? - спросила она.
      - Приедут послезавтра вечером.
      Софи сделал недовольную мину.
      - Вы уж полюбезничайте с ним, - сказала Иродиада.
      - Как же, сейчас! - отвечала Софи и, когда Иродиада вышла, она всплеснула почти в отчаянии руками.
      - Господи, когда меня Бог развяжет с этим человеком! произнесла она.
      5.
      Воркованье голубков.
      Вечера на юге наступают ранее и быстрее.
      Софи сидела с Баклановым в кабинете ее покойного мужа, после смерти которого она сейчас велела вынести все хоть сколько-нибудь напоминающие его вещи и оставила один портрет его, и то потому, что он был превосходно написан и вставлен в щегольскую золотую раму. На изображении этом покойный Ленев был представлен в совершенно ему несвойственной величественной позе и как бы с презрением смотревшим на оставленный им теперь мир.
      Большое створчатое окно, выходившее в сад, было растворено.
      Молодые люди сидели - один по одну его сторону, а другая по другую.
      С густых и далеко разросшихся деревьев опахивало вечерней свежестью.
      - "Ночь лимоном и лавром пахнет!" - продекламировал Бакланов, навевая на себя рукою в самом деле благоухающий воздух.
      - А ты все так же любишь стихи? - спросила Софи, лаская его по плечу.
      - Ужасно!.. А тут, пожалуй, и сам поэтом сделаешься... Посмотри в эту сторону! - воскликнул он, показывая ей на запад, где, в самом деле, облака натворили Бог знает каких чудес: то понаделали они из себя как бы людей-великанов в шлемах, с щитами, то колесницы, то зверей с открытыми пастями, и все это было с позлащенными краями.
      - А здесь еще! - обернула его Софи в другую сторону.
      Там, неведомо от чего, шла целая полоса света, и вообще в небе был тот общий беспорядок, когда догорающий день борется с напирающими на него со всех сторон тучами. Вдли уже погремливало.
      - Ты любишь гром? - спросила Софи.
      - Люблю... В гром любить сильней можно.
      - Отчего?
      - Оттого, что сама любовь есть не что иное, как электричество.
      - Вот как! - сказала Софи и выставилась в окно подальше, чтобы посмотреть, где именно гремит. При этом грудь ее очутилась на руке Бакланова.
      - А у тебя сердчишко порядочно бьется! - сказал он, дотрагиваясь до того места, где должно было быть у нее сердце.
      - Еще бы! - отвечала Софи, отодвигая его руку и вообще садясь попрямей. - А помнишь ли, ты меня все Тамарой назывл? - прибавила она после нескольких минут молчания.
      - Да, "Прекрасна, как ангел небесный, как демон коварна и зла!" - воскликнул Бакланов.
      - А может быть, я и в самом деле такая, - подхватила Софи лукаво.
      - Ничего! Я готов хть сейчас же купить ценою жизни ночь твою... Вот пусть в это же окно и вышвырнут.
      Софи отрицательно покачала головой.
      - Я не хочу того, - отвечала она.
      - А я хочу.
      - Ни! - возразила Софи по-малороссийски.
      Бакланов схватил себя за голову.
      - Ну что: ни! - возразил он. - Неужели же тебе нужно это венчание, чтобы там пели, венцы надевали. Бог и здесь нас благословит.
      - Это не Бог, а лукавый бесенок! - говорила Софи: - я хочу за тебя выйти чистою и непорочною, как девушка. Ведь я почти что девушка!
      - Не нужно мне этого, не надо! - воскликнул Бакланов и, вскочив, схватил Софи в объятия, и в то время, как она слабо сопротивлялась, он целовал ее в лицо, в шею.
      - Постой, погоди! Два слова! - проговорила наконец она.
      Александр несколько поотпустил ее.
      Софи сейчас же дернула за сонетку, и сейчас же затем вошла в комнату Иродиада.
      - Дай мне капель, - сказала Софи.
      - Каких-с? - спросила та в удивлении.
      - Ну, каких-нибудь!
      Сметливая горничная поняла наконец, что госпожа приказала ей, чтобы что-нибудь приказать; а потому, налив в рюмку простой воды, принесла ее вместе с свечой.
      - Вам минут через десять прикажете подавать-с? - спросила она с улыбкой.
      - Нет, через пять, - отвечала Софи.
      Иородиада ушла.
      Портрет Ленева от принесенного огня выглянул из рамы.
      Бакланов стоял взволнованный, сконфуженный и растерянный.
      Софи подошла к нему.
      - Смотрите, вон он сойдет и убьет вас! - сказала она, показывая на мужа.
      Бакланов не мог удержаться и взглянуть на нее. О, как она была прелестна.
      - Прощайте! - сказал он.
      - Прощай, - сказала ему и Софи, целуя его по крайней мере в сотый раз.
      На дворе была настоящая уж буря: гремел гром, и шел проливной дождь.
      6.
      Простота провинциальных нравов.
      Настоящий прокурор был болен. Бакланову, с самых первых шагов, пришлось исправлять его должность: в это время, разумеется, ссылались люди на каторгу, присуждались тысячные имения от одного лица к другому, и все это наш молодой юрист должен был проверять и контролировать, - но - увы! - кроме совершенного незнания всех этих обязанностей, у него в воображении беспрестанно мелькали хорошенькое личико Софи, ее ручка, ножка... В одно из присутствий, когда он сидел и держал глаза более механически устремленными на бумаги, вошел сторож-солдат.
      - Мозер, ваше высокоблагородие, вас спрашивает, - сказал он.
      - Что? - переспросил его Бакланов.
      - Мозер, ваше высокородие! - повторил солдат.
      - Я ничего не понимаю, - сказал Бакланов, обращаясь уж к прокурорскому письмоводителю, сидевшему тут же за столом.
      - Это, верно, управляющий здешним откупом, - объяснил тот.
      - Спрашивает вас, ваше высокородие, - повторил еще раз солдат.
      - Так пускай войдет сюда!.. Что ж мне итти к нему? - сказал Бакланов.
      - Позови сюда, какой ты глупый! - сказал солдату и письмоводитель.
      Сторож повернулся и пошел как-то нерешительно: он, кажется, сильно удивлялся, что как это так мало оказывают внимания господину, у которого столько водки.
      Тотчас же после его ухода вошел знакомый нам Иосиф Яковлевич.
      Сначала он с нежностью пожал руку у письмоводителя, а потом подошел к Бакланову.
      - Так как, васе высокородие, Эммануил Захарыц не так, знацит, здоровы теперь: "Поди, говорит, и праси гаспадина здряпцаго кусать ко мне".
      - Кто такой? Что такое? - спрашивал Бакланов, привставая и в самом деле решительно ничего не понимая.
      - Откупсцик, васе высокородие, просит вас, - объяснил точнее Мозер.
      Бакланов немножко вспыхнул и рассердился.
      - Извините меня, я езжу на обеды только к знакомым мне лицам, отвечал он.
      - Эммануилу Захарыцу оцень совестно, - начал опять Иосиф, несколько, по обыкновению, модничая: - они теперь не выеззают... "Праси, говорит, господина здряпцего. У меня, говорит, будут г. вице-губернатор, г. председатель... г. губернатор". Сделайте бозескую милость, васе высокородие, откусать у нас, - заключил Мозер.
      - Ей-Богу, не знаю... если буду иметь время, - отвечал Бакланов.
      - Сделайте милость! - повторил еще раз Мозер и, модно раскланявшись, вышел.
      Ему собственно ничего не было приказано от Эммануила Захарыча, который был, как мы знаем, здоровешенек, но сметливый агент, придя случайно в прокурорскую и услышав о приезде нового стряпчего, счел не лишним завербовать его на первых же шагах в свой круг, так как, по многим опытам, было дознано, что от денег некоторые помоложе чиновники еще спасались, но от тонких обедов - никто!
      - Что за господин? - спросил Бакланов опять письмоводителя.
      - К ним точно что все ездят, - отвечал тот.
      - Все?
      - Все-с! Обеды уж очень отличные... Сто рублев в месяц одному повару-французу-с платят.
      - Съездить разве? - проговорил, недоумевая, Бакланов.
      - Поезжайте-с! - одобрил его письмоводитель.
      7.
      Неблагодарные дети.
      Бакланов приехал на обед прямо из присутствия. Тот же швейцар с булавой и только в совершенно новом ливрейном фраке, и даже в шелковых чулках и с более обыкновенного важною физиономией, распахнул перед ним дверь.
      - Вы к Эммануилу Захарычу или к Иосифу Яковличу? - спросил он его.
      Бакланов решительно не знал, что ему отвечать.
      - Я к откупщику, - отвечал он.
      - Да вы обедать, что ли, приехали? - продолжал его допрашивать швейцар.
      Бакланов совершенно сконфузился.
      - Да, - отвечал он.
      - Ступайте наверх-с. Там барчики есть, - сказал швейцар, указав головой на великолепнейшую лестницу, уставленную мраморными статуями и цветами. - Ваша фамилия-с? - добавил он, как бы вспомнив, что ему собсивенно надо было делать.
      - Бакланов.
      - Бакланов! - крикнул швейцар, ударив в звонок.
      - Бакланов! Бакланов! - раздалось два-три голоса.
      Подобного соединения барства и хамства Бакланов никогда еще в жизнь свою не видывал. Он пошел.
      Он роскошь попирал ногами, опирался рукой на роскошь, роскошь падала на него со стен, с потолков, и наконец торчала в виде по крайней мере целого десятка лакеев, стоявших в первой же приемной комнате.
      - Пожалуйте-с! - проговорили они почти все в один голос, показывая ему руками на видневшуюся вдали залу и на раскинутый по ней длинный обеденный стол.
      Бакланов вошел, и первое, что кинулось ему в глаза, был как-то странно расписанный потолок. По некотором рассмотрении оказалось, что эта ода Державина была изображена в лицах: "Богатая Сибирь, наклоншись над столами, рассыпала по ним и злато и серебро; венчанна класами хлеб Волга подавала; с плодами сладкими принес кошницу Тавр". Видимо, что хозяин в этом случе хотел выразить, что он патриот и свой обеденный крам не нашел ничем лучшим украсить, как рисунками из великого поэта. Впрочем, Эммануил Захарович и вообще старался показать, что он русский; за исключением несколько иноземного начала в имени, он и фамилию имел совершенно народную: Галкин. Некоторые смеялись, что будто бы это прозвище он получил в молодости оттого, что в Вильне, для забавы гусарских офицеров, в их присутствии, за 50 рублей сер. съел, не поморщась, мертвую и сырую галку, - и эта скудная лепта послужила потом основанием его теперешнего миллионного богатства.
      На другой стороне стола Бакланов увидел двух молодых людей в гимназических сюртуках: один очень стройненький и прямой, а другой ужасно хромой, так что, когда шел, так весь опускался на одну из ног. Тип Израиля ярко просвечивал в обоих мальчиках. Увидев входящего гостя, они сейчас же подошли к нему.
      - Папенька сейчас будет, - сказал развязно и даже несколько небрежно старший из них и прямой на ногах.
      - Я не знал здешних обычаев и приехал, кажется, рано, - сказал Бакланов.
      - Ничего-с! - ободрил его старший Галкин. - Вы из училища правоведения, вероятно? - прибавил он.
      - Нет, я из университета.
      - Из московского.
      - Да.
      - Мы и сами, я думаю, поступим в университет. Здесь вот и училище есть, да профессора все скоты такие.
      - Отчего же? - спросил Бакланов.
      - Это уж их спросить надо! - отвечал насмешливо старший Галкин.
      - Ужасные скоты-с! - подтвердил за братом хромоногий, совершенно опрокидываясь на свою сведенную ногу.
      Бакланов стал было осматривать комнату и видневшуюся из нее окрестность. Молодые люди не оставляли его и шли за ним.
      - Дом очень дорого стоит, - начал опять старший: - но ужасно как глупо сделан: вот, посмотрите, - продолжал он, приотворяя дверь и показывая комнату, сделанную под арабский стиль, с куполом, с диванами и, вероятно, назначенную для курения. - Ведь - пряник!.. - продолжал юный Галкин: - все это сусальное золото! Посмотрите! - И в самом деле пальцем стер позолоту. - Уж если золото, так оно может быть терпимо только настоящее.
      - У папеньки никакого нет вкуса! - подтвердил хромоногий, едва успевая ковылять за идущими братом и Баклановым в следующие комнаты.
      - Эта комната помпейская, - продолжал старший Галкин: - тут один наш знакомый Зальцман приезжал, он учился в германском университете и просто разругал папа. Помпея хороша, когда она настоящая, а то Помпея из папье-маше! Это все папье-маше!.. - говорил он, ударяя пальцем по вазе, с виду как этрусской.
      Бакланова начали наконец занимать эти молодые люди.
      - Это тоже вздор! - продолжал Галкин, проводя его по комнате, убранной a la Louis XV. - Все поддельное; даже здешние столяры все и делали, - ужасное скотство!
      - Тут всякого жита по лопате! - заметил Бакланов.
      - Да! - отвечал с гримасой пренебрежения его юный вожатый. Знаете, как всегда у разбогатевшего жида: все чтобы сделать для виду, на показ; а ничего настоящего.
      - Как у мещанина в дворянстве! - подтвердил меньшой.
      "Ну, мальчики же!" - думал Бакланов.
      Из комнаты a la Louis XV они проходили коридором.
      - Папа, верятно, уже дома, - произнес Галкин. - Papa, sind Sie zu Hause? - проговорил он с полужидовским акцентом.
      - Ja! - отвечал ему голос изнутри.
      - Он сейчас выйдет; пойдемте в приемные комнаты, - сказали в один голос оба молодые Галкины и провели Бакланова в великолепную гостиную.
      - К папа какая все дрянь ездит, - начал опять старший: - разные генералишки, у которых песок сыплется, чиновники, - разные плуты и взяточники.
      - Благодарю покорно! И я, значит, в том числе, - сказал Бакланов.
      - О, нет! отчего ж, - возразил покровительственным тоном юный Зоил: - вы молодой человек, вон как и правоведы же. Мы очень любим правоведов. Они славно пробирают этих старых канальев-взяточников.
      У Бакланова начала наконец кружиться голова от всей этой болтовни. Он сам, в первую молодость свою, многое отрицал в родителях; но так, чтобы рубить все с плеча и кричать об этом только что не на площади - это чорт знает что такое!
      8.
      Мрачный синклит.
      На часах наконец пробило четыре. В гостиную, из задних комнат, вошел Эммануил Захарович. Дети сейчас же поспешили отрекомендовать ему гостя.
      - Г. Бакланов, - сказали они ему.
      Сам Эммануил Захарович, кажется, совершенно и не знал, кто и какой это господин.
      - Очень рад... душевно обязан... - говорил он, как кот, закрывая глаза и обеими руками пожимая с чувством руку Александра, а потом услышал тонким слухом своим дальние шаги.
      - Вице-губернатор приехал! - сказал он и, согнувшись, пошел в залу.
      Там действительно входил вице-губернатор, мужчина вершков 12-ти росту, из духовного звания и с басом.
      - Ровно четыре; не опоздал, как в тот раз, - говорил он, вынимая часы и показывая их хозяину.
      Тот по-прежнему склонил голову и, простирая обе руки, провел его в гостиную.
      - Иван Карлыч! - проговорил он сам с собою и, снова повернувшись, вышел опять в залу...
      В залу входил подбористый генерал.
      - Жарко! Не правда ли, да? - сказал он хозяину.
      - О, зар! зар! - произнес Эммануил Захарович, как бы даже с грустью.
      Вошел третий гость, косой и кривой, которого хозяин уж не встречал.