Собеседник его наконец начал вставать и прощаться.
      - Выпей на дорожку посошок-то! - сказал ему Евсевий Осипович.
      - Ты вот меня сладким винцом угощаешь, - отвечал старик, выпивая рюмку: - а я больше водку мужицкую, простую люблю, да не пью!
      - И не пей, гадость! - подтвердил Евсевий Осипович.
      - "Не упивайся вином: в нем же есть блуд, а она, наша матушка российская, такая насчет этого разбористая... - говорил старик, ища свой посох и клобук.
      - Ну, прощайте, - сказал он.
      - Прощайте, отче!
      - Князь Василью Петровичу скажи, что как назад пойду, так к нему жить зайду, беспременно, не кучился бы.
      - Скажу!
      - А у графини Вареньки я посошок свой железный оставил; скажи, чтоб она владела им на здоровье да во спасенье.
      - Скажу, скажу, - повторял Евсевий Осипович и, проводив странника и возвратившись в гостиную, сел и погрузился в глубокую задумчивость.
      16
      Протекция.
      Дядя и племянник по крайней мере с полчаса сидели, не говоря друг с другом ни слова. Евсевий Осипович был сердит на Александра за его насмешливый вид в продолжении всей предыдущей сцены.
      - Что же вы, поговорить о чем-то со мной хотели? - спросил он его наконец суровым голосом.
      - Да, я, дядюшка, насчет того... - начал тот: - теперь я приехал в Петербург... что мне делать с собой?
      Евсевий Осипович несколько времени смотрел ему прямо в лицо.
      - Что же вы служить, что ли, намерены здесь? - спросил он.
      Бакланов пожал плечами.
      - Главная моя любовь и наклонность, - отвечал он: - это искусства!
      Евсевий Осипович снова уставил на племянника проницательный взгляд.
      - И теперь, помилуйте, - продолжал тот заметно начинающим робеть голосом: - я вот был в Эрмитаже: каталога там порядочного нет!
      Лицо Евсевия Осиповича начинало принимать как бы несколько бессмысленное выражение.
      - Или теперь, - говорил Александр, хотя в горле его и слышалась хрипота: - за границей тоже нет русского гида ни для галлерей ни для музеев... Что бы стоило правительству кого-нибудь послать для этого... и наконец и здесь я желал бы по крайней мере служить при театре!
      Далее у Александра не хватало воздуху в груди говорить.
      Евсевий Осипович продолжал молчать и не изменял своего положения; потом, как бы все еще под влиянием одолевающих его недоразумений, начал с расстановкой:
      - Ничего я не понимаю, что вы такое говорите: здесь гида нет... за границей указателя... служить наконец при театре... Бог знает что такое!
      - Я, может быть, дядюшка, неясно выражаюсь, - произнес окончательно растерявшийся Бакланов.
      - Совершенно неясно-с! - повторил за ним Евсевий Осипович.
      Прошло несколько минут тяжелого молчания.
      - Вон, если хотите, - начал Ливанов: - у меня есть тут один господин... на побегушках у меня прежде был, а теперь советником служит, любимец, говорят министра. Я напишу ему. Вы ведь не кандидат?..
      - Нет, - отвечал Бакланов, конфузясь.
      - Значит, вам надо в губернском ведомстве начинать. Я напишу ему, он возьмет вас.
      Александр на первых порах обиделся этим предложением.
      - Я бы желал, по крайней мере, дядюшка, у вас под вашим начальством служить.
      - Да мне-то куда девать вас? - возразил ему Евсевий Осипович: я и без того слишком взыскан милостями государя императора моего, да как еще всю родню-то валить на него, так густо будет.
      - Я, дядюшка, не о том прошу, а чтобы вы дали мне хоть маленький ход.
      - Нет, вы больше того просите. У меня вакансий нет! Значит, вы хотите, чтоб я для вас выгнал какого-нибудь честного труженика и, в виду всех, на позор себе, посадил на его место вас, моего племянника, - вот вы чего хотите.
      - Я этого не говорил-с! - сказал Бакланов, окончательно обидевшись.
      - Дать ход, - продолжал Евсевий Осипович: - вам дают его ступайте! В вас есть некоторый ум, некоторое образование, некоторые способности.
      На словах: "некоторые", Евсевий Осипович делал заметное ударение.
      - Все это, разумеется, в вас забито и загажено полувоспитанием (настоящим воспитанием Евсевий Осипович считал только ихнее, сектантское), но исправляйтесь, трудитесь!..
      - Я трудиться готов! - произнес Бакланов и потом, помолчав, прибавил: - позвольте, по крайней мере, хоть к этому господину письмо!
      - Подайте мне перо и лист бумаги... там в кабинете, на шифоньерке... - сказал Евсевий Осипович.
      Александр пошел в кабинет.
      - Не разбейте там и не уроните чего-нибудь!.. У меня вещи все хорошие!.. - крикнул ему Ливанов.
      "Вот скот-то!" - с бешенством думал Бакланов.
      Записку Евсевий Осипович написал не длинную.
      "Емелюшка прокаженный! Прими сего юнца к себе на службу, - это мой племянник!"
      Запечатав ее, он отдал Бакланову.
      Слова: "Емелюшка прокаженный" были Ливановым употреблены в виде ласки, так как Нетопоренко, тоже несколько принадлежавший к их толку, рассказывал , что в молодости он сидел с сведенными руками и ногами и исцелился от этого чудом.
      - Заходите, когда будете иметь время! - проговорил Ливанов, вставая и зевая.
      - Непременно-с! - отвечал Бакланов, а сам с собой думал: "Только бы место найти, нога моя у тебя, чорта, не будет!"
      Евсевий Осипович тоже, по-видимому, с большим удовольствием отдал племяннику прощальный поклон.
      17
      Советничишка палатский.
      Не знаю, существует ли до сих пор в российской государственной службе Нетопоренки, но в то время, как начинал ее герой мой, их было достаточное количество.
      В юности, обыкновенно, советничество для них - такая недосягаемая мечта, на которую они едва осмеливаются поднять свои лукавые и подслеповатые взоры, но с дальнейшим течением времени видят, что все больше и больше могут прилагать свои способности.
      У каждого из них обыкновенно есть благодетель в Петербурге, которого маленькие слабости они знают до тонкости: любит ли он женщин молоденьких, или поесть хорошо, или только охотник деньги хапнуть, для всего этого они сейчас ему канал открывают.
      Большая часть крестов, украшающих их грудь, даны им за подобные подвиги!
      Для ума и сердца вашего не ждите от этих людей ничего; но для телес и всей следующей к оным обстановки они бесценны.
      Если б автор был хоть сколько-нибудь значительное лицо, то, по слабости человеческой, он не ручается, чтобы не покровительствовал какому-нибудь подобному каналье.
      Точно так и Евсевий Осипович разумел и понимал Нетопоренка и, чтобы не держать его очень близко около себя, он сыскал ему место по другому ведомству, асессора в палате, а затем на место советника Нетопоренко сам уж перешагнул и так там укрепился, что, говорят, считался за образцового чиновника.
      Но он был не глуп: по какому-то чутью, в воздухе или даже из-под земли вынюхивая, он предчувствовал, что невдолге кругом него будет происходить совсем не то, что теперь происходит, и что звезда его померкнет окончательно и навсегда.
      Чтоб обеспечить себя на этот случай, он жил скопи-домом и сколачивал копейку на черный день.
      Бакланов чуть не задохнулся, всходя к нему по вонючей лестнице. Оборванная, грязная дверь, которую точно двадцать собак рвали, была не заперта. Нетопоренко только сейчас проснулся и, брившись, пильмя-пилил парня, которого он взял к себе будто бы затем, чтобы приучить его к письменной части, а в самом деле заставлял даже белье себе мыть.
      - Эка шельма!.. неумоя!.. рыло поганое!.. - говорил он.
      Малый не обращал никакого внимания на эти слова и молча обмахивал с грязной мебели пыль метелкой.
      - К вам пришли-с, - обернулся он наконец и сказал.
      - Кто там? - крикнул было Нетопоренко сердито, но, увидев, что входит хорошо одетый господин, сейчас же переменил тон. - Извините меня, пожалуйста! - говорил он, запахивая свой грязный халат. - А дверь у тебя опять была не заперта! - прибавил он, почти с судорогами в лице, парню.
      Но тот и этим нисколько не сконфузился: его упорно спокойное лицо как бы говорило: "Да, и завтра не запру, и добьюсь того, что ты меня прогонишь".
      - Ну, я же тебя! - прошипел Нетопоренко, поколотив пальцем по столу.
      Он в свою очередь тоже, видно, решился переупрямить парня.
      - Что вам угодно? - обратился он наконец к Бакланову.
      Тот подал ему письмо.
      - Прошу покорнейше присесть! - сказал Нетопоренко, взглянув на почерк.
      Александр сел.
      Нетопоренко прочел и как бы некоторое время оставался в недоумении.
      - Служить вам угодно у меня? - проговорил он, склоняя голову на бок.
      - Да, я желал бы.
      - Конечно, я для его высокопревосходительства должен и стремлюсь всей душой сделать все!.. - сказал Нетопоренко модничая и не без важности.
      Из письма Ливанова он очень хорошо увидел, что тот не слишком близко к сердцу держал племянника.
      - Ваша прежняя служба? - прибавил он.
      - Я из университета.
      - А, да! Но там ведь есть разные факультеты?
      - Я юрист.
      - А, да!
      Важность Нетопоренка все больше и больше увеличивалась.
      - Это, впрочем, для службы все равно. Почерк ваш позвольте видеть.
      - Я писать умею, - отвечал Бакланов с улыбкою и, не снимая перчатки, на первом же попавшемся ему клочке начал писать: "Милостивый государь!".
      - Нет, уж вы потрудитесь дома там, что ли, на аккуратном этаком листике бумажки написать... Я генералу должен показать.
      Генералом Нетопоренко называл своего управляющего.
      - Я это могу и здесь сделать, - отвечал Бакланов и, взяв со стола советника лист бумаги, написал на нем отчетливо несколько строчек.
      Почерк, впрочем, у него был очень хороший, но смелость, с которой он это сделал, не понравилась Нетопоренке: стоя за спиной Бакланова в то время, как то писал, он покачивал на него головой; потом, посмотрев с серьезным видом на написанное и положив молча бумагу на стол, он явно хотел поговорить перед своим будущим подчиненным и дать ему некоторое понятие о своем взгляде на вещи.
      - Учение?.. Образование?.. - начал он как бы вопросительно и разваливаясь в креслах: - но надобно смотреть, согласно ли оно с религией, с нравственностью, и наконец как влияет оно на само поведение человека.
      - Образование, я думаю, не портит ничего этого, - проговорил Бакланов.
      - О, нет! Не скажите! - воскликнул Нетопоренко. - Из наук, конечно, история вот... Я сам любил ее в молодости... Описывается жизнь монархов и других великих особ - все это, разумеется, в нравственном духе! Или математика - учит там разным вычислениям, объясняет движение светил небесных.
      Бакланову даже совестно было слушать всю эту чепуху.
      - Но ваша философия, господа, - продолжал Нетопоренко, несколько даже взвизгивая и возвышая голос почти до совершенной фистулы: - она прямехонько подкапывает основы государства... Я бы запретил имя ее упоминать для молодых людей.
      Бакланов мрачно молчал.
      - Ведь ученье - это еще одни рассуждения, а служба уж дело!.. настоящее... - продолжал Нетопоренко, приходя в пафос разговора. - Вон председатель наш... Я всегда это, без лести, про него говорил... Он, как прочтет дело, так и начинает его разбирать, как ленты: эту порядку - сюда, эту - сюда... Смотришь, оно уж у него и поет! Это ум! соображение!.. А Ваши все эти финтифлюшки - все это еще буки!
      "Вот мерзавец-то", - думал Бакланов. - Когда же я могу получить ответ, и могу ли я надеяться иметь хоть какое-нибудь классное место? проговорил он вслух, вставая.
      - Ничего еще не могу сказать; во-первых, первоначально повидаюсь с вашим дядюшкой, желаю от него слышать несколько более определенную рекомендацию об вас; потом должен генералу... Я человек маленький: мне что прикажут, то я и делаю...
      - Я постараюсь заслужить ваше доверие, - проговорил Александр, и сам не зная, зачем он это говорит.
      - Верю-с! - отвечал ему, не без ядовитости, Нетопыренко. - Хотя в то же время прямо должен вам сказать, - продолжал он: - что вы, гг. университетские, мало годитесь для нашей службы: слишком поверхностны... слишком любите высшие взгляды кидать, а что нужно для дела, то пропускаете.
      Бакланов ничего не возразил и раскланялся.
      Главное, его удивляло то: каким образом этот человек масон, значит, все-таки принадлежит к кружку людей честных и образованных? По своей молодости и неопытности он не знал еще, что ко всем добрым начинаниям, когда они войдут в силу и моду, как к памятникам в губернских городах, всего больше напристанет грязи и навозу.
      Нетопоренки и теперь занимаются не менее благодарным делом: они вольнодумничают и читают со слезами на глазах Шевченко!
      18
      Место, где Нетопоренко - божок.
      Не без робости, через четыре дня, Бакланов вошел в палату. В передней он увидал сторожа и нескольких мужиков с печальными лицами. В следующей комнате молоденький чиновник печатал конверты, а другой, совсем старый, с глубокомысленным видом записывал их в книгу и выставлял на них номера.
      Бакланов подошел к ним.
      - Я желал бы видеть г-на Нетопоренка! - сказал он.
      - А зачем вам? - спросил с любопытством молодой чиновник.
      - Я на службу здесь поступаю, - отвечал откровенно Бакланов.
      - Да куда же? Здесь ведь нет вакансий! - проговорил молодой чиновник.
      - Как нет! - забрюзжал на него старик: - вчера помощнику во втором столе велели подать в отставку.
      - За что же это так? - спросил, уже с некоторым негодованием, молодой человек.
      - Нагрубил там, что ли, советнику! - отвечал старик равнодушно.
      Бакланову сделалось неловко: неужели это для него выгнали человека из службы? Однако он промолчал.
      - Это, значит, вам в хозяйственное отделение надо... туда ступайте! - сказал молодой чиновник, показывая ему на следующую комнату.
      Бакланов вошел и увидел у среднего простенка стол; по прочим двум стенам тоже стояли столы с надписями: 1-й, 2-й, 3-й... У простеночного стола сидел чиновник, с Станиславским на шее, с лицом точно крапленым сажей и в очках.
      При входе Бакланова он сейчас же обернулся и стал на него смотреть, но не в очки, а через них, как будто бы он их берег на рассматривание более достойных предметов.
      - Что вам угодно? - спросил он наконец.
      - Я ожидаю господина Нетопоренка, - отвечал Бакланов.
      - Ну, так подождите там... Здесь не место! - проговорил чиновник.
      Это был делопроизводитель отделения, тоже малоросс и любимец Нетопоренка.
      В Петербурге, как известно, все нации, кроме русской, имеют свои партии, и члены их тянут друг друга за уши на ступенях житейской лестницы.
      Бакланов, делать нечего, опять вышел в прежнюю комнату.
      - Что же вам там сказали? - спросил его с любопытством молодой чиновник.
      - Да там не велят и стоять! - отвечал Бакланов.
      Молодой человек покачал головой.
      Бакланову ужасно хотелось сесть. Он начинал чувствовать усталость и какую-то невыносимую тоску, которую иначе нельзя назвать, как "тоской просителей" в присутственных местах.
      Будучи не в состоянии долее стоять на ногах, он сел на окно. Чиновники между тем, как шмели, беспрестанно шмыгали мимо него. Проходил иногда и правитель дел, с озабоченным лицом и с пером за ухом. Всякий раз он несовсем дружелюбно посматривал на Бакланова и наконец проговорил ему:
      - На окнах сидеть нельзя-с; они не для того сделаны.
      - Где ж мне сидеть? Я устал, - отвечал Бакланов уже дерзко.
      - Приемная комната у нас вот где-с! - отвечал делопроизводитель, указывая на темную переднюю, где стояли мужики.
      Бакланов однако туда не пошел и продолжал сидеть на окне. Тоска доходила в нем почти до отчаяния. Наконец часов в двенадцать все как-то засуетилось, и в присутственной комнате послышался звонок. Туда пробежал сторож. Стали потом проходить и выходить с почтительными физиономиями столоначальники.
      Бакланов догадался, что это приехал Нетопоренко.
      "И этакому скоту подобная честь!" - подумал он.
      И в то же время, не зная, как добраться до таинственного святилища присутственной комнаты, он снова обратился к молодому чиновнику, принимавшему в нем хоть маленькое участие.
      - Нельзя ли обо мне доложить г-ну Нетопоренку? - сказал он.
      - Я не могу этого!.. С большим бы удовольствием, но нам не приказано: у нас только сторож докладывает, - отвечал тот вежливо и пожимая плечами.
      Бакланов подошел к сторожу.
      - Доложи, пожалуйста, г. Нетопоренку, что я пришел.
      - Теперь знимаются, нельзя! - отвечал солдат решительно.
      - Но он, может быть, и все будет заниматься! - взразил Бакланов.
      - Ну, и все будут! - повторил солдат.
      - Емельян Фомич сам велел им прийти! - вмешался в разговор молодой чиновник.
      - Велел... а кто его знает?
      - Да ведь тебе говорят, братец; какой ты, помилуй! подтверждал чиновник.
      - Велел?.. Кажинный раз ругается, - бормотал солдат; однако пошел и через несколько секунд возвратился и прошел прямо в переднюю.
      - Что же? - спросил его с нетерпением Бакланов.
      - Докладывал.
      - Что же?
      - Ничего не сказал.
      Бакланов с бешенством отошел и стал к своему прежнему окну, готовый плюнуть на все: и на палату, и на дядю, и на Петербург.
      Наконец из дверей присутствия раздался голос Нетопоренка:
      - Пожалуйте, г. Бакланов.
      Бакланов вошел и увидел огромный стол, покрытый отличным красным сукном, щегольское, резное золотое зеркало, мягкие, эластичные кресла, камин.
      Лакейская фигура Нетопоренка ужасно не шла ко всему этому комфорту.
      - Ну-с, - встретил он Бакланова: - я виделся с вашим дядюшкой... Место у нас есть, если угодно, помощника столоначальника.
      - О, помилуйте, я очень рад! - проговорил Александр, в самом деле обрадованный.
      Вся физиономия Нетопоренка как бы мгновенно изменилась в его глазах.
      - Я могу, значит, сейчас и прошение подать? - проговорил он.
      Нетопоренко усмехнулся.
      - Нет, нельзя-с! Сегодня суббота - день неприсутственный... Как же вы этого не знаете? А еще юрист! - проговорил он и покачал Бакланову головой.
      Тот, впрочем, вышел от него, совершенно с ним примиренный и довольный, и в регистратуре с некоторою уже важностью поклонился своему прежнему покровителю, молодому чиновнику.
      19
      Канцелярское важничанье.
      В следующий понедельник Бакланов, с просьбой в кармане, по крайней мере, ждал часа два. К сердцу его начинала опять подступать просительская тоска.
      Управляющий наконец приехал. Это был высокий мужчина, черноволосый, с черными густыми бакенбардами, в мундире и с владимирским крестом на шее. Проходя в присутствие, он не ответил никому из чиновников на их поклоны.
      Бакланова сейчас же позвали.
      В присутствии он увидел, что управляющий сидел на своем председательском месте. Он подал ему прошение. Управляющий, нахмурив брови, развернул его и, быстро прочтя, спросил:
      - Отчего же оно не по титулу?
      Нетопоренко заглянул в бумагу и побледнел.
      - Не сказано, кто просит; дабы пропущено... - говорил управляющий.
      Нетопоренко качал укоризненно Бакланову головой.
      - Рукоприкладство не по пунктам и местожительства нет...
      - Зачем же местожительство? - спросил сильно сконфуженный Бакланов.
      - Как зачем? - отвечал ему, в свою очередь, вопросом управляющий.
      - Позвольте, я ему поправлю-с, - говорил Нетопоренко и, взяв просьбу, во мгновение ока написал на ней наверху по титулу, потом кто просит, и наконец вставил, где следует, дабы.
      - Учат тоже у нас, а спросили бы чему! - говорил он, возвращая Бакланову прошение, которое у него и приняли.
      Нетопоренко сам его потом повел в отделение.
      - Вот ваше место и ваш начальник! - сказал он, подводя его ко второму столу.
      Столоначальник Бакланова оказался очень еще молодой человек, высокий, стройный, с поднятою вверх физиономией и чрезвычайно, должно быть, самолюбивый. Он не оприветствовал своего нового подчиненного не только каким-нибудь ласковым словом, но даже хоть сколько-нибудь внимательным взглядом и, почти не глядя на него, проговорил, показывая ему на целую связку дел:
      - Вот дела к разрешению-с.
      Бакланов взял. Он, собственно говоря, и фразы этой: к разрешению - не понял. Пересмотрел одно дело, другое, третье, но спросить своего молодого столоначальника не хотел.
      - Чорт знает, что это такое! - повторял он больше про себя и шопотом.
      Юный столоначальник наконец услыхал это.
      - Надобно писать распоряжение по последней бумаге, - проговорил он неторопливо и нехотя.
      - Благодарю! - сказал Бакланов и, смекнув, в чем дело, принялся работать.
      Последняя бумага была донесение земского суда о том, что одно дело им не кончено, но что при первой возможности к нему будет приступлено.
      Перелистывая бумаги, Бакланов видел, что земскому суду раз пять по этому делу подтверждали, а потому, не думая долго, он распорядился: земскому суду сделать выговор и объявил: если не кончить сего дела в недельный срок, так на его счет будет послан нарочный.
      Во втором деле было отношение консистории о совращении в раскол крестьянской девки Марьи Емельяновой, семидесяти лет и глухонемой от рождения. Бакланов еще в деревне слыхал, как прителсняют раскольников, и при чтении этой бумаги, воспылав благородным негодованием, написал: "Так как крестьянке Марье Емельяновой семьдесят лет и она глухонемая, то к какому бы она толку ни принадлежала - все равно, и подвергать ее исследованиям жестоко и бесчеловечно!". Покончив это, он приостановился, зевнул, и им овладела другого рода тоска, которую можно назвать канцелярской и которою страдают сами чиновники. Спину у него ломило, но более всего ему был неприятен этот запах бумаги и какое-то повсеместное чувство песку, а между тем и есть начинало хотеться.
      - Что, мы в котором часу выходим из присутствия? - спросил он столоначальника, но тот не ответил ему на это, а объяснил один из писцов.
      - В пять-с!
      Бакланов с ужасом взглянул на часы, на которых всего было три часа. Чтобы как-нибудь спастись от скуки, он снова принялся заниматься, но уже настольным реестром.
      - Тут вписывается содержание дела, - сказал, увидев это, столоначальник, по-прежнему не глядя на самого Бакланова.
      - Знаю-с, - отвечал тот и начал вписывать одно дело листах на двух, другое на трех, третье на четырех, таким образом дел десять до самых пяти часов.
      - Ух! - проговорил он самодовольно и едва разгибая спину.
      С столоначальником перед выходом он опять было порывался проститься по-дружески, но тот едва протянул ему конец руки.
      Молодой человек этот был побочный сын побочного сына министра, что, может быть, и развило в нем так самолюбие.
      20
      Надругательство над моим героем.
      Когда на другой день Бакланов пришел на службу, столоначальник его был уже там.
      По свойственной всей людям слабости - следить за своими умственными детищами, Бакланов сейчас же заметил, что решенные им вчера дела лежали на столе, но все резолюции его с верху до низу зачеркнуты и вместо них написаны другие.
      - Что ж, разве то, что я написал, не годися? - спросил он несовсем спокойно столоначальника.
      - Да-с! - отвечал тот с своею, по обыкновению, гордо поднятою физиономией и, как бы сказав самую обыкновенную вещь, отошел и стал разговаривать с делопроизводителем.
      Бакланов однако не хотел сразу отказаться от своего труда.
      - Почему же нельзя уж земский суд припугнуть? - спросил он насмешливо, когда столоначальник снова возвратился на свое место.
      - Потому, что на него мы можем представлять только в губернское правление, - отвечал тот и, преспокойно взяв лист бумаги, начал на нем писать.
      Бакланов закусил губы. Он видел, что молодой начальник его был прав и не из пустого каприза перемарал резолюцию.
      - Но почему же об раскольниках не прошла резолюция? - спросил он не таким уж решительным голосом.
      - То какая-то бессмыслица, - отвечал столоначальник и, сверх обыкновения, даже улыбнулся.
      - Но ведь это еще доказать надо! - проговорил Бакланов.
      - Консистория нам сообщает, чтобы командировать депутат только! - отвечал столоначальник и, как бы не желая больше рассуждать о подобных пустяках, снова принялся писать.
      - Но позвольте-с! - воскликнул Бакланов: - я сам видел на месте в жизни, как несправедливо притесняют раскольников.
      - Что ж из того? - спросил столоначальник.
      - А то, что мы, как защитники крестьян, должны же за них заступаться.
      - Депутата для того и командируют; наконец, это дело будет в судебном месте, решение пришлют нам на заключение.
      Бакланов опять видел, что молодой столоначальник прав. Будь это старик, Бакланов перенес бы терпеливо, но такой молокосос и так славно знает дело. "Как у него, канальи, все это ясно и просто в голове", думал он и, робея взяться за резолюции, стал заниматься настольным. Исписав в одном деле всю бумагу, он обратился к столоначальнику.
      - Что тут пришить надо? У меня больше нет места! - спросил он его совершенно спокойно.
      - Как места нет? - спросил столоначальник и даже покраснел; но, взяв реестр в руки, решительно пришел в ужас.
      - Что вы такое тут наделали? - спросил он глухим голосом.
      Бакланов тоже струсил.
      - Что такое? - спросил он в свою очередь.
      - Вы всю книгу испортили: она выдана на год, а вы по двадцати делам всю бумагу исписали - это сумасшествие наконец!
      - Но ведь как же, иначе нельзя... - говорил, заикаясь, Бакланов.
      - Как нельзя-с!.. Вы чорт знает каких выражений тут насовали: "странные распоряжения" уездного суда, "возмутительная медленность" гражданской палаты, тогда как она выжидает апелляционные сроки.
      Столончальник взял книгу и пошел к секретарю. Оба они несколько времени, как бы совершенно потерявшись, разговаривали между собою. Наконец секретарь обратился к Бакланову.
      - Вы, видно, не служить сюда поступили, а портить только; коли сами не понимаете - спросили бы...
      Стыду и оскорблению моего героя в эти минуты пределов не было. Он не в состоянии даже был ничего отвечать.
      - Объяснить надо Емельяну Фомичу; доклад особый придется писать... - толковали между тем его начальники.
      "И к Емельяну Фомичу еще пойдут, к скоту этому!" - думал Бакланов, совсем поникнув головой.
      Столоначальник прошел в присутствие.
      Бакланов, стыдно сказать, дрожал, как школьник.
      - Г-н Бакланов! - крикнул наконец из присутствия голос Емельяна Фомича.
      Считай Бакланов хоть сколько-нибудь себя правым, он всем бы им наговорил дерзостей, но он ясно понимал, что тут наврал и был глуп: вот что собственно его уничтожало.
      - Вас определили, а вы не хотите ни у кого спросить? Ведь это не стихи писать! Нет, не стихи, - повторил несколько раз Нетопоренко и с таким выражением, что как бы презреннее стихов ничего и на свете не было.
      - Ученые, тоже: ах, вы! Вот вам пример, молодой человек! - При этом он указал на стоявшего гордо у стола столоначальника. - С первого разу в службу вникнул как следует: а отчего? - оттого, что ум есть, а у вас ветер! Ступайте!
      Бакланов, и тут ни слова не ответив, вышел. "Подать в отставку!" - подумалось ему, но это значило бы явно показать, что он струсил службы и не может ее понимать.
      Домой он возвратился в совершенном отчаянии.
      "На что я способен и чему меня учили?" - думал он с бешенством.
      Бедному молодому человеку и в голову не приходило, что в своем посрамлении он был живой человек, а унижающии его люди - трупы. Что как ни нелепы на вид были его распоряжения, но в них он шел все-таки к смыслу их мертвого и бессмысленного дела!
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
      1.
      Наперсница.
      От Новоспасского кладбища по шоссе, обсаженному пирамидальными тополями, в город К*** ехала быстро щегольская парная карета. На набережной, перед небольшим, но красивым домиком экипаж остановился, и из него вышла молодая женщина в трауре. Решительно не замечая - кто ей отворил дверь, как все мило было в белой светлой зале, как в палевой гостиной, в простеночных зеркалах, отразился ее стройный стан, она пришла и в следующей комнате, имевшей вид будуара, сняв с себя шляпку, села на табурет перед богатым туалетом. Это была наша Софья Петровна Ленева.
      Костюм ее, по наружности, был довольно прост: черное шелковое платье, черные бусы с довольно большим крестом, черные браслеты; но чего все это стоило, понял бы самый неопытный глаз: изящество дышало в каждой вещичке на ней, в каждой складке ее платья.
      По стройности и правильности своего стана и выразительной красоте лица, Софи как будто бы и на русскую даму не походила. Скорей это была итальянка, но только итальянка светская, аристократическая.
      В ее будуаре было богато и с большим вкусом убрано.
      Софья Петровна по крайней мере с час сидела, полузакрыв лицо и погруженная в глубокую задумчивость. Лицо ее выражало печаль и озабоченность.
      Маленькая, почти потаенная, под пунцовыми обоями дверь отворилась, и в комнату, по мягкому, шелковистому ковру, неслышно вошла тоже знакомая нам девушка, Иродиада, и тоже в трауре, с изящным белым воротничком и с вышитыми рукавчиками. Она очень похорошела, сделалась еще стройнее, и даже ноги у ней стали маленькие, изящные и обутые в пятирублевые прюнелевые ботинки.
      История ее, с тех пор, как мы ее оставили, очень проста: смирением своим она до того умилила Биби, что та сама ей раз сказала:
      - Не хочешь ли, Иродиада, в монастырь?.. Я вижу, что тебя ничто в мире не влечет!
      - Да, сударыня, если бы милость ваша была, - отвечала Иродиада.
      - Ах, пожалуйста! Я за грех тебя считаю удерживать тебя, отвечала Биби и в первую же поездку в город дала Иродиаде вольную.
      Та сначала объявила ей, что поедет к Митрофанию на богомолье, а вместо того проехала в ту гебернию, где жила Софи с мужем.
      - Возьмите меня, Софья Петровна; я буду служить вам, как и тетеньке вашей служила!.. - объявила она; в этот раз в голосе ее слышно было что-то особенное, так что Софи, не задумавшись, взяла ее и, по своей страсти видеть около себя все красивое, сейчас же одела ее как куколку.