Все выше мира и страстей:
      Она покоится стыдливо
      В красе торжественной своей".
      Девушки и женщины смеялись, а парни, напротив, все что-то между собой переглядывались, а некоторые даже перешептывались...
      Иона Мокеич дошел наконец до полнейшего неистовства: он обнимал, хоть и не старуху, но безобразнейшую бабу и, припав к ее плечу головой, начал для чего-то слегка простанывать.
      - Ох, ох, - говорил он, а потом вдруг всколчил и, выхватив лучину из светца, бросил ее на пол.
      Тот же мрачный малый быстро подошел, поднял ее, разжег и вставил в светец.
      - Пошто вы балуете? - почти крикнул он на Иону Мокеича.
      - Оставь, погаси ее... погаси ее... - крикнул тот на него и опять было потянулся, чтобы погасить лучину.
      - Не трожьте ее! Али вы самотко и здесь эту срамоту завести хотите? Срамники! - проговорил парень и оттолкнул Иону.
      Тот наскочил и ударил его по лицу; парень тоже не остался в долгу: как хватил наотмашь кулаком, так барин и растянулся на полу.
      - Что такое? - воскликнул Александр, приподнимаясь и обертываясь, но все-таки еще оберегая рукой свою красавицу.
      В это время в избе затрещала рама.
      - Барина бьют! - раздался голос, и в избу влезал Гаврила.
      Все это было делом одной минуты.
      - Ты что, чорт, делаешь? - обратился он прямо к молодому парню, и оба потом, не говоря ни слова, схватились, как два дикие зверя, и начали возиться по избе, издавая по временам злобные звуки и ругательства.
      - Хорошенько его, хорошенько! - кричал с полу Иона.
      - Робя, бьют! - произнес наконец парень, почти с треском костей упалая на пол под железным натиском Гаврилы. Несколько человек бросились к нему на помощь, но Гаврила так с ними распоряжался, что как толкнет огромным спожищем своим кого в рыло, кого в грудь, кого в брюхо, - так тот в углу избы очутися. Отбитые таким образом, они накинулись на поднимавшегося Иону и начали его тузить и даже драть за волосы.
      - О-о-ой! о-о-ой! - кричал он, повертывая им то тот бок, то другой и хватаясь за голову.
      - Перестаньте, перестаньте! - кричал Александр.
      Но суматоха сделалась всеобщая. Девки и бабы, под поднятыми кулаками мужиков, убегали из избы. Красавица его тоже юркнула вон.
      - Прочь! - закричал наконец Александр, пробираясь сквозь толпу, чтобы спасти как-нибудь Иону, и при этом выхватил охотничий кинжал.
      - Коли так, робя, берись в колья! - раздалось снова, и в ту же минуту, Бог знает откуда, появились в воздухе поленья и палки. Александр чувствовал, что вся кровь прилила ему в голову. Он выхватил свой маленький охотничий пистолет.
      - Если кто-то хоть с меята пошевелится, я сейчас пущу пулю, и в тебя... и в тебя... и в тебя... - говорил он, переводя пистолет с рожи одного мужика на другого, на третьего.
      Те сейчас же начали отступать.
      - Он, паря, и в сам-деле стрельнет.
      - Если кто слово произнесет! - кричал Александр, дрожа всем телом, и, с помощью Гаврилы, который своего врага вышвырнул в сени и даже за лестницу, вытащил охающего и все-таки продолжающегося ругаться Иону Мокеича из избы и стал укладывать его в тележку.
      При этом один из бивших его парней даже подсоблял им это делать.
      Александр, сев на лошадь и выехав из селенья, был как сумасшедший.
      - Это чорт знает что такое! - говорил он, хватая себя за голову.
      - Такой буян народ, - пояснил ему Гаврила, впрочем, совершенно спокойно севший на облучок: - каждый праздник, что немножко, сейчас же в колья. Ну, тоже и к нам когда попадут, так угощаем тоже.
      - Тоже? - спросил Александр с удовольствием.
      - Тоже. У нас из бедных этих дворянчиков, пожалуй, такие есть лоботрясы, что и чорта уберут.
      Александр беспокоился об Ионе Мокеиче.
      - Чтоб он не умер! - сказал он.
      - Нет, вон он, чу, спит уж! - отвечал Гаврила. - Не в первый ведь раз: завтра в баню сходит, и все пройдет.
      - Ну, так я поеду домой?
      - Поезжайте, - успокоил его Гаврила.
      13
      Побег от собственной совести.
      На другой день Бакланов сидел у себя в комнате; голова у него трещала; ему представлялось, что, верятно, теперь узнается по всей губернии, как они приезжали на поседки пьные, произвели там драку; наконец, сами мужики могут на него жаловаться, потому что он обнажал оружие. Словом, его мучили те разнообразные страхи, кторые обыкновенно бывают у человека с расстроенным пищеварением, так что, когда к нему в комнату зашел гайдук Петруша и проговорил каким-то не совсем обыкновенным голосом: "пожалуйте на минуточку суда-с!" - он даже задрожал.
      - Что такое? - спросил он, вставая.
      - Маша вас там спрашивает-с, поговорить ей нужно с вами-с.
      Бакланов глядел в лицо гайдука.
      - Где же она? - спросил он.
      - В овине, на гумне дожидается-с.
      Александр пошел. Ему не совсем приятно было это объяснение. "Пожалуй, еще чувствительность выражать будет! На что глупа, а это уж понимать начинает!" - думал он.
      В овине, совсем почти темном, Маша сидела на кучке дров и плакала.
      - Что это такое? О чем? - спросил Бакланов.
      - Маменька ваша-с, - отвечала Маша: - призывала меня вчера к себе-с.
      - Н-ну?
      - По щекам прибила-с... "Мерзкая, говорит, ты..." - замуж приказывает итти-с за Антипова сына.
      - Но ведь ты не хочешь?
      - Нет-с, что хотеть-то-с!.. Я к крестьянству, помилуйте, совсем тоже, как есть, не прилучена... дом тоже бедный...
      - Ну, и не ходи, если не хочешь!
      - Выхлестать хочет, коли, говорит, не пойдешь: а я, помилуйте, чем виновата? Не своей охотой шла-с.
      - Вздор!.. Не ходи!.. Я не позволю тебе этого! - говорил Бакланов и пошел к матери.
      Но как было заговорить о подобном предмете?
      - Вы там, маменька... девушка у нас Марья есть... Вы хотите ее насильно замуж выдать?..
      - Непрменно... непременно... - проговорила, вспыхнув, Аполлинария Матвеевна и махнула при этом как-то решительно рукой.
      - Не непременно-с! - вскричал Александр: - нельзя так вам вашим подлым крепостным правом пользоваться.
      Аполлинария Матвеевна уж задрожала.
      - Нету, нету, я уж решилась! - говорила она.
      - В таком случае и я решусь, - продолжал Бакланов: - и завтра же уеду в Петербург.
      Он знал, что ничем так не мог напугать мать, как своим намерением уехать в Петербург. Аполлинария Матвеевна больше всего на свете хотела, чтобы сын остался при ней, получил бы у них в губернии какое-нибудь выгодное место, женился бы на богатой невесте, и оба бы, он и невестка, ужасно к ней были почтительны.
      - Вы ни звука, ни весточки не будете получать обо мне! говорил он.
      - Ну, Бог с тобой! Бог с тобой! - говорила Аполлинария Матвеевна и затем заревела.
      Этого Бакланов решительно не мог вынести.
      - Это чорт знает что такое, - говорил он, уходя из комнаты и хлопая дверьми.
      Он опять пришел в овин к Маше.
      - Ну, я говорил матери: не выдадут... - сказал он, полагая, что угроза его подействует на Аполлинарию Матвеевну.
      - Нет, барин, как не выдадут?.. Выдадут!.. - сказала Маша и еще больше расплакалась.
      Бакланова окончательно это взбесило.
      - Это не жизнь, а каторга, - произнес он, уходя из овина.
      Напуганная словами сына, Аполлинария Матвеевна не отложила своего намерения, а послала за Ионой Мокеичем.
      "Он этакий говорун, - разговорит, может быть, его!" - думала она.
      Александр, больной и расстроенный, только было прилег после обеда в своем кабинете, как двери отворились, и вошел Иона Мокеич, чистенький, примазанный, как бы ничего с ним перед тем и не случилось.
      - Что, дяденька, а? - говорил он, входя.
      Бакланов поднялся на диване.
      - Вот кто! Ну что, как ваше здоровье? - произнес он.
      - Да ничего! - отвечал Иона, садясь против него: - поотошел маненько... Что у вас-то такое натворилось?
      Александр развел руками.
      - Чорт знает, что такое тут происходит! - сказал он.
      Иона усмехнулся.
      - Вы слышали? - спросил его Бакланов.
      - Нет, я сейчас только приехал.
      - Я тут жил с одною девушкой нашей...
      Иона в знак согласия мотнул головой.
      - И вдруг моей матушке вздумалось выдавать ее замуж.
      Иона опять усмехнулся.
      - Что это так?.. - произнес он.
      - Да, подите, вот!
      - От зависти, надо полагать, старухи это делают! - объяснил Иона Мокеич.
      - Вероятно! - подхватил Бакланов.
      - Зачем-то нарочного присылал за мной... Думает, может быть, что я это похаю! - продолажал Дедовхин.
      - Вы ей скажите, - начал Александр решительным тоном: - что если она это сделает, я сейчас же уеду, и чтобы сыном моим не смела потом считать.
      - Эхма! - сказал Иона с грустью и ушел к Аполлинарии Матвеевне.
      Бакланов, насупившись, сел у окна.
      Иона Мокеич совещался с своею соседкою по крайней мере часа два и возвратился от нее с потом на лбу.
      - Совсем баба с ума спятила, - начал он, входя к Бакланову.
      - Что же? - спросил тот.
      - Боится, что ты женишься на девчонке-то этой.
      Александр уж захохотал.
      - Да что же, я дурак, али сумасшедший, что ли?
      - Эти соколы вон, вероятно, все насплетничали! - сказал Иона, кидая злобный взгляд на гайдука Петрушу, который в это время был у барина в кабинете и прибирал его платье.
      - Никогда мы думать даже не смеем, чтобы говорить что-нибудь про господина, - отвечал ему тоже с злобным взглядом Петруша: - а что приказчик точно что докладывал госпоже, так как Марья не стала слушаться и на работу ходить...
      - Сама девчонка, чу, хвасталась, что ты женишься на ней.
      - Да, я точно что говорил ей ей, - отвечал Александр. Вообразите: девушку к вам приводят почти силой... надобно же было чем-нибудь утешить ее; ну, я и говорю: "я женюсь на тебе!".
      При этих словах Петруша вздохнул: устыдился ли он содеянного им поступка, или находил, что к нему мало благодарности чувствуют.
      Иона Мокеич не переставал лукаво усмехаться.
      - Цепки они, проклятые, за эти слова-то!
      - Да вы говорили матери, что я уйду в Петербург? - спросил его Александр.
      - Говорил. Поди, вон, ревет на весь дом, как по покойнике.
      - А намерения своего не отменяет?
      - Нет! "У нас и то, говорит, в роду дедушка был женат на девке; так та, говорит, мерзавка била меня". Все теперь и имеет это в своем воображении.
      - Да что же мне дедушка за пример! - воскликнул Бакланов.
      - Необразование! - объяснил Иона Мокеич. - "Пусть, говорит, с замужней женщиной с какой хочет гуляет, не мое дело; а с девкой не позволю".
      Бакланов пожал плечами.
      В это время по двору прошла целая толпа женщин, и между ними Александр сейчас же заметил Марью, идущую с потупленною головой.
      - Что это, куда идут? - спросил он беспокойно Петрушу.
      Тот мрачно посмотрел в окно.
      - Невесту, надо быть, обряжать ведут.
      - Куда, зачем? - спросил Александр с вспыхнувшим лицом.
      - Немножко пообчистить и пообгладить! - отвечал Иона Мокеич. Сегодня, что ли, венчанье-то? - спросил он Петрушу.
      - Сегодня, сказывают! - отвечал тот, грустно потупляя глаза.
      - Как сегодня! - воскликнул Александр: - ведь это уж прямо значит надругаться!
      - Небольшие тоже, видно, парады-то хотят справлять, - сказал Иона Мокеич.
      - О-то, скотство какое! - произнес Бакланов с бешенством в голосе.
      Петруша, как бы не в состоянии будучи видеть страдающего барина, ушел из кабинета.
      - Не сокрушайся, друг сердечный! - принялся его утешать Иона.
      - Да ведь поймите же всю мерзость моего положения! - говорил Александр, колотя себя в грудь: - во-первых, я ее люблю немножко, во-вторых, мне ее жаль, совестно, стыдно против нее, и в то же время я ничего не могу сделать... Ну что я сделаю?.. Словами - матери не внушишь, она не поймет их. Не бить же мне ее.
      - Как можно мать бить! - сказал на это Иона. - Ты уж лучше потешь ее в этом случае, - прибавил он каким-то заискивающим голосом. - Машка-то к тебе станет и бабой бегать...
      - О-то, скотство какое! - повторил еще раз Бакланов, сжимая кулаки и устремляя взор на потолок.
      Через час времени Иона Мокеич, будто так, случайно, вышел на двор и пошел прогуляться по усадьбе.
      Александр остался один и продолжал сидеть у окна. Вдруг он услышал по дороге стук колес: сначала проехала одна телега с мужиками и женщинами, потом другая с мужиками и женщинами, наконец третья с одними женщинами, из которых сидевшая посредине была вся покрыта белым.
      Сердце замерло у Бакланова.
      Вскоре после того к нему возвратился Иона.
      - Что это, свадьба уж проехала? - спросил он.
      - Да, - отвечал Иона протяжно и с улыбкой.
      - Что ж она? Скажите! - спросил с чувством Бакланов.
      - Побрыкалась маленько! Ну, да я тоже сказал ей: "барин, говорю, тебя и хлебом и деньгами - ничем не оставит".
      - Я готов дать все, что хотите!
      - Дадут всего!.. Старуха сама того желает: "Я их дом, говорит, подниму".
      - Скоты мы, подлецы, мерзавцы! - сказал Александр Ионе Мокеичу.
      - В мире, что в море: всего бывает! - объяснил ему тот.
      Иона Мокеич вообще в этот раз был в каком-то тихом, философском настроении, что всегда с ним случалось после, как сам он выражался, сильной пересыпки.
      По просьбе Аполлинарии Матвеевны и самого Александра, он остался у них ночевать и на этот раз спал, по обыкновению, с хозяином в одной комнате, завел с ним совсем другого рода разговор и рассказывал даже, как был в молодости влюблен.
      - В кого же это? - спросил Бакланов.
      - Да тут одна дворяночка у нас бедненькая бела.
      - Что ж, она хороша собой была?
      - Нет, не то, чтобы красавица, а помадой хорошей помадилась... Прочие-то маслищем кажутся, так воняет от головищи-то, ну, а она, этак, помадкой, - так тем больше пленила.
      Бакланов был, впрочем, грустен и почти не слушал его.
      На другой день он объявил решительно, что уезжает в Петербург, и как его Иона Мокеич ни отговаривал и ни упрашивал, он уперся на своем: велел своему человеку, нимало не медля, укладывать вещи, а кучеру готовить лошадей. С матерью Александр не хотел ни видиться ни даже проститься, и только уж случайно, зайдя в гостиную за какой-то вещью, застал там Аполлинарию Матвеевну, с лицом, распухшим от слез. При виде сына она очень сконфузилась.
      Перед ней стояли обвенчанные молодые, которые пришли к ней на поклон.
      У Бакланова едва достало присутствия духа не вернуться назад.
      Маша стояла с потупленным лицом, а муж ее, молодой малый, глупо на все посматривал: он еще в первый раз в жизнь свою был в барских горницах.
      Маша показала ему что-то глазами, и оба сейчас же подошли к руке Бакланова.
      - Поздравляю вас, поздравляю, - говорил тот и поспешил уйти.
      - Ты сегодня уезжаешь, друг мой? - сказала ему вслед Аполлинария Матвеевна.
      - Сегодня-с! - отвечал он ей грубо.
      У Марьи при этом лицо заметно вспыхнуло, а у Аполлинарии Матвеевны сначала задергало обе щеки, потом и слезы потекли.
      - Подите, - могла она только проговорить молодым.
      Те ушли.
      Перед тем, как сесть в экипаж, Иона Мокеич опять стал уговаривать Бакланова.
      - Поди, простись с матерью-то!
      Александр ничего ему не отвечал и молча сел в коляску.
      Тут было подошел к нему проститься мрачный Семен.
      - Прочь, мерзавец! - закричал на него Бакланов, заскрежетав зубами.
      Тот мрачно и с удивлением посмотрел на него.
      С Петрушей, напротив, Бакланов расцеловался.
      Поехали.
      Стоявшая у курятной избы пожилая женщинавыла на всю усадьбу:
      - Жил-то наш батюшка промеж нас и никого-то не обидел ни словом, ни ясным взглядом своим!
      Когда отъехали от усадьбы довольно далеко, молодой лакей, опять ехавший с Александром, обернулся назад и проговорил:
      - Маша бежит-с!
      Бакланов сделал недовольную мину.
      - Стойте! - сказал он.
      Кучер остановился.
      Маша, нагнав их, вскочила на подножку коляски, обняла барина и стала целовать его.
      - Прощай, Марья, прощай! - говорил он торопливо. - На, вот тебе! - прибавил он и подал ей сторублевую.
      Но Маша и деньгам, кажется, была не рада. Как-то небрежно засунув их за пазуху, она нехотя слезла с подножки и долго-долго провожала глазами удаляющийся от нее экипаж.
      В усадьбу она возвратилась, обежав кругом все поле. От мужа своего потом, как ночь придет, так и пропадет куда-нибудь, так что он никак ее не найдет.
      Аполлинария Матвеевна, по отъезде сына, сделалась серьезно больна.
      Иона Мокеич остался у нее и все ее утешал.
      - Он теперь не прости меня! - говорила она, рыдая и лежа в постели.
      - Простит, - успокаивал ее Иона Мокеич.
      14
      У Палкина уж, видно, не в Британии.
      Мелкий осенний петербургский дождик, как сквозь частое сито, сеял на тротуары Невского проспекта. В Старом Палкинском трактире начинали засвечать огни. У одного из столиков сидел молодой человек в скромном черном фраке. Перед ним стояли три накрытых прибора.
      - Что за чорт, еще нет до сих пор! - говорил он, с нетерпением посматривая на часы; наконец в трактир вошел другой молодой человек.
      - Вы здесь, Варегин! - проговорил он.
      Вошедший был Бакланов. Он сильно постарел и похудел.
      - Долго вы! - сказал ему приятель.
      - Задержали, - отвечал Бакланов и сказал неправду. Он хотел совсем не прийти обедать, чувствуя к Варегину, составившему себе ученую карьеру и ехавшему теперь за границу, невыносимую зависть.
      - Ну что, скажите, нет ли кого-нибудь еще из наших здесь?.. Венявина, например? - продолжал тот добродушно.
      Приятели в тот день только поутру сошлись на Невском случайно.
      - Нет; Венявин служит в губернии, помощником правителя канцелярии губернатора, совершенно доволен своим местом: губернатора считает за идеал чести, а правителя канцелярии за идеал ума. - отвечал Бакланов.
      Варегин слегка усмехнулся.
      - Да, произнес он: - у него сердце маленькое, но чистое золото, и он сумеет им позолотить всю жизнь свою.
      - А вы скоро едете за границу?
      - Дня через два, - вон чистоганом из казны выдали! - отвечал Варегин и звякнул перед глазами Бакланова червонцами.
      Тот даже отвернулся, не потому, что это были деньги, а потому, что они были даны человеку за турды и способности.
      - Куда ж вы прежде поедете?
      - Сначала в Берлин; порасспрошу там, где, по моим предметам, профессора получше, и стану потом колесить по Германии.
      Бакланову самому ужасно хотелось за границу, и он бы даже мог это сделать, но зачем? В чем ему и в каких науках было совершенствоваться? И он расспрашивал Варегина как бы затем, чтоб еще более себя намучить.
      - А на магистра вы когда будете держать?
      - Я уж выдержал, - отвечал спокойно Варегин.
      "И это говорит сын мещанина, - думал Бакланов: - начавший с пятнадцати лет учиться грамоте, а он, дворянин, обставленный всеми средствами к образованию, и что сделал?"
      В это время к Варегину подошел лакей и спросил:
      - Прикажете подавать-с?
      - Нет еще, погоди!.. Проскриптского я жду, - прибавил он Бакланову.
      - А... а он разве здесь?
      - Здесь и хотел прийти.
      Бакланов сделал гримасу.
      - Что, вы все еще по-прежнему не любите его? - продолжал с улыбкою Варегин.
      - Да, - отвечал Александр.
      - Нет, он человек не дурной, - продолжал Варегин, нахмуривая свой большой лоб: - но, разумеется, как и вся их порода, на логические выводы мастер, а уж правды в основании не спрашивай... Мистификаторы по самой натуре своей: с пятнадцатого столетия этим занимаются.
      - Вы думаете? - спросил Бакланов, играя брелоками часов.
      - Решительно! У них в крови сидит эта способность надувать самих себя и других разным вздором.
      - Идет! - остановил его Бакланов.
      Варегин повернул голову. В комнату, в самом деле, входил своею вкрадчивою походкой Проскриптский.
      - Здравствуйте! - сказал он прежде всего Варегину. Здравствуйте-с! - прибавил он потом и Бакланову, не смотря, впрочем, на него глазами.
      - Как вас дождем замочило! - заметил ему тот.
      - Благодарю, я и не заметил, - отвечал Проскриптский близорука ища стул и садясь на него.
      - Как же не заметили? Вас всего пробило, - спросил, захохотав Варегин.
      - Я никогда не замечаю, что в воздухе: дождь или ясно, отвечал Проскриптский.
      - Даже и самого, я думаю, воздуха.
      - Как это-с? Что такое?
      - А так: хорош воздух или нет?.. разницу, например, между гордским воздухом и деревенским?
      - Да мне все равно-с, - отвечал Проскриптский.
      - Все равно! - повторил Варегин, переглянувшись с Баклановым.
      - Может быть, - продолжал Проскриптский своим настойчивым тоном: - человеку азот, которого больше в городах, нужнее, чем кислород.
      - Все может быть, - отвечал Варегин.
      - Решительно все, и я так полагаю, - сказал Проскриптский и, взяв газету, стал ее внимательно пробегать.
      Человек подал горячее.
      - Какого же нам вина спросить? - сказал Варегин.
      - Я никакого не пью, - произнес тоеньким голоском Проскриптский.
      - А я мало! - отвечал Бакланов.
      - Ну, так дай нам бутылку красного! - сказал Варегин человеку. - Так ли бывало в Британии? - прибавил он полушутя.
      - О! Британия! - произнес с восторгом Бакланов.
      Проскриптский между тем как-то торопливо ел, не переставая читать. Обед прошел совершенно молча, только и всего, что Варегин обратясь к Бакланову, спросил его негромко:
      - А что вы намерены здесь делать?
      - Сам еще не знаю... Вы знаете, что я больше всего люблю искусства, - отвечал тот не совсем решительно.
      Варегин несколько минут размышлял.
      - Но все-таки надобно же взять что-нибудь определенное! проговорил он.
      Проскриптский, все еще не перестававший читать, при этом улыбнулся. После обеда он тотчас же взял шляпу и стал прощаться.
      - Вы служите, что ли, здесь? - спросил его Бакланов.
      - Да-с, служу-с. Мы от жизни немного требуем: отчего нам не служить!
      - Что ж, это все так и пойдет! - заметил ему Бакланов.
      - Нет-с! Когда можно будет, так мы попробуем; только не того, что вы!
      Проговоря это, он пожал руку у приятелей и вышел.
      - Хорошо видеть, как добрый человек сердится, но когда злец злится - гадко! - произнес Варегин.
      - Вы не заметили, что он в пище вкуса не понимает, ест как ни попало и что ни попало! - проговорил Бакланов.
      Варегин ничего ему не отвечал и, как кажется, был занят собственными мыслями.
      - Все-таки это хоть какая-нибудь да сила, а не распущенность, проговорил он наконец, потупляя свои умные глаза.
      Бакланов этот намек принял несколько на свой счет.
      - Ну, мне к дяде еще надо, - проговорил он.
      - Прощайте, друг мой милый, - сказал, целуясь с ним, Варегин. А так ли бы мы разошлись в Британии? - повторил он еще раз.
      - Да, - произнес и Бакланов в том же тоне.
      Не так бы разошлись! - повторяем и мы за ним.
      Молодые люди еще только вступали в жизнь, а она уже, видимо, наложила на них свою лапку.
      15
      Масон.
      Бакланов шел быстро. Он не останавливался ни перед одним магазином, не заглянул ни под одну из нередко попадавшихся шляпок. Выражние лица его было почти сурово. Он не любил и побаивался бывать у дяди своего, Евсевия Осиповича Ливанова, тайного советника и любимца многих вельмож.
      По темным семейным рассказам, Евсевий Осипович слыл масоном: быв еще очень молодым человеком, он погибал было в разврате, но его полюбила одна вдовица и, как скудную лепту евангельскую, принесла ко Христу.
      Евсевий Осипович воспрянул и впоследствии до такой степени успел развить в себе мистический дух, что вряд ли не имел степени каменщика, и был наконец, что важнее всего, другом того, чьей рукой было писано завещание о наследстве России. В его передней некогда толпились графы и министры; теперь, со смертью этого лица, все уж, разумеется, кончилось, но ливанов все-таки, силою ума и характера, сумел удержать за собою одно из почетнейших мест в кругу петербургской бюрократии. Благодетельствовать родным он любил, только требовал, чтоб они при этом, как собаки, ползали у его ног. Он-то покойного Бакланова (тоже отчасти масона) женил на своей родственнице Аполлинарии Матвеевне, ублажив его тем, что девица сия благоухает простотой сердца, и все время потом благодушествовал их браку, но птенца их, нашего героя, не совсем прилюбливал, или, по крайней мере, тот возмущал его и своими мыслями и своими манерами.
      В Почтамтской, подойдя к дому дяди, Бакланов приостановился, чтобы перевести дыхание и овладеть несколько собой, а потом, не совсем смелою рукой, отворил дверь.
      - У себя его превосходительство? - спросил он тихо и нетвердым голосом.
      - Господин Бакланов? - спросил его, в свою очередь, тоже тихо швейцар, с каким-то совсем идиотски-кротким взглядом.
      - Да! - отвечал Александр.
      - Пожалуйте-с.
      Александр стал взбираться по мозаиковой лестнице. В довольно большой зале он невольно кинул взгляд на висевший в углу образ Спасителя, который был нарисован с треугольником в руке, а голова была пронзена двумя стрелами.
      В гостиной, перед столом, на котором горела лампа с абажуром, сидел старик с владимирским крестом на шее, в сером широком сюртуке, с пришпиленною на нем анненскою звездой. Все это он носил, кажется, не столько из чехвальства, сколько из желания внушить к себе более страха. В его, с строгими чертами, лице было что-то хищническое, что-то напоминающее лица инквизиторов. Против него сидел другой старик в чем-то вроде подрясника, подпоясанном кожаным ремнем. Густые волосы его, совершенно нечесанные, были не стрижены, но, от полнейшего пренебрежения к ним, сами обсекались и были коротки. Борода его начала расти почти от самых глаз. Теперь он, пуская сквозь бороду густейший дым, курил очень дорогой табак, не сознавая ни достоинства, ни цены его. Лицо его; впрочем, было добродушно и походило на те лица, которые встречаются у здоровых, но заботливых и вдумчивых мужиков.
      Перед ним на столе стояла бутылка малаги.
      Увидев племянника, Евсевий Осипович проговорил: "здравствуйте!", и протянул к нему, не вставая с места, руку.
      Тот принял ее и сильно, как видно, старался при этом избегнуть подобострастной позы.
      Другой старик, напротив, сейчас же встал и отвесил Бакланову, в полспины, добродушнейший поклон.
      Тот поспешил ему ответить тем же.
      Все наконец уселись.
      - Вы долго ли там жили? - заговорил Евсевий Осипович, продолжая начатый еще прежде им разговор с его собеседником.
      - Пять лет! - отвечал тот каким-то необыкновенно искренним голосом. - Первые-то два года на цепи было держаться; ну, да тоже телом-то, что ли, хлибок, ажно раны по всему пошли!.. Народу ко мне ходило; стали уговаривать: "батюшка, говорят, что ты так мучаешься-то!.. спусти себя с цепи0то"... одначе я не слушался!
      - Не слушался!.. - повторил Евсевий Осипович в одно и то же время с благоговением и удивлением.
      - Да... только другой уж странник, сибиряк тоже наш, приходит ко мне... поговорил я с ним... Вижу, наставником мне может быть... открылся я ему... "Что же, гооврит: видно, Бог не приемлет этой жертвы! Аще не имаши силы творити, да отметешься! Может, теперь ты и в миру станешь жить крепко". Однакоже, брат, как вышел, так и искусился.
      - Чем же? - спросил Евсевий Осипович с строгим лицом.
      - Да всего и есть, что в лес погулять вышел, а лесища там, и Господи! какие райские! Эта лиственница... береза наша сладкосочная... трава густая, пахучая... сладкогласные птицы поют... Я сооблазнился, грешным делом, да грибков и понабрал, - молоденьких все таких, и пришел в соседнее селенье; там нас хорошо, ласково принимают!..
      - Хорошо? - спросил Евсевий Оспиович.
      - Да, все равно за отцов родных... Попросил я одну старушку... "Зажарь", говорю. "Ай, отче, говорит, повели только!" - и нажарила мне, братец, большую-большущую сковороду, все на маслице, я и съел, и так после того моторить меня стало. "Нет, демаю, баста! шалишь, не гожусь еще в мире жить", и в келью опять...
      - Это он в землянках и в дебрях сибирских жил, - обратился Евсевий Осипович к Бакланову и несколько времени не спускал с него глаз, как бы желая изведать, что такое он думает о том, что теперь слышит и видит перед собой.
      Александр, со своей стороны, не находился ничего делать, как глядеть себе на ногти.
      - В человеке два Адама: один ветхий, греховный, а другой новый, во Христе обновленный. Если теперь телеса наши, этого Адама греховного, не бичевать, они сейчас же возымут...
      - Несколько уже видений имел, - объяснил совершенно серьезным образом Евсевий Осипович о своем госте.
      - Табак я нюхать люблю, - продолжал и тот, как бы в подтверждение его слов: - сидишь этак, вдруг подходит к тебе девка или баба - красивая такая: "Отче, говорит, на-ка, табачку понюхай!". Ну, перектрестился и видишь, что наваждение одно!..
      Евсевий Осипович сидел, распустив от умиления руки.
      - А я-те сказывал, как гора мне сказала: "аминь"?
      - Нет, - отвечал Евсевий Осипович, как бы очнувшись.
      - Иду я, братец, в Пермской губернии и так приустал, Боже ты мой! - ноги обтер... спинищу разломило, хоть ложись да умирай тут, шабаш! Только я, братец, взмолился: "Господи! говорю, в скорбях, недугах и печалях вопию к Тебе", так, знаешь, молитвинку от себя свою проговорил... Тоько, братец ты мой, гора-то... боьшущая такая быа, на которую я пер-то: "аминь!", говорит.
      - Да почем же ты знаешь, что это гора сказала?.. - спросил даже Евсевий Осипович с некоторым сомнением.
      - Да никого, друже мое, никого, окромя ее, не было... так-таки твердым мужским голосом и говорит: "аминь!", говорит. Ну уж я и взмоился, всплакал тут...
      Бакланов все это слушал, как ошеломленный, и думал: "Что, эти два человека - помешаны или только плуты?". Но дядя был замечательного ума человек, а странник казался таким добрым и откровенным. Невольно мелькавшая в это время улыбка на губах Баклановане скрылась от блестящего и холодного, как сталь, взгляда дяди.