Николай Силыч очень хорошо знал этот анекдот и даже сам сочинил его, но сделал вид, что как будто бы в первый раз его слышит, и только самодовольно подтвердил:
      - Да, да!
      - Потом он с теми же учениками, - продолжал Павел, - зашел нарочно в трактир и вдруг там спрашивает: "Дайте мне порцию акрид и дивиева меду!"
      - Так, так! - подтверждал Николай Силыч, как бы очень заинтересованный, хотя и этот анекдот он тоже сочинил.
      Дрозденко ненавидел и преследовал законоучителя, по преимуществу, за притворство его, - за желание представить из себя какого-то аскета, тогда как на самом деле было совсем не то!
      В один из последних своих походов за охотой, Николай Силыч и Павел зашли верст за пятнадцать, прошли потом огромнейшее болото и не убили ничего; наконец они сели на кочки. Николай Силыч, от усталости и неудачи в охоте, был еще более обыкновенного в озлобленном расположении духа.
      - А что, скажи ты мне, пан Прудиус, - начал он, обращаясь к Павлу, зачем у нас господин директор гимназии нашей существует? Может быть, затем, чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, - видал ты это?
      - Нет, не видал! - отвечал в насмешливом тоне Павел.
      - Может быть, затем, - продолжал Николай Силыч ровным и бесстрастным голосом, - чтобы спрашивать вас на экзаменах и таким манером поверять ваши знания? - Видел это, может?
      - И того не видал, - отвечал Павел.
      - Так зачем же он существует? - спросил Николай Силыч.
      - Для высшего надзора за порядком, полагаю! - сказал Павел в том же комическом тоне.
      - Существует он, - продолжал Николай Силыч, - я полагаю, затем, чтобы красить полы и парты в гимназии. Везде у добрых людей красят краскою на масле, а он на квасу выкрасил, - выдумай-ка кто-нибудь другой!.. Химик он, должно быть, и технолог. Долго ли у вас краска на полу держалась?
      - Не более двух недель, - отвечал Павел, в самом деле припомнивший, что краска на полах очень скоро пропала. - Но зачем он их на квасу красил, чтобы дешевле?.. - прибавил он.
      - Нет, надо полагать, чтобы не так тяжел запах был; запаху масляного его супруга, госпожа директорша, очень не любит, - отвечал Николай Силыч и так лукаво подмигнул, что истинный смысл его слов нетрудно было угадать.
      Все эти толкованья сильно запали в молодую душу моего героя, и одно только врожденное чувство приличия останавливало его, что он не делал с начальством сцен и ограничивался в отношении его глухою и затаенною ненавистью. Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но она часто бегала по лестнице - из дому в сад и из саду в дом; на той же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором. По поводу этого Николай Силыч, встретив однажды Павла, спросил его:
      - А что, был ли ты на поклонении у нового Потемкина?
      - Какого? - спросил тот, сначала не поняв.
      - У нашего господина инспектора-учителя, женскою милостью бе взыскан!.. Человек ныне случайный... l'homme d'occasion...* - проговорил Николай Силыч, безбожно произнося по-французски.
      ______________
      * "Человек случая" (франц.).
      - Нет-с, не был, да и не пойду! - сказал Павел, а между тем слова "l'homme d'occasion" неизгладимыми чертами врезались в его памяти.
      Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на тему: "Великий человек". По словесности Вихров тоже был первый, потому что прекрасно знал риторику и логику и, кроме того, сочинял прекрасно. Счастливая мысль мелькнула в его голове: давно уже желая высказать то, что наболело у него на сердце, он подошел к учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им темы, написать на тему: "Случайный человек"?
      - Напишите! - отвечал тот, вовсе не поняв его намерения.
      Павел пришел и в одну ночь накатал сочинение. О, каким огнем негодования горел он при этом! Он писал: "Народы образованные более всего ценят в гражданах своих достоинства. Все великие люди Греции были велики и по душевным своим свойствам. У народов же необразованных гораздо более успевает лесть и низость; вот откуда происходит "случайный человек"! Он может не иметь никаких личных достоинств и на высшую степень общественных почестей возведется только слепым случаем! Торговец блинами становится корыстолюбивым государственным мужем, лакей - графом, певчий - знатной особой!"
      Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие... Инспектор-учитель показал его директору; тот - жене; жена велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю. Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу{79} злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос:
      - Сатирик!.. Как же, ведь все они у нас сатирики!
      - Я полагаю, господа, выгнать его надо? - обратился инспектор-учитель к совету.
      - Это одень уж жестоко, - послышалось легкое бормотанье между учителями помоложе.
      - Зачем ему учиться, ведь уж он сочинитель! - подхватил, опять смеясь, отец Никита.
      Николай Силыч, до сего времени молчавший, при последней фразе взглянул на священника, а потом, встав на ноги, обратился к инспектору-учителю.
      - А позвольте спросить, тему господина ученика вы сами одобрили?
      - Да, я ему позволил ее, - отвечал тот.
      - Так за что же и судить его? Тему вы сами одобрили, а выполнена она сколько вот я, прочтя сочинение, вижу - прекрасно!
      - Да-с; но тут он указывает все на русскую историю.
      - А на какую же указывать ему? На турецкую разве? Так той он подробно не знает. Тем более, что он не только мысли, но даже обороты в сочинении своем заимствовал у знаменитых писателей, коих, однако, за то не наказывали и не судили.
      - Мальчик и писатель - две разные вещи! - возразил инспектор-учитель.
      - Разное-то тут не то, - возразил Николай Силыч, - а то, что, может, ложно поняли - не в наш ли огород камушки швыряют?
      - Что вы под этим разумеете? - спросил инспектор-учитель, окончательно побледнев.
      - А то, что если господина Вихрова выгонят, то я объявляю всем, вот здесь сидящим, что я по делу сему господину попечителю Московского учебного округа сделаю донос, - произнес Николай Силыч и внушительно опустился на свой стул.
      Инспектор-учитель отвернулся от него и обратился к другим учителям:
      - Вы как думаете, господа?
      - Лучше оставить, - произнесло несколько голосов.
      - Извольте в таком случае! - сказал инспектор-учитель и поспешил уйти.
      - Лучше оставить, лучше! - пропищал ему вслед Николай Силыч и высунул даже язык.
      Отец Никита только развел руками. Он всегда возмущался вольнодумством Николая Силыча.
      Павел все это время стоял бледный у дверей залы: он всего более боялся, что если его выгонят, так это очень огорчит старика-отца.
      - Что же? - спросил он, усиливаясь улыбнуться, вышедшего из совета Николая Силыча.
      - Проехало мимо, оставили, - отвечал тот.
      Павел вздохнул свободней.
      - Очень рад, - проговорил он, - а то я этому господину (Павел разумел инспектора-учителя) хотел дать пощечину, после чего ему, я полагаю, неловко было бы оставаться на службе.
      Николай Силыч только с удовольствием взглянул на юношу и прошел.
      По бледным губам и по замершей (как бы окостеневшей на дверной скобке) руке Вихрова можно было заключить, что вряд ли он в этом случае говорил фразу.
      - Оставили, господа! - сказал он товарищам, возвратясь в класс.
      - Ура, ура! - прокричали те в один голос.
      - Ну, теперь я и другими господами займусь! - сказал Павел с мрачным выражением в лице, и действительно бы занялся, если бы новый нравственный элемент не поглотил всей души его.
      XII
      КУЗИНА
      Павел перешел в седьмой класс и совсем уже почти стал молодым человеком: глаза его приняли юношеский блеск, курчавые волосы красиво падали назад, на губах виднелись маленькие усики. В один день, когда он возвратился из гимназии, Ванька встретил его, как-то еще глупее обыкновенного улыбаясь.
      - Дяденька ваш, Еспер Иваныч, приехал-с, - сказал он, не отставая усмехаться.
      - Ну вот и отлично, - проговорил Павел тоже обрадованным голосом.
      - Они нездоровы оченно! - продолжал Ванька.
      - Как, нездоров и приехал? - спросил с удивлением Павел.
      - Их привезли-с лечить к лекарям... Барышня к ним из Москвы тоже приехала.
      - Воспитанница, что ли?
      - Да-с!.. Анна Гавриловна присылала кучера: "Скажите, говорит, чтобы барчик ваш побывал у нас; дяденька, говорит, нездоров и желает его видеть".
      - Я сейчас же пойду! - сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
      У Еспера Иваныча в городе был свой дом, для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но - увы! - дальше этого не шло; внутри в нем были отделаны только три - четыре комнаты для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан. Дом стоял на красивейшем месте, при слиянии двух рек, и имел около себя не то сад, не то огород, а скорей какой-то пустырь, самым гнусным и бессмысленным образом заросший чертополохом, крапивою, репейником и даже хреном. Павел по очень знакомой ему лесенке вошел в переднюю. Первая его встретила Анна Гавриловна с распухнувшими от слез глазами и, сверх обыкновения, совершенно небрежно одетая.
      - Что дяденька? - спросил Павел.
      - Започивал! - почти шепотом отвечала Анна Гавриловна.
      - Что такое с ним?
      - Удар: ручка и ножка отнялись, - отвечала Анна Гавриловна.
      - Господи боже мой! - произнес Павел.
      У Анны Гавриловны все мускулы в лице подергивало.
      - Марья Николаевна наша приехала! - проговорила она несколько повеселевшим тоном.
      - Слышал это я, - отвечал Павел, потупляясь; он очень хорошо знал, кто такая была Марья Николаевна.
      - Подите-ка, какая модница стала. Княгиня, видно, на ученье ничего не пожалела, совсем барышней сделала, - говорила Анна Гавриловна. - Она сейчас выйдет к вам, - прибавила она и ушла; ее сжигало нетерпение показать Павлу поскорее дочь.
      Тот, оставшись один, вошел в следующую комнату и почему-то опять поприфрантился перед зеркалом. Затем, услышав шелест женского шелкового платья, он обернулся: вошла, сопровождаемая Анной Гавриловной, белокурая, чрезвычайно миловидная девушка, лет восемнадцати, с нежным цветом лица, с темно-голубыми глазами, которые она постоянно держала несколько прищуренными.
      - Вот, посмотрите, какая! - проговорила, не утерпев, Анна Гавриловна. Это племянник Еспера Иваныча, - прибавила она девушке, показывая на Павла.
      Та мило улыбнулась ему и поклонилась. Павел тоже расшаркался перед нею.
      Они сели.
      - Вы еще в гимназии учитесь? - спросила его девушка.
      - В гимназии!.. Я, впрочем, скоро должен кончить курс, - отвечал скороговоркой Павел и при этом как-то совершенно искривленным образом закинул ногу на ногу и безбожно сжимал в руках фуражку.
      - А потом куда? - спросила девушка.
      - Потом ненадолго в Демидовское{83}, а там и в военную службу, и в свиту.
      Павел, не говоря, разумеется, отцу, сам с собой давно уже решил поступить непременно в военную.
      - Почему же в Демидовское, а не в университет? Демидовцев я совсем не знаю, но между университетскими студентами очень много есть прекрасных и умных молодых людей, - проговорила девушка каким-то солидным тоном.
      - Конечно, - подтвердил Павел, - всего вероятнее, и я поступлю в университет, - прибавил он и тут же принял твердое намерение поступить не в Демидовское, а в университет. Марья Николаевна произвела на него странное действие. Он в ней первой увидел, или, лучше сказать, в первой в ней почувствовал женщину: он увидел ее белые руки, ее пышную грудь, прелестные ушки, и с каким бы восторгом он все это расцеловал! Фуражку свою он еще больше, и самым беспощадным образом, мял. Анна Гавриловна, ушедшая в комнату Еспера Иваныча, возвратилась оттуда.
      - Дяденька вас просит к себе, - сказала она Павлу.
      Тот пошел. Еспер Иваныч сидел в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой. Лицо у него тоже было скошено немного набок.
      Павел обмер, взглянув на него.
      - Видишь, какой я стал! - проговорил Еспер Иваныч с грустною усмешкою.
      - Ничего, дяденька, поправитесь, - успокаивал его Павел, целуя у дяди руку, между тем как у самого глаза наполнились слезами.
      Мари тоже вошла и села на одно из кресел.
      - Познакомь их! - сказал Еспер Иваныч Анне Гавриловне, показывая пальцем на дочь и на Павла.
      - Они уже познакомились, - отвечала Анна Гавриловна.
      - Скажи, чтобы они полюбили друг друга, - проговорил Еспер Иваныч и сам заплакал.
      Павел был почти не в состоянии видеть этого некогда мощного человека, пришедшего в такое положение.
      - Он... малый... умный, - говорил Еспер Иваныч, несколько успокоившись и показывая Мари на Павла, - а она тоже девица у нас умная и ученая, прибавил он, показав Павлу на дочь, который, в свою очередь, с восторгом взглянул на девушку.
      - Когда вот дяденьке-то бывает получше немножко, - вмещалась в разговор Анна Гавриловна, обращаясь к Павлу, - так такие начнут они разговоры между собою вести: все какие-то одеялы, да твердотеты-факультеты, что я ничего и не понимаю.
      Еспер Иваныч рассмеялся; девушка взглянула на мать; Павел продолжал на нее смотреть с восторгом.
      О, сколько любви неслось в эти минуты к Марье Николаевне от этих трех человек!
      Еспер Иваныч продолжал сидеть и неумно улыбаться.
      - Как же я вас буду звать? - отнеслась Марья Николаевна к Павлу несколько таким тоном, каким обыкновенно относятся взрослые девушки к мальчикам еще.
      - Как вам угодно, - отвечал тот.
      - Я вас буду звать кузеном, - продолжала она.
      - В таком случае позвольте и мне называть вас кузиной! - возразил ей на это Павел.
      - Непременно кузиной! - подхватила Марья Николаевна.
      - Слышите, батюшка! - отнеслась Анна Гавриловна к Есперу Иванычу. - Она его карзином, а он ее карзиной будут называть.
      - Карзиной! - повторил Еспер Иваныч и засмеялся уже окончательно.
      Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это понимала, и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом. Мари, все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг как бы вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.
      - Это Клеопаша, должно быть, - проговорила она и проворно вышла.
      - Кто? - спросил Еспер Иваныч.
      - Клеопатра Петровна, надо быть, - отвечала Анна Гавриловна.
      - Кто это такая? - спросил ее негромко Павел.
      - Да как, батюшка, доложить? - начала Анна Гавриловна. - Про господина Фатеева, соседа нашего и сродственника еще нашему барину, слыхали, может быть!.. Женился, судырь мой, он в Москве лет уж пять тому назад; супруга-то его вышла как-то нашей барышне приятельницей... Жили все они до нынешнего года в Москве, ну и прожились тоже, видно; съехали сюда... Княгиня-то и отпустила с ними нашу Марью Николаевну, а то хоть бы и ехать-то ей не с кем: с одной горничной княгиня ее отпустить не желала, а сама ее везти не может, - по Москве, говорят, в карете проедет, дурно делается, а по здешним дорогам и жива бы не доехала...
      - Она одна или с мужем? - перебил Еспер Иваныч Анну Гавриловну, показывая рукою на соседнюю комнату.
      - Одна-с, - отвечала та, прислушавшись немного. - Вот, батюшка, прибавила она Павлу, - барыня-то эта чужая нам, а и в деревню к нам приезжала, и сюда сейчас приехала, а муженек хоть и сродственник, а до сих пор не бывал.
      - Дурак он... - произнес Еспер Иваныч, - армейщина... кавалерия... только и умеет усы крутить да выпить, - только и есть!
      - Уж именно - балда пустая, хоть и господин!.. - подхватила Анна Гавриловна. - Не такого бы этакой барыне мужа надо... Она славная!..
      - Она умная! - перебил с каким-то особенным ударением Еспер Иваныч, и на его обрюзглом лице как бы на мгновение появилось прежнее одушевление мысли.
      Вошла Мари и вслед за ней - ее подруга; это была молодая, высокая дама, совершенная брюнетка и с лицом, как бы подернутым печалью.
      - Здравствуйте, Еспер Иваныч! - сказала она, подходя с почтением к больному.
      - Здравствуйте! - отвечал ей тот, приветливо кивая головой.
      М-me Фатеева села невдалеке от него.
      - Вот это хорошо, что вы из деревни сюда переехали - ближе к доктору, здесь вы гораздо скорее выздоровеете.
      - Да, может быть, - отвечал Еспер Иваныч, разводя в каком-то раздумьи руками. - А вы как ваше время проводите? - прибавил он с возвратившеюся ему на минуту любезностью.
      - Ужасно скучаю, Еспер Иваныч; только и отдохнула душой немного, когда была у вас в деревне, а тут бог знает как живу!.. - При этих словах у m-me Фатеевой как будто бы даже навернулись слезы на глазах.
      - Что делать! Вам тяжкий крест богом назначен! - проговорил Еспер Иваныч, и у него тоже появились на глазах слезы.
      Анна Гавриловна заметила это и тотчас же поспешила чем-нибудь поразвеселить его.
      - Полноте вы все печальное разговаривать!.. Расскажите-ка лучше, судырь, как вон вас Кубанцев почитает, - прибавила она Есперу Иванычу.
      Он усмехнулся.
      - Ну, расскажи! - проговорил он.
      - Кубанцев - это приказный, - начала Анна Гавриловна как бы совершенно веселым тоном, - рядом с нами живет и всякий раз, как барин приедет сюда, является с поздравлением. Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того - прямо в кабак... напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: "Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!.." Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: "Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!.." Усмирильщик какой - самого себя!
      Все улыбнулись. И Еспер Иваныч сначала тоже, слегка только усмехнувшись, повторил: "Усмирильщик... себя!", а потом начал смеяться больше и больше и наконец зарыдал.
      - Ой, какой вы сегодня нехороший!.. Вот я у вас сейчас всех гостей уведу!.. Ступайте-ка, ступайте от капризника этого, - проговорила Анна Гавриловна.
      Мари, Фатеева и Павел встали.
      - Да, ступайте, - произнес им и Еспер Иваныч.
      Они вышли в другую комнату.
      Как ни поразил Павла вид Еспера Иваныча, но Мари заставила его забывать все, и ее слегка приподнимающаяся грудь так и представлялась ему беспрестанно.
      Дамы сели; он тоже сел, но только несколько поодаль их. Они начали разговаривать между собой.
      - Я к тебе поутру еще послала записку, - начала Мари.
      - Я бы сейчас и приехала, - отвечала Фатеева (голос ее был тих и печален), - но мужа не было дома; надобно было подождать и его и экипаж; он приехал, я и поехала.
      - А в каком он расположении духа теперь? - спросила Мари.
      - По обыкновению.
      - Это нехорошо.
      - Очень! - подтвердила Фатеева и вздохнула. - Получаешь ты письма из Москвы? - спросила она, как бы затем, чтобы переменить разговор.
      - О, maman мне пишет каждую неделю, - отвечала Мари.
      - А из Коломны пишут? - спросила Фатеева, и на печальном лице ее отразилась как бы легкая улыбка.
      - Пишут, - отвечала Мари с вспыхнувшим взором.
      Павла точно кинжалом ударило в сердце. К чему этот безличный вопрос и безличный ответ? Он, кроме уж любви, начал чувствовать и мучения ревности.
      Вошла Анна Гавриловна.
      - Ну, гости дорогие, пожалуйте-ко в сад! Наш младенчик, может быть, заснет, - сказала она. - В комнату бы вам к Марье Николаевне, но там ничего не прибрано.
      - У меня хаос еще совершенный, - подтвердила и та.
      - В саду очень хорошо, - произнесла своим тихим голосом Фатеева.
      - Угодно вам, mon cousin, идти с нами? - обратилась Мари с полуулыбкой к Павлу.
      - Если позволите! - отвечал тот, явно тонируя.
      Все пошли.
      В саду Фатеева и Мари, взявшись под руку, принялись ходить по высокой траве, вовсе не замечая, что платья их беспрестанно зацепляются за высокий чертополох и украшаются репейниковыми шишками. Между ними, видимо, начался интересный для обеих разговор. Павел, по необходимости, уселся на довольно отдаленной дерновой скамейке; тихая печаль начала снедать его душу. "Она даже и не замечает меня!" - думал он и невольно прислушивался хоть и к тихим, но долетавшим до него словам обеих дам. М-me Фатеева говорила: "Это такой человек, что сегодня раскается, а завтра опять сделает то же!" Сначала Мари только слушала ее, но потом и сама начала говорить. Из ее слов Павел услышал: "Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не могу!" Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.
      Дамы наконец находились, наговорились и подошли к нему.
      - Pardon, cousin*, - сказала ему Мари, но таким холодно-вежливым тоном, каким обыкновенно все в мире хозяйки говорят всем в мире гостям.
      ______________
      * Извините, кузен (франц.).
      Павел не нашелся даже, что и ответить ей.
      - О чем это вы мечтали? - спросила его гораздо более ласковым образом m-me Фатеева.
      Павел тут только заметил, что у нее были превосходные, черные, жгучие глаза.
      - Женщины воображают, что если мужчина молчит, так он непременно мечтает! - отвечал он ей насмешливо, а потом, обратившись к Мари, прибавил самым развязным тоном: - Adieu,* кузина!
      ______________
      * Прощайте (франц.).
      - Уже?.. - проговорила она. - Вы, смотрите же, ходите к нам чаще!
      - Я готов хоть каждый день: я так люблю дядю! - отвечал Павел слегка дрожащим голосом.
      - Каждый день ходите, пожалуйста, - повторила Мари, и Павлу показалось, что она с каким-то особенным выражением взглянула на него.
      M-me Фатеевой он поклонился сухо: ему казалось, что она очень много отвлекла от него внимание Мари. Когда он пошел домой, теплая августовская ночь и быстрая ходьба взволновали его еще более; и вряд ли я даже найду красок в моем воображении, чтобы описать то, чем представлялась ему Мари. Она ему являлась ангелом, эфиром, плотью, жгучею кровью; он хотел, чтобы она делилась с ним душою, хотел наслаждаться с ней телом. Когда он возвратился, то его встретила, вместо Ваньки, жена Симонова. Ванька в последнее время тоже завел сердечную привязанность к особе кухарки, на которой обещался даже жениться, беспрестанно бегал к ней, и жена Симонова (женщины всегда бывают очень сострадательны к подобным слабостям!) с величайшей готовностью исполняла его должность.
      - Ну, Аксинья, - сказал ей Павел, - я какую барышню встретил, кузину свою, просто влюбился в нее по уши!
      - Да разве уж вы знаете это? - спросила его та с улыбкой.
      - Знаю, все знаю! - воскликнул Павел и закрыл лицо руками.
      XIII
      КОШКИ И МЫШОНОК
      Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после того кивал им приветливо головой и говорил:
      - Ну, ступайте: я уж устал и улягусь!
      Все переходили по недоделанному полу в комнату Мари, которая оказалась очень хорошенькой комнатой, довольно большою, с итальянским окном, выходившим на сток двух рек; из него по обе стороны виднелись и суда, и мачты, и паруса, и плашкотный мост, и наконец противоположный берег, на склоне которого размещался монастырь, окаймленный оградою с стоявшими при ней угловыми башнями, крытыми черепицею, далее за оградой кельи и службы, тоже крытые черепицей, и среди их церкви и колокольни с серебряными главами и крестами. Нет сомнения, что ландшафт этот принадлежал к самым обыкновенным речным русским видам, но тем не менее Павлу, по настоящим его чувствованиям, он показался райским. Стены комнаты были оклеены только что тогда начинавшими входить в употребление пунцовыми суконными обоями; пол ее был покрыт мягким пушистым ковром; привезены были из Новоселок фортепьяно, этажерки для нот и две - три хорошие картины. Все это придумала и устроила для дочери Анна Гавриловна. Бедный Еспер Иваныч и того уж не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он еще был здоров, он поместил бы ее как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
      - Да, хорошо, хорошо! - скажет он только.
      Мари очень любила вышивать шерстями по канве. Павел не мог довольно налюбоваться на нее, когда она сидела у окна, с наклоненною головой, перед пяльцами. Белокурые волосы ее при этом отливали приятным матовым светом, белые руки ходили по канве, а на переплете пялец выставлялся носок ее щеголеватого башмака. Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
      Однажды он, в волнении чувств, сел за фортепьяно и взял несколько аккордов.
      - Ты играешь? - спросила его Мари, уставив на него с некоторым удивлением свои голубые глаза.
      - Играю, - отвечал Павел и начал наигрывать знакомые ему пьесы с чувством, какое только было у него в душе.
      Мари слушала.
      - Ты очень мило играешь, - сказала она, подходя и опираясь у него за стулом.
      Павел обернулся к ней; лица их встретились так близко, что Павел даже почувствовал ее дыхание.
      - Но ты совсем музыки не знаешь: играешь совершенно без всяких правил, - проговорила Мари.
      - Зачем тут правила!.. - воскликнул Павел.
      - Затем, что у тебя выходит совсем не то, что следует по нотам.
      Павел сделал не совсем довольную мину.
      - Ну, так учите меня! - сказал он.
      - А ты будешь ли слушаться? - спросила Мари с улыбкою.
      - Вас-то?.. Господи, я скорей бога не послушаюсь, чем вас! - проговорил Павел.
      Мари при этом немного покраснела.
      - Ну, вот давай, я тебя стану учить; будем играть в четыре руки! сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
      Он готов был бы в эти минуты всю остальную жизнь отдать, чтобы только иметь право обнять и расцеловать ее.
      - Ну, начинай! - продолжала Мари.
      Павел начал, но от волнения, а также и от неуменья, безбожно ошибался.
      - Это нельзя! - сказала Мари, останавливая свою игру. - Ты ужасно что такое играешь!
      - Вы никогда не будете в четыре руки играть верно! - вмешалась в разговор Фатеева.
      - Отчего же? - спросила, обертываясь к ней, Мари.
      - Оттого, что твой кавалер очень пылко играет, а ты очень холодно.
      В тоне голоса m-me Фатеевой слышалось что-то особенное.
      - А вы, chere amie, сегодня очень злы! - сказала ей Мари и сама при этом покраснела. Она, кажется, наследовала от Еспера Иваныча его стыдливость, потому что от всякой малости краснела. - Ну, извольте хорошенько играть, иначе я рассержусь! - прибавила она, обращаясь к Павлу.
      - Я все готов сделать, чтобы вы только не рассердились! - сказал он и в самом деле проиграл пьесу без ошибки.
      Мари, перестав играть, несколько времени сидела задумчиво.
      - Знаешь что, - начала она неторопливо, - мне мой музыкальный учитель говорил, что музыка без правил все равно, что человек без ума.
      - И ваше такое же мнение? - спросил ее Павел.
      - И мое такое же, - отвечала Мари с своей обычной, доброй улыбкой.
      - Ну, в таком случае, я буду играть по правилам, - сказал Павел, - но только вы же меня и учите; мне не у кого брать уроки.
      - Хорошо! - произнесла Мари протяжно, и действительно после того они каждый вечер стали заниматься музыкой часа по два.
      Павел, несмотря на чувствуемое столь милое и близкое соседство, несмотря на сжигающий его внутри огонь, оказался самым внимательным учеником. Такого рода занятия их прежде всего наскучили m-me Фатеевой.
      - Когда же вы прекратите вашу музыку? Я наконец умираю со скуки! воскликнула она.
      - Pardon, chere amie!* - сказала Мари, как бы спохватившись. - Вы совсем уж почти без ошибки играете, - прибавила она не без кокетства Павлу.
      ______________
      * Простите, дорогой друг! (франц.).
      - Только то и требовалось доказать! - отвечал он, пришедший в восторг от ее взгляда.
      По случаю французского языка тоже вышла история в этом роде. Вихров раз пришел и застал, что Мари читает m-me Фатеевой вслух французский роман. Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не понимал того, что читала Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, - и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено. "Что же я за невежда!" - думал он и, придя домой, всю ночь занимался французским языком; на следующую ночь - тоже, так что месяца через два он почти всякую французскую книжку читал свободно.