Люди сороковых годов

      - Перевяжите его хорошенько! - воскликнул было Вихров, но на это приказание его в толпе никто даже и не пошевелился, а только послышался глухой говор в народе.
      - Поганое дело этакое заставляете делать, за неволю так вышло! раздалось почти у самого его уха.
      - Всех бы их самих, барь-то, этак перерубить! - проговорил на это другой голос.
      Вихров вспыхнул: кровь покойного отца отозвалась в нем.
      - Кто тут говорит, что всех бар перерубить надо? Кто? Выходи сюда! крикнул он.
      Толпа сейчас же отшатнулась от него.
      - Выходите и убивайте меня, если только сам я дамся вам живой! прибавил он и, выхватив у стоящего около него мужика заткнутый у него за поясом топор, остановился молодцевато перед толпой; фуражка с него спала в эту минуту, и курчавые волосы его развевались по ветру.
      - Что случилось, того не воротишь, - доламывайте моленную сейчас же! кричал он звучным голосом.
      Мужики не двигались.
      - Говорят вам, сейчас же! - повторил Вихров уже с пеною у рта.
      - Нет, ваше высокоблагородие, мы ломать больше моленной не будем, произнес тот старик, который спрашивал его, за что начальство на них разгневалось.
      - Вы не будете, - ну, так я ее буду ломать. Любезные! - крикнул он, заметив в толпе писаря удельного и кучера своего. - Будемте мы с вами ломать, - берите топоры и полезайте за мною, по двадцати пяти рублей каждому награды!
      Кучер и писарь сейчас же взяли у стоявших около них раскольников топоры, которые те послушно им отдали, - и взлезли за Вихровым на моленную. Втроем они стали катать бревно за бревном. Раскольники все стояли около, и ни один из них не уходил, кроме только головы, который куда-то пропал. Он боялся, кажется, что Вихров что-нибудь заставит его сделать, а сделать - он своих опасался.
      - Послушайте, братцы, - произнес Вихров, переставая работать и несколько приходя в себя от ударившей его горячки в голову, - я должен буду составить протокол, что я ломал все сам и что вы мне не повиновались; к вам опять пришлют войско на постой, уверяю вас!
      - Да что, братцы, ломайте, - что это вы затеяли! - произнес вдруг голова, откуда-то появившийся и заметивший, что толпа начинала уже немного сдаваться.
      - Повинуйтесь, дружки мои, властям вашим! - проголосила за ним одна из старух-девиц, успевшая в эту сумятицу стащить еще две - три иконы.
      - Пойдемте, - проговорили прежние же плотники, и через несколько минут они опять появились на срубе моленной и стали ее раскатывать.
      Вихров, утомленный трудами своими и всею этою сценою и видя, что моленная вся уже почти была разломана, снова возвратился в свой приказ, но к нему опять пришел голова.
      - Как же насчет икон и колокола, ваше высокородие, прикажете? - спросил он.
      - В губернский город, в консисторию их надобно отправить, - отвечал Вихров.
      - Что там с ними будут делать, осмелюсь спросить, ваше высокородие? продолжал голова.
      - А рассмотрят: нет ли в них чего противного вере, и возвратят их вам.
      - Нет, ваше высокородие, - возразил голова, - сколько вот мы наслышаны, моленных сломано много, а мало что-то икон возвращают. Разве кто денег даст, так консисторские чиновники потихоньку отдают иконы по две, по три.
      - Ну, да которые вам нужны были, вы тоже побрали их себе, - заметил Вихров.
      - Да это, благодарим милость вашу, было немножко, - отвечал с улыбкою голова. - То, ваше высокородие, горестно, что иконы все больше родительского благословения, - и их там тоже, как мы наслышаны, не очень хранят, в сарай там али в подвал даже свалят гуртом: сырость, прель, гадина там разная, кровью даже сердце обливается, как и подумаешь о том.
      - Я вам выхлопочу очень скоро, чтобы их рассмотрели, но как же, однако, ты их доставишь?
      - Да уж буду милости просить, что не позволите ли мне взять это на себя: в лодке их до самого губернского города сплавлю, где тут их на телеге трясти - все на воде-то побережнее.
      - Что же - в барках, что ли?
      - Да-с, у меня этакая лодка большая есть, парусная, я и свезу в ней, а вам расписку дам на себя, что взялся справить это дело.
      - Только ведь это надо сейчас же!
      - Да мы сейчас же, судно у меня готово, совсем снаряжено, - проговорил голова, очень довольный, что ему позволили самому до города довезти святыню.
      Через несколько времени в селе снова раздался вой и стон. Это оплакивали уносимые иконы. Сам голова, с чисто-начисто вымытыми руками и в совершенно чистой рубашке и портах, укладывал их в новые рогожные кули и к некоторым иконам, больше, вероятно, чтимым, прежде чем уложить их, прикладывался, за ним также прикладывались и некоторые другие мужики. Когда таким образом было сделано до тридцати тюков, их стали носить в лодку и укладывать на дно; переносили их на пелене, пришитой к двум шестам, на которых обыкновенно раскольники носят гробы своих покойников. Носившие мужики обнаруживали то же благоговение, как и голова, который побежал домой, чтобы перекусить чего-нибудь и собраться совсем в дорогу. Наконец лодка была совсем нагружена и плотно закрыта рогожками сверху, парус на ней подняли, четверо гребцов сели в подмогу ему грести, а голова, в черном суконном, щеголеватом полушубке и в поярковой шапке, стал у руля.
      Почти все жители высыпали на улицу; некоторые старухи продолжали тихонько плакать, даже мальчишке стояли как-то присмирев и совершенно не шаля; разломанная моленная чернела своим раскиданным материалом. Лодка долго еще виднелась в перспективе реки...
      Вихров пришел домой и дописал письмо к Мари.
      "Все кончено, я, как разрушитель храмов, Александр Македонский, сижу на развалинах. Смирный народ мой поершился было немного, хотели, кажется, меня убить, - и я, кажется, хотел кого-то убить. Завтра еду обратно в губернию. На душе у меня очень скверно".
      XI
      ЮЛИЯ И ГРУНЯ
      Дома Вихрова ужасно ожидали. Груня вскрикнула даже, когда увидела, что он на почтовой тройке в телеге подъехал к крыльцу, - и, выбежав ему навстречу, своими слабыми ручонками старалась высадить его из экипажа.
      - Барин, я думала, что вы уж и не приедете совсем, - говорила она задыхающимся от радости голосом. - Благодарю покорно, что вы мне написали, прибавила она и поцеловала его в плечо.
      - Я знал, что ты будешь беспокоиться обо мне, - отвечал Вихров.
      - Ужас, барин, чего-чего уж не передумала! Вы другой раз, как поедете, так меня уж лучше вместо лакея возьмите с собой.
      - Как это на следствие с горничной ехать - это противозаконно, возразил Вихров.
      - Да я мальчиком, барин, оденусь; я уж примеривала с верхнего мальчика чепан, никак меня не отличить от мужчины - ужасно похожа!
      - А что верхние? - спросил Вихров.
      - Ничего-с!.. Барышня-то была нездорова. Все по вас тоже, говорят, скучает.
      - По мне?
      - Да-с. Ей-богу, люди их смеялись: "Что, говорят, ваш барин - женится ли на нашей барышне?.. Она очень влюблена в него теперь".
      - И что же ты на это сказала?
      - Я говорю: "Наш барин никогда и ни на ком не женится!"
      - Отчего ж ты так думаешь? - спросил ее Вихров с улыбкою.
      - Оттого, барин, куда же вам меня-то девать будет? Вам жаль меня будет: вы добрый.
      Вопрос этот в первый еще раз представлялся Вихрову с этой стороны: что если он в самом деле когда-нибудь вздумает жениться, что ему с Груней будет делать; деньгами от нее не откупишься!
      "Э, - подумал он, - где мне, бобылю и скитальцу, жениться", - и то же самое высказал и вслух:
      - Не бойся, никогда и ни на ком не женюсь.
      - Ну, вот, барин, благодарю покорно, - сказала Груня и поцеловала опять его в плечо.
      - А то, барин, еще умора... - продолжала она, развеселившись, - этта верхний-то хозяин наш, Виссарион Ардальонович встретил меня в сенях; он наглый такой, ни одной девушки не пропустит... "Что, говорит, ты с барином живешь?" - "Живу, - говорю я, - где же мне жить, как не у барина?" - "Нет", - говорит, - и, знаете, сказал нехорошее. "Нет уж, говорю, - это извините, барин наш не в вас!" - "Ну, коли он не такой, так я за тобой стану волочиться". Я взяла да кукиш ему и показала; однако он тем не удовольствовался: кухарку свою еще подсылал после того; денег ужас сколько предлагал, чтобы только я полюбила его... Я ту так кочергой из кухни-то прогнала, что чудо!
      - Что ж ты нравишься, что ли, ему очень?
      - Не знаю, зачем уж так я оченно ему нужна; точно мало еще к нему разных мамзелей его ходит.
      - А много?
      - Много!.. Прескверный насчет этого мужчина.
      В это время сверху пришел к Вихрову посол.
      - Шлет уж - не терпится! - сказала Груня с гримаской, увидя горничную Юлии Ардальоновны.
      - Барышня велела поздравить вас с приездом, - проговорила та, - и сказать вам, что если вы не очень устали, так пожаловали бы к ним: они весьма желают вас видеть.
      - Хорошо, скажи, что приду, - отвечал Вихров.
      Груня сделала при этом не совсем довольное личико, впрочем, молча и с покорностью пошла подавать барину умываться и одеваться.
      Он, придя наверх, действительно застал Юлию больной. Она сидела на кушетке, похудевшая, утомленная, но заметно с кокетством одетая. При входе Вихрова она кинула на него томный взгляд и очень слабо пожала ему руку.
      - Вы больны? - спросил ее Вихров, почему-то сконфуженный ее печальным видом.
      - Да, немножко, - отвечала Юлия, а сама между тем с таким выражением взяла себя за грудь, которым явно хотела показать, что, напротив, - множко.
      - Чем же, собственно? - спросил Вихров, садясь от нее довольно далеко.
      - Я не спала все это время, а потому сил совершенно нет, - отвечала Юлия, устремляя на Вихрова нежный взор.
      Он, со своей стороны, просто не знал - куда себя и девать.
      - Послушайте, Вихров, - начала Юлия, - скажите мне, могу я вас считать себе другом?
      - Сколько вам угодно! - отвечал он, стараясь придать начинающемуся разговору шутливый тон.
      - И вы будете со мной откровенны? - продолжала Юлия.
      - В чем могу! - отвечал Вихров, пожимая плечами.
      - Скажите, - говорила Юлия (она в это время держала глаза опущенные вниз), - вы кроме Фатеевой не любили и не любите никакой другой женщины?
      - Любил! - отвечал Вихров односложно.
      - Но надеюсь, - продолжала Юлия, - что в этом случае ваш вкус не унизился до какой-нибудь госпожи - очень уж невысокого происхождения?
      Вихров при этом взглянул на Юлию: он догадался, что она намекает ему на Грушу, - и ему вздумалось немного подшутить над ней за ее барскую замашку.
      - А отчего же и не унизиться? - спросил он.
      - Да потому что... - отвечала Юлия, вся вспыхнув и пожимая плечами, интересного тут ничего нет... может быть, впрочем, это только какое-нибудь временное увлечение?
      - Может быть и временное, - отвечал загадочно Вихров.
      Юлия не знала - как и понять его. Насчет Груши ей разболтал и этим очень обеспокоил ее брат Виссарион.
      - Никогда он на тебе не женится, - бухнул он ей прямо, - потому что у него дома есть предмет страсти.
      Юлия вопросительно посмотрела на брата.
      - Я пятьсот рублей предлагал, чтобы получить только взаимность, - не приняла.
      Виссарион более вящего доказательства не полагал и нужным прибавлять со своей стороны.
      - Может быть - ты не нравишься ей, - проговорила Юлия, потупляясь.
      - Ну да, не нравишься... Нравятся им только деньги, а если не берет, значит - с той стороны дают больше.
      Тысячи мрачных мыслей наполнили голову Юлии после разговора ее с братом. Она именно после того и сделалась больна. Теперь же Вихров говорил как-то неопределенно. Что ей было делать? И безумная девушка решилась сама открыться в чувствах своих к нему, а там - пусть будет, что будет!
      - Послушайте, - начала она, побледнев вся в лице, - за то, что вы мне открыли вашу тайну...
      Какую ей Вихров тайну открыл - неизвестно.
      - Я сама вам открою тайну.
      Вихров понял, куда начинал склоняться разговор - и очень этого испугался. Главное, он недоумевал: остановить ли Юлию, чтобы она не открывала ему тайны; если же не остановить ее, то что ей сказать на то? К счастью его, разговор этот перервал возвратившийся домой Виссарион.
      - А, изволили прибыть?.. - воскликнул он не без удовольствия и в то же время мельком взглянув на сестру, сидевшую в какой-то сконфуженной и недовольной позе. Недовольна Юлия была, по преимуществу, его приходом.
      - Вы там, батюшка, говорят, чудеса напроизводили, - продолжал инженер, - бунт усмирили, смертоубийство открыли!
      - Было все это отчасти, - отвечал Вихров.
      - А губернатора видели?
      - Нет еще.
      - Так как же это?
      - А так же, завтра успею.
      - Этого нельзя, - воскликнул Захаревский, - со следствия вы должны были бы прямо проехать к нему; поезжайте сейчас, а то он узнает это - и бог знает как вас распудрит.
      - Пусть себе, очень мне нужно! - сказал сначала Вихров, но потом подумал, что инженер может опять куда-нибудь уехать, и он снова останется с Юлией вдвоем, и она ему сейчас же, конечно, откроет тайну свою.
      - В самом деле, я съезжу, - проговорил он, вставая.
      Юлия обратила на него умоляющий взор.
      - Поезжайте, поезжайте! - говорил Захаревский.
      Юлия спросила его тихим голосом:
      - А к нам еще придете?
      - Может быть, - отвечал Вихров и проворно ушел.
      - Что, поразила его грустным своим видом? - спросил Захаревский сестру.
      Та рассердилась на это.
      - Что это у тебя за глупые шутки надо мной!
      - Не шутки, а, право, уж скучно на все это смотреть! - отвечал с сердцем инженер.
      К губернатору Вихров, разумеется, не поехал, а отправился к себе домой, заперся там и лег спать. Захаревские про это узнали вечером. На другой день он к ним тоже не шел, на третий - тоже, - и так прошла целая неделя. Захаревские сильно недоумевали. Вихров, в свою очередь, чем долее у них не бывал, тем более и более начинал себя чувствовать в неловком к ним положении; к счастию его, за ним прислал губернатор.
      Вихров сейчас же поспешил к нему поехать.
      Начальник губернии в это время сидел у своего стола и с мрачным выражением на лице читал какую-то бумагу. Перед ним стоял не то священник, не то монах, в черной рясе, с худым и желто-черноватым лицом, с черными, сверкающими глазами и с густыми, нависшими бровями.
      Окончив чтение бумаги, губернатор порывисто позвонил.
      В кабинет вбежал адъютант.
      - Что же Вихрова мне? - произнес сердито начальник губернии.
      - Он здесь, ваше превосходительство, - отвечал адъютант.
      - Позовите его сюда!
      Вихров вошел.
      Лицо губернатора приняло более ласковое выражение.
      - Здравствуйте, любезнейший, - сказал он, - потрудитесь вот с отцом Селивестром съездить и открыть одно дело!.. - прибавил он, показывая глазами на священника и подавая Вихрову уже заранее приготовленное на его имя предписание.
      Тот прочел его.
      - Когда же ехать туда надо? - спросил он священника.
      - Сейчас же! - отвечал тот ему сурово. - В воскресенье они были для виду у меня в единоверии; а завтра, на Петров день, сбегутся все в свою моленную.
      - Тут становой им миротворит. Моленная должна быть запечатана, а он ее держит незапечатанною; его хорошенько скрутить надобно! - приказывал губернатор.
      Вихров молчал: самое поручение было сильно ему не по душе, но оно давало ему возможность уехать из города, а возвратившись потом назад, снова начать бывать у Захаревских, - словом, придать всему такой вид, что как будто бы между ним и Юлией не происходило никакого щекотливого разговора.
      - С богом, поезжайте, - сказал ему губернатор.
      Вихров раскланялся и вышел. Священник тоже последовал за ним.
      - Не угодно ли вам будет со мной ехать, на моей паре? - сказал он, нагоняя Вихрова на улице.
      - А это далеко?
      - Нет, одна пряжка всего.
      - Хорошо!
      Согласием этим священник, кажется, остался очень доволен.
      - Вам будет без сумнения, да и мне тоже! - говорил он. - А вот и кони мои, - прибавил он, показывая на ехавшую по улице пару, которою правил, должно быть, работник.
      Вихров шел быстро; священник не отставал от него: он, по всему заметно было, решился ни на минуту не выпускать его из глаз своих.
      - А кто такой становой у вас? - спросил его Вихров.
      - Огарков, переведенный к нам из другой губернии, - отвечал священник.
      - Ах, боже мой, Огарков! - воскликнул Вихров.
      Оказалось, что это был муж уже знакомой нам становой, переведенный в эту губернию тоже по рекомендации Захаревских.
      - У него жена, - этакая толстая и бойкая? - спросил Вихров.
      - Она самая и есть, - отвечал священник. - Пострамленье кажись, всего женского рода, - продолжал он, - в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет... Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или мужика. "Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!" Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и глядит на это.
      При таком описании образ милой становой, как живой, нарисовался в воображении Вихрова.
      - Ужасная она госпожа, - знаю я ее! - проговорил он.
      Груня чрезвычайно удивилась, когда увидела, что барин возвратился с священником.
      - Я опять сейчас, Груша, уезжаю, - сказал он ей.
      - Вот тебе раз! - произнесла она испуганным голосом.
      - И тебя никак уже не могу взять с собой, потому что еду с священником, - шутил Вихров.
      - Где уж, если с священником... А куда же вы едете?.. Опять к раскольникам?
      - Опять к раскольникам.
      - Ну, что, барин, вы нарочно, должно быть, напрашиваетесь, чтобы кутить там с раскольническими девушками: у них там есть прехорошенькие!
      - Есть недурные! - шутил Вихров и, чтобы хоть немножко очистить свою совесть перед Захаревскими, сел и написал им, брату и сестре вместе, коротенькую записку: "Я, все время занятый разными хлопотами, не успел побывать у вас и хотел непременно исполнить это сегодня; но сегодня, как нарочно, посылают меня по одному экстренному и секретному делу - так что и зайти к вам не могу, потому что за мной, как страж какой-нибудь, смотрит мой товарищ, с которым я еду".
      Священник все это время, заложив руки назад, ходил взад и вперед по зале - и в то же время, внимательно прислушиваясь к разговору Вихрова с горничной, хмурился; явно было, что ему не нравились слышимые им в том разговоре шутки.
      XII
      ЕДИНОВЕРЦЫ{263}
      Уже ударили к вечерне, когда наши путники выехали из города. Работник заметно жалел хозяйских лошадей и ехал шагом. Священник сидел, понурив свою сухощавую голову, покрытую черною шляпою с большими полями. Выражение лица его было по-прежнему мрачно-грустное: видно было, что какие-то заботы и печали сильно снедали его душу.
      - Вы давно, батюшка, в единоверие перешли? - спросил его Вихров.
      - Седьмой год-с, - отвечал священник.
      - Что же за цель ваша была?
      - Сначала овдовел, лишился бесценной и незаменимой супруги, так что жить в городе посреди людских удовольствий стало уже тяжко; а другое - и к пастве божией хотелось покрепче утвердить отшатнувшихся, но все что-то ничего не могу сделать в том.
      - Стало быть, единоверие они не искренно принимают? - заметил Вихров.
      - Хе, искренно!.. - грустно усмехнулся священник. - По всей России это единоверие - один только обман и ложь перед правительством! Нами, пастырями, они нисколько не дорожат, - продолжал он, и взор его все мрачней и мрачней становился: - не наживи я - пока был православным священником - некоторого состояния и не будь одинокий человек, я бы есть теперь не имел что: придешь со славой к богатому мужику - копейку тебе дают!.. Уж не говоря то, что мы все-таки тем питаемся, - обидно то даже по сану твоему: я не нищий пришел к нему, а посланник божий!.. Я докладывал обо всем этом владыке... "Что ж, говорит, терпи, коли взял этот крест на себя!"
      - Зачем было и вводить это единоверие? Наперед надобно было ожидать, что будет обман с их стороны.
      - Как зачем? - спросил с удивлением священник. - Митрополит Платон вводил его и правила для него писал; полагали так, что вот они очень дорожат своими старыми книгами и обрядами, - дали им сие; но не того им, видно, было надобно: по духу своему, а не за обряды они церкви нашей сопротивляются.
      - В чем же дух-то этот состоит? - спросил Вихров.
      Священник еще больше нахмурил при этом лицо свое.
      - В глупости их, невежестве и изуверстве нравов, - проговорил он, главная причина, законы очень слабы за отступничество их... Теперь вот едем мы, беспокоимся, трудимся, составим акт о захвате их на месте преступления, отдадут их суду - чем же решат это дело? "Вызвать, говорят, их в консисторию и сделать им внушение, чтобы они не придерживались расколу".
      - Но что же и сделать за то больше? - спросил Вихров.
      - Как что? - произнес мрачно священник. - Ведь это обман, измена с их стороны: они приняли единоверие - и будь единоверцами; они, значит, уклоняются от веры своей, - и что за перемену нашей веры на другую бывает, то и им должно быть за то.
      - Ну, прекрасно-с, это в отношении единоверцев - их можно считать отступниками от раз принятой веры; но тогда, разумеется, никто больше из расколу в единоверие переходить не будет; как же с другими-то раскольниками сделать?
      - Ежели бы я был член святейшего синода, - отвечал священник, - то я прямо подал бы мнение, что никакого раскола у нас быть совсем не должно! Что он такое за учение? На каком вселенском соборе был рассматриваем и утверждаем?.. Значит, одно только невежество в нем укрывается; а дело правительства - не допускать того, а, напротив, просвещать народ!
      - А народ не хочет принимать этого просвещения?
      - Карай его лучше за то, но не оставляй во мраке... Что ежели кто вам говорил, что есть промеж них начетчики: ихние попы, и пастыри, и вожди разные - все это вздор! Я имел с ними со многими словопрение: он несет и сам не знает что, потому что понимать священное писание - надобно тоже, чтоб был разум для того готовый.
      - Однако у Христа первые апостолы были простые рыбари.
      - Тогда они устно слышали от него учение, а мы ныне из книг божественных оное почерпаем: нас, священников, и философии греческой учили, и риторике, и истории церкви христианской, - нам можно разуметь священное писание; а что же их поп и учитель - какое ученье имел? Он - такой же мужик, только плутоватей других!
      - Что же, вы говорили когда-нибудь об этом раскольникам?
      - Сколько раз!.. Прямо им объяснял: "Смотрите, говорю, - нет ни единого царя, ни единого дворянина по вашему толку; ни един иностранец, переходя в православие, не принял раскола вашего. Неужели же все они глупее вас!"
      - Что ж они отвечали на то? - спросил Вихров с любопытством.
      Священник при этом вопросе вздохнул.
      - "Оттого, говорят, что на вас дьявол снисшел!" - "Но отчего же, говорю, на нас, разумом светлейших, а не на вас, во мраке пребывающих?" "Оттого, говорят, что мы живем по старой вере, а вы приняли новшества", - и хоть режь их ножом, ни один с этого не сойдет... И как ведь это вышло: где нет раскола промеж народа, там и духа его нет; а где он есть - православные ли, единоверцы ли, все в нем заражены и очумлены... и который здоров еще, то жди, что и он будет болен!
      Покуда священник говорил все это суровым голосом, а Вихров слушал его, - они, как нарочно, проезжали по чрезвычайно веселой местности: то по небольшому сосновому леску, необыкновенно чистому и редкому, так что в нем можно было гулять - как в роще; то по низким полянам, с которых сильно их обдавало запахом трав и цветов. Солнце уже садилось, соловей где-то отчаянно свистал. Леменец работник, в своем зипуне, с своими всклоченными, белокурыми волосами, выбивающимися из-под худой его шапенки, как бы в противоположность своему суровому и мрачному хозяину, представлял из себя чрезвычайно добродушную фигуру. У Вихрова было хорошо на душе оттого, что он услыхал от священника, что если они и захватят на молитве раскольников, то тех только позовут в консисторию на увещевание, а потому он с некоторым даже любопытством ожидал всех грядущих сцен.
      Лошади, вероятно, почуявшие близость дома, побежали быстрей.
      - Недалеко, видно? - спросил Вихров священника, не обращавшего никакого внимания ни на прекрасный вечер, ни на красивую местность, ни на соловья.
      - Недалеко; вон село наше, - отвечал он, показывая на стоящее несколько в стороне село. - Вы уж у меня и остановиться извольте на квартире, прибавил он.
      - Очень хорошо, - отвечал Вихров, и потом не удержался и сказал: - Вы, кажется, и меня немного подозреваете - как бы я не перешел в раскол?
      - Нет, не то что подозреваю, - отвечал священник угрюмо, - а что если остановитесь в другом месте, то болтовня сейчас пойдет по селу: что чиновник приехал!.. Они, пожалуй, и остерегутся, и не соберутся к заутрени.
      - Так вы меня этак поспрятать хотите! - проговорил Вихров.
      - Да, поспрячу, - отвечал священник, и в самом деле, как видно, намерен был это сделать, - потому что хоть было уже довольно темно, он, однако, велел работнику не селом ехать, а взять объездом, и таким образом они подъехали к дому его со двора.
      Введя в комнаты своего гостя, священник провел его в заднюю половину, так чтобы на улице не увидели даже огня в его окнах - и не рассмотрели бы сквозь них губернаторского чиновника.
      - Но завтра нам надобно будет хоть какого-нибудь десятского взять с собой, - сказал ему Вихров.
      - А вот я сейчас схожу за сельским старостой, - сказал священник и, уходя, плотно-плотно притворил дверь в сенях, а затем в весьма недолгом времени возвратился, приведя с собой старосту.
      Вихров сказал тому, что он завтра с ним чуть свет пойдет, но куда именно - не пояснил того.
      - Слушаю-с, - сказал староста и хотел было уйти.
      Но священник остановил его.
      - Нет, любезный, ты ночуй уж здесь - у меня; пойди ко мне в избу.
      Староста усмехнулся только на это, впрочем, послушался его и пошел за ним в избу, в которую священник привел также и работника своего, и, сказав им обоим, чтобы они ложились спать, ушел от них, заперев их снаружи.
      - Вот этак лучше - посидят и не разболтают никому! - проговорил он.
      С Вихровым священник (тоже, вероятно, из опасения, чтобы тот не разболтал кому-нибудь) лег спать в одной комнате и уступил даже ему свою под пологом постель, а сам лег на голой лавке и подложил себе только под голову кожаную дорожную подушку. Ночь он всю не спал, а все ворочался и что-то такое бормотал себе под нос. Вихрову тоже не спалось от духоты в комнате и от клопов, которыми усыпана была хозяйская постель. Часа в четыре, наконец, раздался сухой, как бы великопостный звон в единоверческой церкви. Вихров открыл глаза - он только что перед тем вздремнул было. Священник стоял уже перед ним совсем одетый.
      - Пойдемте, пора! - сказал он Вихрову.
      Тот мигом оделся в свой вицмундир.
      Староста и работник тоже были выпущены. Последний, с явно сердитым лицом, прошел прямо на двор; а староста по-прежнему немного подсмеивался над священником. Вихров, священник и староста отправились, наконец, в свой поход. Иерей не без умысла, кажется, провел Вихрова мимо единоверческой церкви и заставил его заглянуть даже туда: там не было ни одного молящегося.
      - Как много прихожан-то! - сказал он с усмешкой. - А ведь звоном-то почесть колокол разбили, а туды и без зову божьего соберутся.
      Звон до самого своего возвращения он наказал дьячку не прекращать и повел за собой Вихрова и старосту. Сначала они шли полем по дороге, потом пошли лугом по берегу небольшой реки.
      Священник внимательнейшим образом осматривал все тропинки, которыми они проходили.
      - Много их тут сегодня прошло: след на следе так и лепится! - говорил он. - И мостик себе даже устроили! - прибавил он, показывая Вихрову на две слеги, перекинутые через реку.
      - Слышите! - воскликнул он вдруг, показывая рукой в одну сторону. - Это ведь служба их идет!
      С той стороны в самом деле доносилось пение мужских и женских голосов; а перед глазами между тем были: орешник, ветляк, липы, березы и сосны; под ногами - высокая, густая трава. Утро было светлое, ясное, как и вчерашний вечер. Картина эта просто показалась Вихрову поэтическою. Пройдя небольшим леском (пение в это время становилось все слышнее и слышнее), они увидели, наконец, сквозь ветки деревьев каменную часовню.
      - Не хуже нашего единоверческого храма! - произнес священник, показывая глазами Вихрову на моленную. - Ну, теперь ползком ползти надо; а то они увидят и разбегутся!.. - И вслед за тем он сам лег на землю, легли за ним Вихров и староста, - все они поползли.
      Священник делал все это с явным увлечением, а Вихрову, напротив, казалось смешно и не совсем честно его положение. Он поотстал от священника. Староста тоже рядом с ним очутился.
      - Беда какой строгий священник, - шепнул он Вихрову.
      - Что же? - спросил Вихров.
      - Попервоначалу-то, как поступил, так на всех раскольников, которые в единоверие перешли, епитимью строгую наложил - и чтобы не дома ее исполняли, а в церкви; - и дьячка нарочно стеречь ставил, чтобы не промирволил кто себя.
      - Зачем же народ, зная, что он такой строгий, в моленную еще к себе собирается? - говорил Вихров.
      - Да поди ты вот - глупость-то наша крестьянская: обмануть все думают его! Ну, где тут, обманешь ли эка-то! - отвечал староста.
      В это время они были около самого уже храма.
      Священник проворно поднялся на ноги и загородил собой выход из моленной.
      - Подползайте скорей, - зыкнул он шепотом Вихрову и старосте.
      Те подползли и поднялись на ноги - и все таким образом вошли в моленную. Народу в ней оказалось человек двести. При появлении священника и чиновника в вицмундире все, точно по команде, потупили головы. Стоявший впереди и наряженный даже в епитрахиль мужик мгновенно стушевался; епитрахили на нем не стало, и сам он очутился между другими мужиками, но не пропал он для глаз священника.