Люди сороковых годов

      - Какая счастливица она! - произнесла Юлия, как-то съеживаясь и потупляя глаза. - Как бы я желала образовать себя еще хоть немного.
      - Что же, вы достаточно образованы, - сказал ей в утешение Вихров.
      - Я больше сама себя образовала, - отвечала она, - но я желала бы быть так образована, как вот эта ваша кузина.
      - Да чего же у вас недостает для этого?
      - Во-первых, я не знаю языков; в пансионе нас выучили болтать по-французски, но и то я не все понимаю, а по-немецки и по-английски совсем не знаю.
      - Это так, - подтвердил Вихров, - без языков - дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело - немецкий язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого языка, ничего не знает.
      - Но как мне теперь учиться, у кого? - проговорила, как бы в грустном раздумье, Юлия.
      - Давайте, я вас буду учить, - сказал Вихров, больше шутя.
      Юлия вспыхнула даже вся от восторга.
      - Этакого счастья, кажется, и быть не может для меня... - сказала она.
      - Отчего же не может? - проговорил Вихров и сам даже сконфузился от такого комплимента.
      - Оттого, что вы соскучитесь со мной, - произнесла Юлия.
      - Вовсе не соскучусь, - отвечал Вихров.
      Странное дело: m-lle Захаревская со всеми другими мужчинами была очень бойкая и смелая девушка, но, разговаривая с Вихровым, делалась какая-то кроткая, тихая, покорная.
      - Вы хоть бы то для меня великое одолжение сделали, - продолжала она, если бы прочли мне вашу повесть!.. Сколько времени я прошу вас о том.
      Вихров, напуганный своим чтением Фатеевой, немножко уже побаивался читать в провинциальном обществе.
      - Надоела она мне самому-то очень, когда вспомню я, сколько я за нее страдал... - проговорил он.
      - Ах, боже мой, мы ведь ваши друзья, а потому, я думаю, будем слушать с участием, - проговорила Юлия.
      - Что же, и ваши братья желают слушать? - спросил ее Вихров.
      - Да, они очень желают, - отвечала она, немного покраснев: в сущности, ей одной только очень этого хотелось.
      - Хорошо! - согласился, наконец, Вихров.
      Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только жизнь хоть немного открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.
      Чтение предположено было произвести в кабинете Виссариона, и он был так предусмотрителен, что приготовил для автора воды, сахару и лимон. Вихров начал чтение. Слушатели сначала внимали ему молча и склонив головы, и только Юлия по временам вспыхивала и как бы вздрагивала немного. В том месте, где муж героини едет в деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, - Виссарион посмотрел на сестру, а потом - на брата; та немножко сконфузилась при этом, а по лицу прокурора трудно было догадаться, что он думал. Когда Вихров немного приостановился, чтобы отдохнуть и выпить воды, Виссарион сейчас же подошел и спросил его на ухо:
      - А что, у вас много еще таких вольных мест будет?
      - Будет еще, - отвечал Вихров, думая, что тому нравятся такие места.
      - А в которых главах? - продолжал спрашивать Виссарион.
      - В пятой и седьмой. - отвечал Вихров, припоминая.
      Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и велел к себе вызвать сестру.
      - На пятой и седьмой главе изволь выйти, там черт знает, он сам говорит, какие еще вольности пойдут, - сказал он ей.
      - Какие вольности? - спросила та, как бы не понимая.
      - Такие, какие девушке слушать неприлично.
      Юлия насмешливо улыбнулась.
      - Ах, глупости какие, разве я не читаю других романов и повестей, - ни за что не выйду! - сказала она и возвратилась в кабинет.
      - Ну, дура, значит, - проговорил Виссарион ей вслед и потом с недовольным лицом возвратился в кабинет.
      Там тоже происходил по поводу повести разговор между Вихровым и прокурором.
      - Это не мудрено, что вас за эту вещь сослали, - говорил сей последний.
      - А что же? - спросил Вихров.
      - То, что тут все подламывается: и семейство и права все, - говорил прокурор.
      - Не слушайте, пожалуйста, Вихров, никого из них и читайте далее; они оба в литературе ничего не смыслят, - перебила его Юлия.
      - Ты-то больше смыслишь, - возразил ей инженер, уже от досады сидя не на стуле, а у себя на столе, и болтая сильно ногами.
      - Конечно, уж больше твоего! - произнесла Юлия.
      Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.
      Вихров, наконец, заметил все это и остановил чтение свое. Он нарочно потом несколько времени молчал и ждал мнения своих слушателей.
      - Какая чудная вещь! Превосходная! - проговорила, наконец, Юлия.
      Прокурор при этом только усмехнулся.
      - А вам она не понравилась? - обратился к нему Вихров.
      - Не то, что не понравилась, - отвечал Захаревский, пожимая плечами, но она произвела на меня тяжелое, нервное и неприятное впечатление.
      - Что же, тебе какое надобно впечатление? - перебила его сестра. - Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай, а пей вот лучше эту воду с сахаром.
      - Но я другое же читаю, и на меня не производит такого неприятного впечатления.
      - На тебя все решительно производит бог знает какое впечатление, говорила Юлия, - ты и "Бедных людей" Достоевского не мог дочитать и говорил, что скучно.
      - Конечно, скучно, - подтвердил правовед.
      - Ну да, для тебя, пожалуй, и Акакий Акакиевич Гоголя покажется скучным; в жизни ты ему посочувствуешь, а в книге он тебе покажется скучен.
      - Нет, мне многое кажется не скучным, - возразил прокурор, как бы обдумывая каждое свое слово. - Вот я недавно читал одну вещь, которую мне товарищи прислали и которая, конечно, никогда не печатается; это "Сцены в уголовной палате" Аксакова{210}, - это точно что вещь, которая заставит задуматься каждого.
      - Это потому, что ты сам сидел в этой уголовной палате, - возразила ему опять Юлия, - а жизни и души человеческой ты не знаешь, женщин - тоже.
      Вихров очень хорошо видел, что прокурор никак не мог добраться до смысла его повести, а потому решился несколько помочь ему.
      - Вы, как вот видно из ваших последних слов, признаете важность повести, рассказов и сцен, написанных о общественным значением, с задней мыслью, как нынче осторожно выражаются критики.
      - Признаю, - отвечал прокурор.
      - Так это же значение имеет и моя повесть; она написана в защиту нрав женщины; другая моя повесть написана против крепостного права.
      - Но каким же образом вы обстоите права женщин, если напишете несколько возмутительных сцен.
      - А как же "Сцены в уголовной палате" могут действовать на наше законодательство?
      - Да тут прочтут и поймут сразу, что там за нелепость происходит.
      - И меня прочтут и поймут, что тут ужасные вещи происходят.
      - Ну, а потом - что же? Для уголовных дел можно издать новые законоположения.
      - А потом - то, что улучшатся нравы: общество доведется до сознания разных его скверностей, с которыми оно прежде спокойно уживалось.
      Прокурор все-таки остался еще не совсем убежден; его по преимуществу возмущало то, что повесть производила на него неприятное впечатление.
      - Я вот читаю Гоголя, но он не производит на меня такого неприятного впечатления, а между тем до какой степени он осмеивает наши нравы.
      - Очень просто, потому что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику - или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство ужаса и сострадания.
      - И трагическое впечатление гораздо возвышеннее, чем комическое, подхватила Юлия.
      Прокурор на это пожал только плечами. Он все-таки еще вполне не убедился.
      Что касается до инженера, то он молчал и как бы собирался с силами, чтобы грознее разразиться над произведением моего героя.
      - Вы говорите, - начал он наконец, обращаясь к Вихрову и придавая мыслящее выражение своему лицу, - что все это пишете затем, чтобы исправить нравы; но позвольте вас спросить, начну в этом случае примером; заведу ли я на улицах чистоту и порядок, если стану всю грязь, которая у меня дома, выносить и показывать всем публично? Напротив, чистота только тогда будет заведена, если я весь сор буду прятать куда-нибудь к стороне; так и нравы: людей совершенно добродетельными сделать нельзя, но пусть все это они делают только поскромнее, поосторожнее, - тогда и нравы улучшатся.
      - Хорошо исправление нравов!.. - проговорил Вихров, улыбаясь.
      - Ну, уж это что ж! Какое исправление, - подтвердил и прокурор.
      - Это не улучшение, а ухудшение, напротив; он иезуитизм хочет ввести во всех, - подхватила Юлия.
      Инженер немного сконфузился; он сам понял, что немного проговорился, но в глубине души своей, в самом деле, думал так.
      - Ваша повесть, - продолжал он, уже прямо обращаясь к Вихрову, - вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, - ей бог знает что придет после того в голову.
      Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: "Вот человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, - это ничего, а я прослушала повесть - это неприлично".
      - Что же ей может прийти в голову? - возразил Вихров. - Я все пороки описываю далеко не в привлекательном виде.
      - Но достаточно, что вы говорите об них, называете их.
      - Если не называть пороков и не говорить об них, так и писать решительно будет нечего.
      - Ах, мало ли, боже мой! Написан же "Монте-Кристо" без пороков! договорился наконец инженер до своего любимого романа, в котором ему по преимуществу нравилось богатство Монте-Кристо, который мог жить, кутить и покупать всевозможные вещи: все это ужасно раздражительно действовало на воображение инженера.
      - У вас, я вижу, один вкус с mademoiselle Прыхиной, - проговорил не без досады Вихров.
      - Именно с Прыхиной, - подтвердила и Юлия насмешливо.
      - Черт знает, кто такая там Прыхина, а я говорю, что я сам думаю и чувствую, - произнес инженер.
      Вихров, видя, что конца не будет этим спорам и замечаниям, свернул свою тетрадку и раскланялся со всеми, и как Виссарион ни упрашивал его остаться ужинать, и как Юлия ни кидала на него пламенные взгляды, он ушел. Душевное состояние его было скверное, и не то, чтобы его очень смутили все эти отзывы: перебрав в голове слышанные им мнения об его произведении, он очень хорошо видел, что все люди, получившие университетское образование, отзывались совершенно в его пользу, - стало быть, тут, очевидно, происходила борьба между университетским мировоззрением и мировоззрением остального общества. Главным образом его возмутило то, что самому-то ему показалось его произведение далеко не в таком привлекательном свете, каким оно казалось ему, когда он писал его и читал на первых порах. "Да, все это - дребедень порядочная!" - думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал:
      "До сведения моего дошло, что в деревне Вытегре крестьянин Парфен Ермолаев убил жену, и преступление это местною полициею совершенно закрыто, а потому предписываю вашему высокоблагородию немедленно отправиться в деревню Вытегру и произвести строжайшее о том исследование. Дело сие передано уже на рассмотрение уездного суда".
      Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.
      - Но долго ли же вы пробудете на этом деле? - спросила она.
      - Не знаю, пожалуй, и месяц провозишься! - отвечал Вихров.
      - Как месяц!.. - почти воскликнула Юлия. - Неужели же вы не можете поспешить и раньше вернуться?
      - Вряд ли!.. - отвечал ей Вихров довольно равнодушно.
      Юлия после этого стала как опущенная в воду; прокурор тоже выглядел как-то еще солиднее; даже беспечный инженер был явно мрачен и все кусал себе ногти. Разговор тянулся вяло.
      - Вы мне, значит, и не дочитаете вашей повести, - говорила Юлия.
      - Нет, не дочитаю, - отвечал Вихров.
      - Дайте же мне ее, по крайней мере, я сама ее дочту.
      - Возьмите хоть совсем; я подарить вам ее могу.
      - Ну, совсем подарите, - сказала с улыбкой Юлия.
      - Хорошо, - отвечал Вихров и, позвав человека, велел ему сходить вниз и принести лежащую на столе книжку.
      Тот принес.
      - Надпишите же на ней что-нибудь, - сказала Юлия.
      - Вихров взял и надписал: "Единственной благосклонной слушательнице от автора".
      Оба брата Захаревские смотрели на всю эту сцену молча и нахмурившись.
      Вихров вскоре распрощался с ними, чтобы завтра рано утром выехать.
      По уходе его между Захаревскими несколько времени продолжалось молчание.
      - Что же мне отвечать отцу: приедешь ты или нет? - заговорил первый Виссарион, обращаясь к сестре.
      Ту как бы немного при этом подернуло.
      - Я сама напишу отцу. Он должен знать и понимать, зачем я здесь живу, отвечала она. - Я надеюсь, что ты не потяготишься мною, - прибавила она уже с улыбкой брату.
      - Что же мне тяготиться! - пробурчал тот. - Не про меня говорят, а про то, что когда же и чем это кончится?
      - Может быть, никогда и ничем не кончится, - отвечала Юлия опять с маленькою судоргою в лице.
      - Так для чего же вся эта и комедия? - возразил инженер.
      - А если мне и в комедии этой хорошо, так чего ж тебе жаль? - сказала Юлия.
      - Я с его стороны решительно ничего не вижу, кроме простой вежливости, - проговорил прокурор.
      - И я тоже! - подхватил инженер.
      - И я тоже! - сказала и Юлия грустно-насмешливым голосом.
      - Так к чему же все это поведет? - спросил инженер.
      - А я почему знаю! - отвечала Юлия, и глаза ее наполнились уже слезами.
      Оба брата только переглянулись при этом и прекратили об этом разговор.
      VI
      УБИТАЯ КРЕСТЬЯНСКАЯ ЖЕНКА
      Говоря по правде, герой мой решительно не знал, как приняться за порученное ему дело, и, приехав в маленький город, в уезде которого совершилось преступление, придумал только послать за секретарем уездного суда, чтобы взять от него самое дело, произведенное земскою полициею.
      На это приглашение Вихрова к нему явился господин высокий, худой и плешивый.
      - У вас есть дело об убийстве крестьянином Ермолаевым жены своей? спросил его прямо Вихров.
      - У нас это дело называется о скоропостижно умершей жене крестьянина Ермолаева.
      - Тут нечисто что-то! - сказал Вихров.
      Секретарь только развел на это руками и вздохнул.
      - Не по одному этому делу полиция наша так распоряжается; пишешь-пишешь на нее в губернское правление, - хоть брось!
      - Но как мне поступить тут? Губернатор мне ничего не пояснил в предписании.
      Секретарь на это слегка усмехнулся.
      - До начальника губернии, - начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, - дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит к нам и рассказывает: "Я, говорит, гулял у себя в селе, в поле... ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют... и подошел, говорит, я к пастуху попросить огня в трубку, а в это время к тому подходит другой пастух - из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: "Что ты, говорит, сегодня больно поздно вышел со стадом?" - "Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил". Пастухи-то, знаете, всем обществом кормятся: понедельно, что ли, там в каждом доме живут. Пастух-то у этого именно Парфена Ермолаева и жил. Он рассказывает это, а я самое дело-то читаю... складно да ладно там написано: что была жена у Парфена Ермолаева, что жили они согласно и умерла она по воле божьей. Так меня, знаете, злость взяла, думал требовать дополнения по делу - пользы нет, я и говорю этому мальчику-то (он шел в губернский город - хлопотать по своему определению): "Ступай, говорю, скажи все это губернатору!" Мальчик-то, вероятно, пошел да и донес.
      - Мне, значит, с пастуха и начать надо, - проговорил Вихров.
      - С пастуха непременно, - подтвердил и секретарь. - Да чего, ведь и медицинского осмотра телу произведено не было.
      - Я произведу медицинский осмотр.
      - Следует, по закону, безотлагательно... Тысячу рублей, говорят, исправнику-то дали за это дело, - присовокупил секретарь. - Вот у меня где эта земская полиция сидит! - произнес он затем, слегка ударяя себя в грудь. - Она всю кровь мою мне испортила, всю душу мою истерзала...
      Земская полиция, действительно, страшно мучила бедного секретаря. Лет двадцать пять сидел он на секретарском стуле и, рассматривая почти каждодневно в делах действия полицейских чинов, конечно полагал, желал и ожидал, что они хоть когда-нибудь и чем-нибудь возблагодарят его, но те упорно не давали ему ни копейки.
      - Откуда же крестьянин мог взять тысячу рублей, чтобы дать исправнику? - спросил его Вихров.
      - Тут, изволите видеть, какая статья вышла! - продолжал секретарь. - По крайности, на базаре так болтал народ: малый-то этот, убийца, еще допреж того продался в рекруты одному богатому мужику; так я полагаю, что не тот ли откупил его.
      - Может быть! - согласился с этим и Вихров и затем, попросив секретаря, чтобы тот прислал ему дело, отпустил его в суд.
      Жрец Фемиды, обругав еще раз земскую полицию, отправился и через несколько минут прислал требуемое от него дело, а Вихров между тем, написав к доктору отношение, чтобы тот прибыл для освидетельствования тела умершей крестьянки Анны Петровой, сам, не откладывая времени, сел в почтовую повозку и поехал. В Вытегру он приехал на рассвете. Все какие-нибудь хитрые и лукавые приемы были ему противны по натуре его. Он прямо подъехал к дому убийцы, вошел и велел позвать к себе всех домашних. Пришли: старик отец, старуха жена его, девка-работница, а парня не было.
      - Где же сын твой? - спросил Вихров старика.
      - За сеном он, судырь, уехал, - отвечал тот несколько сконфуженным голосом.
      Вихров в это время случайно взглянул в окно и увидел, что какой-то молодой малый все как-то жался к стене и точно прятался за нее.
      - Да это не он ли? - спросил он вдруг старика.
      - Он и есетко, - отвечал тот и рассмеялся как-то неестественно.
      - Ну, уж позови и его сюда, - сказал Вихров.
      Старик ушел.
      Старуха мать стояла в это время, совсем опустив голову в землю, а девушка-работница как-то глядела все в сторону. Малый вошел вместе со стариком отцом. Он, видимо, бодрился и старался казаться смелым; собой он был белокурый, черты лица имел мелкие и незначительные, но довольно неприятные. Взглянув на него, Вихров совершенно убедился, что он был убийца. Он велел его явившемуся сотскому держать под надзором и затем приказал позвать к себе деревенского пастуха их. Тот пришел. Это был огромный мужик, с страшно загорелым лицом и шеей, так что шивороток у него был почти в воспалительном состоянии; на ногах у него были кожаные башмаки, привязанные крепко увитыми на голенях ремнями; кафтан серый и в заплатах, и от всего его пахнуло сильно сыростью, точно от гриба какого-нибудь. Войдя в избу, он оставил за собою сильный след грязи.
      - Как намокли, проклятые! - говорил он, смотря себе на ноги.
      Вихров сначала не принял осторожности и, не выслав старика отца (парень, мать и девка сами вышли из избы), стал разговаривать с пастухом.
      - Ты у здешнего хозяина ночуешь?
      - Нет, не ночую! - отвечал пастух каким-то глухим голосом.
      - А как молодой хозяин жил с женою - согласно, али нет?
      - Почем же я знаю? - отвечал пастух мрачно.
      - А если я знаю, что ты знаешь - и знаю даже, что ты говорил, как хозяин твой убил жену свою, - сказал Вихров.
      Пастух при этом посмотрел ему исподлобья в лицо, а потом повел глазами в ту сторону, где стоял старик, отец убийцы. Вихров догадался и выслал того. Они остались вдвоем с пастухом.
      - Что же, парень убил жену? - спросил Вихров.
      Пастух молча, не произнеся ни слова, мотнул только ему головой.
      - Как же он убил ее, каким орудием? - спрашивал Вихров.
      Пастух взял себя за горло рукой и сдавил ею горло.
      - Удавил или задушил?
      Пастух опять, как немой, показал себе пальцем на руку.
      Вихров понял его.
      - Больше ты ничего не знаешь? - спросил он его.
      - Ничего, - отвечал пастух.
      Вихров отпустил его до поры до времени.
      Уходя, пастух оставил снова сильный след грязи.
      - Извините! - сказал он, обертываясь в дверях к Вихрову с какой-то полуулыбкой.
      Вскоре после того приехал доктор. Оказалось, что это был маленький Цапкин, который переменился только тем, что отпустил подлиннее свои бакенбарды... С Вихровым он сделал вид, что как будто бы и знаком не был, но тот не удержался и напомнил ему.
      - Мы встречались с вами у женщины, несчастливой в семейной жизни, а теперь сходимся у женщины, уже убитой своим мужем, - проговорил он.
      Доктор сначала на это ничего не отвечал и даже сконфузился немного.
      - Я уже женат, - проговорил он.
      - Слышал это я, - подхватил Вихров.
      Маленький доктор перешел, посредством протекции Захаревского, в эту губернию именно потому, что молодая жена его никак не хотела, чтобы он жил так близко к предмету прежней своей страсти.
      - Мы тело должны выкопать и вскрыть, - сказал ему Вихров.
      - Да, - отвечал ему доктор с важным видом: как большая часть малорослых людей, он, видимо, хотел этим нравственным раздуваньем себя несколько пополнить недостаток своего тела.
      Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
      Дорогой Вихров стал разговаривать с понятыми.
      - Ведь баба-то, братцы, говорят, убита мужем? - обратился он ко всем им.
      - Бог ее знает, батюшка, - отвечали те в один голос.
      - Нет, не бог, а и вы знаете! - сказал им укоризненным тоном Вихров.
      Мужики на это ничего не сказали.
      - Как же это вы показывали, что муж всегда жил с ней в согласии и ссор промеж их никогда никаких не было?
      - Нет, судырь, мы этого не говорили, - возразил один из мужиков, поумнее других на лицо.
      - Как не говорили, вот ваше показание! - И Вихров прочел им показания их.
      - Мы точно что, судырь, - продолжал тот же мужик, покраснев немного, баяли так, что мы не знаем. Господин, теперича, исправник и становой спрашивают: "Не видали ли вы, чтобы Парфенка этот бил жену?" - "Мы, говорим, не видывали; где же нам видеть-то? Дело это семейное, разве кто станет жену бить на улице? Дома на это есть место: дома бьют!"
      - Нет, вы не то показали: вы показали, что они согласно и в мире всегда жили.
      - Нет-с, как это мы можем показать! - возразил все тот же мужик, более и более краснея. - Ведь мы, судырь, неграмотные; разве мы знаем, что вы тут напишете: пишите, что хотите, - мы народ темный.
      - Но тот грамотный, который за вас прикладывал руку, тот не темный; пусть бы он прочел вам! - возразил Вихров. - Кто тут рукоприкладствовал за всех, - какой-то Григорий Федосеев?
      - Я-с это, - отвечал один из понятых, ужасно корявый и невзрачный мужик.
      - Когда ж мы говорили так? - спрашивали его прочие мужики.
      - Как же вы говорили? Известно, так говорили, - отвечал тот, заметно уже обозлившись.
      - Никогда мы так не говаривали; ты теперь и отвечай за то! - продолжал прежний, более умный мужик.
      - Известно, не говорили, - подтвердили и другие мужики.
      Корявый мужичонка совсем обозлился.
      - Как не говорили, черти этакие, дьяволы, - вино-то с них пили, а тут и не говорили!
      - Никакого вина не было, что ты врешь, дурак этакой, - унимал его прежний умный мужик.
      - Какое это вино? - спросил Вихров.
      - А вино, судырь, которое Федор Романыч купил, - ишь, больно ловки, отвечай теперь я за них один!
      - Какой Федор Романыч? - спросил Вихров.
      - А мужичок, которому Парфенка в рекруты продался.
      - Что ты тут Федора-то Романова плетешь, пошто он тебе, дурак этакой и свинья! - отозвался вдруг на это высокий мужик.
      - Сам свинья, что ты лаешься-то? Ты всем делом этим и орудовал.
      - Ну, слава тебе господи, и я уж орудовал! - сказал как бы со смехом высокий мужик.
      В это время вошли все в село и прошли прямо на церковный погост. Один из мужиков показал могилу убитой. На ней стоял совершенно новый крест. Вихров послал к священнику просить позволения разрыть эту могилу. Тот благословил. Стали вынимать крест. Мужики заметно принялись за это дело с неудовольствием, а высокий мужик и не подходил даже к могиле. Вихров - тоже сначала принявшийся смотреть, как могила все более и более углублялась - при первом ударе заступа у одного из мужиков во что-то твердое, по невольному чувству отвращения, отвернулся и более уж не смотрел, а слышал только, как корявый мужик, усерднее всех работавший и спустившийся в самую даже могилу, кричал оттуда:
      - Давайте веревки-то поскорей, а то расчихаешься тут!
      Потом Вихров через несколько минут осмелился взглянуть в сторону могилы и увидел, что гроб уж был вынут, и мужики несли его. Он пошел за ними. Маленький доктор, все время стоявший с сложенными по-наполеоновски руками на окраине могилы и любовавшийся окрестными видами, тоже последовал за ними.
      Мужики, неся гроб, по свойству русских людей - позубоскалить при каждом деле, как бы оно неприятно ни было, и тут не утерпели и пошутили.
      - Григорий Федосеич, завывай; ты мастер выть-то! - сказал молодой парень, обращаясь к корявому мужику.
      - Сами вы, черти, мастера! - выругался тот.
      - Как же ты, братец, ругаешься; гроб несешь и ругаешься, а еще грамотный! - укорял его молодой парень.
      - Он ведь только на блины, да на кутью выть-то любит, а без этого не станет! - объяснил про Григорья Федосеева другой мужик.
      - Ты-то пуще станешь! - отругивался и от него Григорий Федосеич.
      Прочие мужики ухмылялись и усмехались, и один только высокий мужик шел все молча, не улыбнувшись и, видимо, стараясь даже отставать от идущих.
      В доме Парфена Ермолаева, должно быть, сильно перепугались, когда увидали, что гроб несут назад, а особенно - девушка-работница...
      - Матушка, гроб-то Анны назад несут! - воскликнула она, первая увидев это и обращаясь к старой хозяйке.
      - Ну, вот, матери!.. Господи помилуй! - произнесла та.
      - Анну выкопали и назад принесли! - сказал и старик, войдя в избу.
      - Куда же, баунька, поставить-то ее, поставить-то ее куда? - спрашивала работница.
      - Не ведаю уж! - отвечала ей старуха.
      Парфен в это время сидел на улице, на бревнах, под присмотром сотского. Когда он увидал подходящих с гробом людей, то, заметно побледнев, сейчас же встал на ноги, снял шапку и перекрестился.
      Доктор вошел первый в дом Парфена, осмотрел его весь и велел в нем очистить небольшую светелку, как более светлую комнату.
      Там разложили на козлах несколько досок и поставили гроб. Открыть его Вихров сначала думал было велеть убийце, но потом сообразил, что это может выйти пытка, - таким образом гроб открыть опять выискался тот же корявый мужик.
      - Они на меня, ваше высокородие, все теперь сваливают, - говорил он, заметив, что он один с Вихровым в светелке, - а вот, матерь божия, за все мое рукоприкладство мне только четвертак и дано было.
      - А кто такой этот высокий мужик, с которым ты спорил? - спросил его Вихров.
      - Да ведь это сын, ваше высокородие, того мужичка, который купил Парфенку-то в рекруты; вот ему это и не по нутру, что я говорю, - отвечал корявый мужик. - Ну-те, черти, - крикнул он затем в окно другим понятым, стоявшим на улице, - подите, пособите покойницу-то вынуть из гроба.
      Те неохотно и неторопливо вошли в светелку и больше вытряхнули труп из гроба, чем вынули. Вошел потом и доктор.
      Он был без сюртука, с засученными рукавами рубашки, в кожаном переднике, с пилой и с ножом в руках; несмотря на свой маленький рост, он в этом виде сделался даже немного страшен. Без всякой церемонии, он вынул из-за своего пояса заткнутые ножницы и разрезал ими на покойнице саван, сарафан и рубашку, начиная с подола до самой шеи, разрезал также и рукава у рубашки, и все это развернул. Понятые отворотились; даже и корявый мужик не смотрел на это. Вихров тоже с величайшим усилием над собой взглянул на покойницу и успел только заметить, что она была недурна лицом и очень еще молода.