Люди сороковых годов

      - Замин, это вы? - раздался вдруг из-за перегородки довольно неблагосклонный голос хозяйки.
      - Я, - отвечал Замин, подмигнув товарищам.
      - Вы опять тут будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, - продолжала m-me Гартунг.
      - А вы все больны? - спросил ее довольно добродушно Замин.
      - Больна! Прошу вас, уйдите, - повторила она настойчиво.
      M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры.
      - Надо уйти куда-нибудь, - сказал добродушно Замин.
      - Иесс! - произнес за ним его товарищ с совершенно английским акцентом, так что все расхохотались.
      - Милости прошу, господа, ко мне; у меня номер довольно большой, сказал Павел: ему очень нравилось все это общество.
      - А этот Ваня ваш - будет у вас? - спросил Замин.
      - Непременно! - отвечал Павел, улыбаясь.
      - И отлично! Пойдемте! - сказал Замин, поднимаясь.
      Товарищ тоже за ним поднялся.
      - Позвольте и вас просить посетить меня! - обратился Павел к Марьеновскому.
      - Очень рад! - отвечал тот.
      - А как же я - где же вас послушаю? - сказала горестным голосом Анна Ивановна, обращаясь к Замину и Петину.
      - А, да с нами же пойдемте! - воскликнул Замин.
      - А мне можно к вам? - обратилась Анна Ивановна, слегка покраснев, к Павлу.
      - Сделайте милость! - отвечал тот.
      - Можно, пойдемте! - разрешил ей и Неведомов, а потом взял ее под руку, и все прочие отправились за ними гурьбой.
      Когда проходили по коридору, к Вихрову подошел Замин.
      - Нет ли там у вас какого беспорядка в комнате? Вы приберите: она девушка славная! - проговорил он шепотом, показывая головой на Анну Ивановну.
      - У меня совершенно все в порядке, - отвечал Вихров.
      Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с тем, чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою!
      Павел велел Ивану подать чаю и трубок. Анну Ивановну, как самую почетную гостью, посадили на диване; около нее сел почти с каким-то благоговением Неведомов.
      - Вот он идет, отличный малый! - воскликнул Замин, увидев вошедшего Ивана. - Ты недавно ведь, чай, из деревни?
      - Нет-с, давно! - отвечал Иван почти обиженным голосом.
      - Ведь, в деревне лучше? - спросил Замин.
      - Чем лучше? Пустое дело деревня, - отвечал Иван и, заметно по-лакейски модничая, подал всем трубки.
      - Отличный малый! - продолжал свое Замин, хотя последний ответ разочаровал его много в Иване.
      - Как у нас в Погревском уезде, - продолжал он, когда все начали курить, - мужички отлично исправника капустой окормили!..
      - Как капустой окормили? - спросил с удивлением Марьеновский.
      - Да так, капустой... Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий был, духом вольный. Он и стал требовать, с похмелья видно, капусты себе кислой, а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он одного за это мужичка поколотил, другого, третьего... Мужички-то и осерчали; съездили сейчас в другую деревню, привезли целый ушат капусты. "Кушай, говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь". Он тарелочку съел было, да и будет. А они: "Нет, еще кушай: ты нас тревожил этим; а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем". И плети уже было принесли. Он, делать нечего, начал. До пол-ушата они таким манером и скормили ему!.. Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо!
      - А у нас в Казани, - начал своим тоненьким голосом Петин, - на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: "Тише, господа, тише!" Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! - И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
      - Какой, должно быть, актер превосходный - ваш приятель! - сказал Павел Замину.
      - Мастерина первого сорта! - отвечал тот. - Вот, мы сейчас вам настоящую комедию с ним сломаем. Ну, вставай, - знаешь! - прибавил он Петину.
      Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять - совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
      - Что такое это, что такое! - восклицал громким голосом даже Неведомов, утирая выступившие от хохота слезы.
      Павел, не отставая и не помня себя, хохотал. Анна Ивановна лежала уже вниз лицом на диване.
      - Это, изволите видеть, - начал Петин какою-то почти собачьей фистулой, - свинью режут, а собака за нее богу молится.
      Смех между зрителями увеличился почти до болезненного состояния. Актеры, между тем, видимо поутомившись, приостановили свое представление и только с удовольствием посматривали на своих зрителей.
      - Миленькие, душеньки! - кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не поднимая лица с дивана. - Представьте гром и молнию!
      - Можем! - произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга за маленький столик.
      - Я - заходящее солнце! - сказал Замин и, в самом деле, лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое.
      - А я - любящий любоваться на закат солнца! - произнес Петин - и сделал вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек.
      - Солнце село! - воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село.
      - Тучи надвигаются! - восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.
      - Молния! - воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.
      - А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит? - произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.
      - Издали погремливает! - продолжал Замин и представил гром. - Молния все чаще и чаще! - и он все чаще и чаще стал мигать глазами. - Тучи совсем нависли! - и лицо его сделалось совсем мрачно.
      - Молния и гром! - проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату.
      - А человек, в это время, проснулся и крестится! - воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.
      Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено!
      - Это лучше всякого водевиля, всякой комедии! - восклицал Павел.
      - Превосходно, превосходно! - повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении. - Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?
      Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.
      "Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!" - говорил он в раздумье.
      VII
      ПРОДОЛЖЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЖИЗНИ
      Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, каким образом он образовался, - как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера{188}, за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой - до того ему там было скучно.
      Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:
      - Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.
      - Я уж ничего тут и не понимаю, - сказал Павел.
      - Поймешь этакую лукавицу... Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..
      - Что же муж-то сам?.. - возразил Павел.
      - Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только... Пишет, вон, к Есперу Иванычу: "Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был", - проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.
      С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г.Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:
      Мой милый друг, с тобой схоронены
      Всех лучших дней моих воспоминанья,
      И в сердце, как в гробу, затаены
      Речей твоих святые обаянья.
      В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse* и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: "Христос воскресе!"
      ______________
      * прачка (франц.).
      - Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! - подтвердил и Макар Григорьев.
      Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: "Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!" Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:
      - Почто это он в подряснике-то ходит? - спросил он после Павла.
      - Так, ходит, - отвечал тот.
      - Как ходит? Ведь, грех, чай! - продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.
      - Что ж за грех? - спросил в свою очередь Павел.
      - Как же не грех? Ризу бы еще он надел! - возражал Макар Григорьев.
      Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.
      - Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, - говорил он все-таки с удивлением.
      Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.
      - Что, кармашек толст, толст от бочек-то? - спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.
      - Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, - отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, - кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. - заключил он многознаменательно.
      - Оба честны, должно быть, оба честны! - произнес, нисколько не смутившись, Салов.
      Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.
      - Вы его почти наверное обыгрываете, - заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.
      - Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, отвечал Салов.
      - Но, как же? Ведь, это нечестно! - возразил ему Павел.
      - Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!
      Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.
      - Это вы зачем себе приобрели? - спросил Павел.
      - Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел.
      - А сами вы играете? - спросил Вихров.
      - Почти нет, - отвечал Салов совершенно искренним голосом. - А вы играете?
      - Я играю, - отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. - Давайте, сыграем! - прибавил он.
      - Что? Нет! Вы меня обыграете, - возразил Салов, однако сел. - Что же, мы даром будем играть?
      - Разумеется, - отвечал Павел.
      - Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра.
      - Хорошо! - сказал Павел.
      Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил:
      - Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть?
      - Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть?
      - Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, отвечал с удовольствием Салов.
      - Черт знает что такое! - произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета.
      В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного - в щеголеватом штатском платье, а другого - в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские.
      - Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, - заговорил он, здороваясь с обоими братьями.
      - И мы уж никак не ожидали, - отвечали они оба в один голос.
      - Но давно ли вы в Москве и откуда?
      - Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь - проездом, - отвечал правовед.
      - Но куда же и чем?
      - Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу.
      - И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, - подхватил не без важности инженер.
      - Но как же вы сюда-то попали? - продолжал расспрашивать Павел.
      - Ну, вот этого мы и сами не знаем - как, - отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. - Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой?
      - Он студент, - отвечал Павел.
      - Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам - понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: "Ах, очень рад!.. Шампанского!" - почти насильно заставил нас выпить... Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь... Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали.
      Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался.
      - К чему все эти подробности? - произнес он с укором брату.
      К Салову, между тем, пришел еще гость - какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке.
      - А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? - спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским.
      - Я совершенно не играю, - отвечал правовед.
      - А вы? - спросил Салов инженера.
      - Я играю-с, - отвечал тот.
      - Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? - отнесся он к черноволосому господину.
      - Хорошо, - отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие.
      - По чем же мы играем? - спросил Салов - и опять каким-то легким и ветреным голосом.
      - Я играю от одной до пяти копеек, - отвечал инженер.
      - Ну, так мы и будем играть по пяти, - сказал Салов и написал на столе 100 ремизов.
      - Нет, вы потрудитесь поставить только 50, - сказал инженер.
      - Почему же только? - спросил с удивлением Салов.
      - Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться.
      - В какое место еще ехать? - спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор.
      - Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? - сказал инженер с ударением.
      Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал.
      Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом.
      - Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, - это деревня какая-то! - сказал правовед.
      - Почему же уж и деревня? - возразил Павел.
      - Эти деревянные дома, кривые улицы, - продолжал правовед.
      - В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. - говорил Павел.
      - Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда.
      Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет.
      - Да полноте, припишемте еще! - уговаривал его Салов.
      - Нет-с, я не расположен больше играть, - отвечал инженер явно насмешливым голосом.
      Черноволосый господин сидел молча - и как-то мрачно сопел.
      - Отчего ты не хочешь больше играть? - спросил правовед брата, когда тот подошел к нему.
      - Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, - сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.
      - Может быть, тебе это так показалось, - возразил правовед брату.
      - Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, - объяснил тот. - Наконец, у него все брильянты фальшивые.
      - Как фальшивые? - спросил Павел.
      - Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, - отвечал инженер.
      - В таком случае, уедем отсюда поскорее, - сказал ему вполголоса брат.
      - Зачем? - возразил тот. - Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный.
      Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую{195} и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина{195} и Толченова{195}, но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило.
      - Да, господин, развращенный в корень! - произнес он. - Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление.
      - Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, проговорил Павел.
      - Конечно! - подтвердил Неведомов. - А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку - и подумать страшно! - прибавил он и мотнул с грустью головой.
      - Какую же? - спросил было Павел.
      - И говорить пока не хочу! - отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость.
      Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
      - Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! - говорила она.
      Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню - и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
      VIII
      РАЗНЫЕ МОТИВЫ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ
      У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
      - Что тебе к ужину велеть приготовить? - произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором. - Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти.
      - Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, - урезонивал его Павел.
      - Ну, так вот что!.. Афимья! - крикнул полковник.
      Он за последнее время сильно постарел, и Афимья, тоже уже совсем сделавшаяся старушонкой, явилась.
      - У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены.
      Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил, а тут сам поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему!
      Полковник после этого зачем-то ушел к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.
      - Павел Михайлович, - начал он, становясь перед сыном, - так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. - И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.
      - Зачем, папаша, это совершенно не нужно! - говорил Павел, не беря сначала денег.
      - Ни-ни! Извольте брать и слушаться! - прикрикнул полковник.
      Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку.
      - Теперь пошлите Ивана ко мне! - крикнул полковник.
      Иван, разумеется, сейчас же явился.
      - Так как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!..
      И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей.
      - Они сами себя берегли-с без меня-с, что - я? - отвечал на этот раз Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением.
      - Спать вы можете, если хотите, в сенях, в чулане, на наших даже перинах, - разрешил ему полковник.
      - Нет, уж я у мамоньки ночую, - отвечал Ванька.
      - Да ведь жарко там, дурак! - возразил полковник.
      - Я - на сеновале. Там важно!
      - Там важно! - подтвердил и полковник.
      Ванька ушел.
      Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и - нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
      - Вот как, а! - отвечал ему на это полковник. - Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой! - продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями.
      Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.
      - А, каков шельмец, а! - говорил он, пришедши в комнату к Афимье.
      - Ну, батюшка, известно! - сказала ему что-то такое та.
      Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна - и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не пожалуется.
      Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником - за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
      - Ведь, на своей работе, каналья, не сделаешь этого! Ведь, нарочно чтобы барину повредить!
      - Ей-богу, сударь, невзначай, и на своей работе бывает это, - отвечал Иван совершенно искренним голосом.
      - Не бывает у вас - у мошенников! - продолжал на него кричать полковник.
      - За неволю вам люди будут худо делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, - заметил ему Павел.
      - А вот - сам побольше поживешь с ними, да поуправляешь ими - и увидишь, как они не виноваты! - возразил ему на это полковник.
      - А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, - возразил ему в свою очередь Павел и ушел.
      - Что это такое, что он говорит? - спрашивал полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.
      Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза.
      Главным образом, Павла беспокоила мысль - чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта - в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает?