- Канкан, Пенин, представьте, канкан! - разрешил ему тот.
      И юноша сейчас же вышел на середину зала, выгнулся всем телом, заложил пальцы рук за проймы жилета и начал неблагопристойным образом ломаться. У Плавина даже любострастием каким-то разгорелись глаза. Вихрову было все это скучно, а Замину омерзительно, так что он отплевывался. Вслед за тем юноша, по приказанию хозяина, представил еще пьяного департаментского сторожа и даже купца со Щукина двора; но все это как-то выходило у него ужасно бездарно, не смешно и, видимо, что все было заимствованное, а не свое. Вихров, наконец, встал и начал прощаться с хозяином.
      - Ведь хорошо? - спросил тот его, показывая глазами на молодого человека, все еще стоявшего посреди залы и, кажется, желавшего что-то еще представить.
      - Нет, напротив, очень нехорошо! - отвечал ему тот откровенно.
      Вместе с Вихровым стал прощаться и Замин с Плавиным. Обоих их хозяин проводил до самой передней, и когда он возвратился в зало, то Пенин обратился было к нему:
      - А вот, Всеволод Никандрович, я еще видел...
      - Нет, будет уж сегодня, довольно, - обрезал его Плавин и вслед за тем, нисколько не церемонясь, обратился и к прочим гостям: - Adieu, господа! Я поустал уже, а завтра мне рано вставать.
      Гости нисколько, как видно, не удивились таким его словам, а поспешили только поскорее с ним раскланяться и отправиться домой.
      Вихров и Замин шли мрачные по Невскому проспекту.
      - Что это за сборища он у себя делает? - спрашивал первый.
      - Как же, ведь либерал, передовой человек и меценат, - отвечал почти озлобленным голосом Замин.
      - Значит, мы с вами поэтому и попали к нему?
      - Поэтому, - отвечал Замин.
      - А скажите вот еще: что за народ здесь вообще? Меня ужасно это поражает: во-первых, все говорят о чем вам угодно, и все, видимо, не понимают того, что говорят!
      - Мозги здесь у всех жидки, ишь на болотине-то этакой разве может вырасти настоящий человек?.. Так, какие-то все ягели и дудки!.. - объяснил Замин.
      XIV
      ТАЙНЫЕ МУЧЕНИЯ
      Герой мой обыкновенно каждый день, поработав утром дома, часу во втором отправлялся к Эйсмондам. Генерала в это время никогда почти не было дома; он, по его словам, гулял все по Невскому, хоть на Невском его никто никогда не встречал. Обедал Вихров тоже по большей части у Эйсмондов: Мари очень благоразумно говорила, что зачем же ему одному держать хозяйство или ходить обедать по отелям, тогда как у них прекрасный повар и они ему очень рады будут. Генерал, с своей стороны, тоже находил эту мысль совершенно справедливою.
      После обеда Евгений Петрович обыкновенно спал часа по три. Женичка дома не жил: мать отдала его в один из лучших пансионов и сама к нему очень часто ездила, но к себе не брала; таким образом Вихров и Мари все почти время проводили вдвоем - и только вечером, когда генерал просыпался, Вихров садился с ним играть в пикет; но и тут Мари или сидела около них с работой, или просто смотрела им в карты. Такая жизнь влюбленных могла бы, кажется, почесться совершенно счастливою, но, на самом деле, это было далеко не так: лицо моего героя было постоянно мрачно. Он (и это особенно стало проявляться в нем в последнее время) как-то сухо начал встречаться с Мари, односложно отвечал на ее вопросы; сидя с ней рядом, он глядел все больше в сторону и явно делал вид, что занят чем-то другим, но никак уж не ею. Мари, в свою очередь, с каждым днем все больше и больше худела - и в отношении Вихрова обнаруживала если не страх, то какую-то конфузливость, а иногда и равнодушие к нему. Причина всему этому заключалась в том, что с самого приезда Вихрова в Петербург между им и Мари происходили и недоразумения и неудовольствия: он в первый раз еще любил женщину в присутствии мужа и поэтому страшно, мучительно ее ревновал - ревновал физически, ревновал и нравственно, но всего этого высказывать прямо никогда не решался; ему казалось, что этим чувством он унижает и себя и Мари, и он ограничивался тем, что каждодневно страдал, капризничал, говорил Мари колкости, осыпал старика генерала (в его, разумеется, отсутствии) насмешками... Мари все это очень хорошо видела и понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок. Физическую ревность Вихрова она, конечно, могла бы успокоить одним словом; но как было заговорить о том, когда он сам не начинал!..
      Однажды после обеда Вихров уселся перед камином, а Мари зачем-то вышла в задние комнаты. Вихров сидел довольно долгое время, потом стал понемногу кусать себе губы: явно, что терпение его начинало истощаться; наконец он встал, прошелся каким-то большим шагом по комнате и взялся за шляпу с целью уйти; но Мари в это мгновение возвратилась, и Вихров остался на своем месте, точно прикованный, шляпы своей, однако, не выпускал еще из рук. Взглянув ему в лицо, Мари на этот раз испугалась даже не на шутку - до того оно было ожесточенное и сердитое.
      - Разве ты уж уходишь? - спросила она, потупляясь перед ним.
      Под влиянием ее голоса Вихров как бы невольно опустился на прежнее место перед камином. Мари же отошла и села на свое обычное место перед рабочим столиком, - она уже ожидала, что ей придется выслушать несколько, как она выражалась, проклятий. Вихров в последнее время действительно в присутствии ее беспрестанно проклинал и себя, и свою жизнь, и свою злосчастную судьбу.
      - Где это вы все были? - спросил он ее на этот раз каким-то глухим голосом и не обращая своего лица к ней.
      - У Евгения Петровича в комнате, - он что-то нехорошо себя чувствует, отвечала Мари: лгать в этом случае она считала постыдным для себя.
      - Но за обедом он кушал как вол, - проговорил Вихров.
      Мари при этом немного вспыхнула от досады.
      - Нет, он очень немного ел, - возразила она.
      Вихров снова начал кусать себе губы и подрягивать досадливо ногой.
      - Вы свое внимание к нему до того простираете, что, когда он и здоровешенек, вам все представляется, что он болен; вы чересчур себя-то уж попусту волнуете, вам самим это может быть вредно! - проговорил ядовито Вихров.
      - Ах, вредно мне, только не то! - негромко воскликнула Мари.
      - Что же такое вам вредно? - спросил насмешливо Вихров.
      - Вредно, что очень уж глупо и безрассудно люблю тебя.
      - Что же вам мешает обратиться к вашему благоразумию и начать полную тихого семейного счастья жизнь? Уж, конечно, не я!.. - проговорил Вихров, и в голосе его явно послышались рыдания.
      Мари видела, что он любит ее в эти минуты до безумия, до сумасшествия; она сама пылала к нему не меньшею страстью и готова была броситься к нему на шею и задушить его в своих объятиях; но по свойству ли русской женщины или по личной врожденной стыдливости своей, ничего этого не сделала и устремила только горящий нежностью взор на Вихрова и проговорила:
      - А для тебя разве не тяжело это будет?
      - Нет, даже легко!.. Легко даже! - воскликнул Вихров и, встав снова со стула, начал ходить по комнате. - Переносить долее то, что я переносил до сих пор, я не могу!.. Одна глупость моего положения может каждого свести с ума!.. Я, как сумасшедший какой, бегу сюда каждый день - и зачем? Чтобы видеть вашу счастливую семейную жизнь и мешать только ей.
      - Но что же делать со всем этим? Как помочь тому? - спросила Мари.
      - Помочь одним можно: оставьте вашего мужа и уедемте за границу, а то двум богам молиться невозможно, да и не совсем хорошо.
      При этих словах Вихрова (он в первый еще раз высказал такое желание) Мари побледнела.
      - Это значит положить вечный позор на свою голову!.. - проговорила она.
      - Какой же тут позор особенный, - очень уж вы, видно, дорожите настоящим вашим положением.
      - О, нисколько! - воскликнула Мари. - Если бы дело было только во мне, то я готова была бы рабой твоей назваться, а не только что женщиной, любящей тебя, - но от этого зависит спокойствие и честь других людей...
      Вихров при этом вопросительно взглянул на Мари.
      - Спокойствие и честь моего сына и мужа, - заключила Мари.
      - Если вы спокойствие этих людей ставите выше моего спокойствия, то тут, разумеется, и разговаривать нечего, - проговорил Вихров.
      - Ты все сердишься и не хочешь согласиться со мной, что я совершенно права, - и поверь мне, что ты сам гораздо скорее разлюбишь меня, когда весь мой мир в тебе заключится; мы с тобой не молоденькие, должны знать и понимать сердце человеческое.
      - Да-с, все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было - мне слишком тяжело; я более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть.
      - Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе.
      - Всецело?.. Нет, Мари! - воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: - Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!
      Мари покраснела.
      - Такой минуты нет и не существует, - проговорила она.
      - Есть, Мари, есть!.. - воскликнул Вихров. - И тем ужаснее, что вы, как и все, я думаю, женщины, не сознаете, до какой степени в этом случае вы унижаете себя.
      Мари еще более покраснела.
      - Я сказала тебе и повторяю еще раз, - продолжала она спокойным, впрочем, голосом, - что такой минуты нет!
      Вихров вопросительно посмотрел на Мари.
      - Каким же образом это могло так устроиться? - сказал он.
      - А таким, - отвечала она, - вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам, женщинам, - хитрости.
      - Интересно это знать - скажите!
      - Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня.
      - Ну, в таком случае я вам не верю.
      - Можете верить и не верить! И неужели ты думаешь, что если бы существовало что-нибудь подобное, так я осталась бы в теперешнем моем положении?
      - Но что же бы вы сделали такое?
      - А то, что прямо бы сказала, что люблю другого, и потому - хочет он для нашего сына скрыть это, пусть скрывает, а не хочет, то тогда я уеду от него.
      - Но теперь подобной надобности не предстоит, значит?
      - Нисколько!
      - Ну, пожалуйте ко мне за то! - проговорил Вихров, протягивая к ней руки.
      Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь.
      - Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее, счастливее стал! - говорил Вихров.
      Мари на это только улыбнулась и покачала головой.
      - Но я все-таки тебе не совсем еще верю! - прибавил он.
      - Не знаю, как мне тебя уж и уверить, - отвечала Мари, пожимая плечами.
      - Но, кроме того, друг мой, - продолжал Вихров, снова обнимая Мари, мне скучно иногда бывает до бешенства, до отчаяния!.. Душа простору просит, хочется развернуться, сказать всему: черт возьми!
      - Развернись, если так тебе этого хочется, - проговорила Мари несколько уже и обиженным голосом.
      - Да не одному, Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами.
      - Пожалуй, только все-таки надобно сказать мужу и предуведомить его, чтобы не показалось ему это странным.
      - Опять мужу! - воскликнул Вихров. - Делайте вы все это, но не говорите, по крайней мере, о том мне!
      - Хорошо, не буду говорить, - отвечала Мари с улыбкою.
      Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему.
      - А я с Полем еду в театр, - сказала она довольно решительным голосом.
      - А! - произнес генерал почти с удовольствием. - И я бы, знаете, с вами поехал охотно!
      Мари внутренне обмерла.
      - Как же тебе ехать! Сейчас чувствовал озноб, и выезжать на воздух это сумасшествие! - воскликнула она.
      - Ну, ну, не поеду! - согласился генерал.
      Через полчаса Мари с Вихровым отправились в наемной карете в оперу. Давали "Норму"{445}. Вихров всегда восхищался этой оперой. Мари тоже. С первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение.
      - Это единственная, кажется, опера, которой сюжет превосходен, говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес.
      - Он очень естествен и правдоподобен, - подхватила Мари.
      - Мало того-с! - возразил Вихров. - Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает в большей части опер, в небо, то есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве, - продолжал он, - черт знает до чего можем дойти. При мне у Плавина один господин доказывал, что современная живопись должна принять только один обличительный, сатирический характер; а другой - музыкант - с чужого, разумеется, голоса говорил, будто бы опера Глинки испорчена тем, что ее всю проникает пассивная страсть, а не активная.
      - Это что такое, я уж и не понимаю? - спросила Мари.
      - А то, что в ней выведена любовь к царю, а не эгоистическая какая-нибудь страсть: любовь, ревность, ненависть.
      - Ну, а все революционные оперы, - они тоже основаны на пассивной страсти, на любви к отечеству, - подхватила Мари.
      - Совершенно справедливо! - воскликнул Вихров. - И, кроме того, я вполне убежден, что из жизни, например, первобытных христиан, действовавших чисто уж из пассивной страсти, могут быть написаны и превосходные оперы и превосходные драмы.
      - Мне в "Норме", - продолжала Мари после второго уже акта, - по преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и понимаю ее.
      - Потому что вы сами на нее похожи, - сказал Вихров.
      - Я? - спросила Мари, уставляя на него свои большие голубые глаза.
      - Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы: она чиста, свята и недоступна для всех, и один только в мире человек знает, что она грешна!
      - А, вот что! - произнесла Мари и покраснела уж немного. - Это, однако, значит быть добродетельной по наружности - качество не весьма похвальное.
      - Вы не то что добродетельны по наружности, а вы очень уж приличны; но как бы то ни было, поедемте отсюда к Донону ужинать.
      Мари опять уставила на него свои большие глаза.
      - Что же это: душа простору хочет? - сказала она.
      - Душа простору хочет, - отвечал Вихров.
      - Хорошо, поедем! - согласилась Мари, и после спектакля они, в самом деле, отправились к Донону, где Вихров заказал хороший ужин, потребовал шампанского, заставил Мари выпить его целые два стакана; сам выпил бутылки две.
      Разговор между ними стал делаться все более и более одушевленным и откровенным.
      - Ты, пожалуй, когда так будешь кутить, так и другого рода развлечения захочешь, - проговорила Мари.
      - Какого же?
      - Развлечения полюбить другую женщину.
      - Очень может быть, - отвечал Вихров откровенно.
      - Но в таком случае, пожалуйста, меня не обманывай, а скажи лучше прямо.
      - Никак не скажу, потому что если бы этого рода и случилось развлечение, то оно будет чисто временное; опять к вам же вернусь.
      - Ну, это бог знает, ты сам еще не знаешь того.
      - Совершенно знаю, потому что совершенно убежден, что больше всех женщин люблю вас.
      - Но за что же именно?
      - Вот уж этого никак не могу объяснить: за то, вероятно, что это была первая любовь, которой мы вряд ли не остаемся верными всю жизнь.
      - А я думала, что немножко и за другое, - произнесла Мари.
      - А именно?
      - За согласие во взглядах и убеждениях...
      - Может быть, и то! - подхватил Вихров.
      Когда они сели в карету, он велел кучеру ехать не на Литейную, где жил генерал, а к себе на квартиру.
      - И это тоже душа простора просит? - спросила его еще раз Мари.
      - И это тоже! - отвечал Вихров.
      Мари возвратилась домой часу во втором. Генерал собирался уже совсем лечь спать.
      - Где это ты так долго была? - спросил он ее с некоторым беспокойством.
      - К Донону ужинать с Полем заезжали, - отвечала она, проходя мимо его комнаты, но не заходя к нему.
      - А, это хорошо! Что ж вы ужинали? - спросил ее генерал.
      - Да я и не знаю, все очень вкусные вещи.
      - Там славно кормят, славно; надобно и мне туда с Эммой съездить! произнес генерал вполголоса и затем задул свечу, отвернулся к стене и заснул мирным сном.
      XV
      ДРУГОГО РОДА ВЕЧЕР У ПЛАВИНА
      Перед масленицей Эйсмонд и Вихров одновременно получили от Плавина печатные пригласительные билеты, которыми он просил их посетить его 11-го числа февраля, в 10 часов вечера.
      - Это, надо быть, именины его будут, - сказал генерал.
      - Вероятно, - отвечал Вихров.
      - А что, вы поедете?
      - Не думаю!
      - Ну, нет, - что там, поедемте, он человек почтенный; я одиннадцатого числа заеду к вам и непременно утащу вас.
      Последнее время генерал заметно заискивал в Вихрове и как бы даже старался снискать его интимную дружбу. 11-го числа часов в 9 вечера он действительно заехал к нему завитой и напомаженный, в полном генеральском мундире, в ленте и звезде.
      - Пора, пора! - говорил он, как-то семеня ногами и имея в одно и то же время какой-то ветреный и сконфуженный вид.
      Вихров ушел к себе в спальню одеваться.
      - Пожалуй, надобно будет белый галстук надеть? - спросил он оттуда.
      - Непременно-с! - отвечал генерал, охорашиваясь перед зеркалом и заметно оставаясь доволен своею физиономиею. - У него все будет знать, прибавил он.
      - Знать? - переспросил Вихров.
      - Да-с! Сенаторы и министры считают за честь у него быть.
      - Вот как! - произнес герой мой, и (здесь я не могу скрыть) в душе его пошевелилось невольное чувство зависти к прежнему своему сверстнику. "За что же, за что воздают почести этому человеку?" - думал он сам с собой.
      В карете генерал, когда они поехали, тоже все как-то поеживался, откашливался; хотел, как видно, что-то такое сказать и не находился; впрочем, и пространство, которое им надобно было проехать до квартиры Плавина, было слишком небольшое, а лошади несли их быстро, так что через какие-нибудь минуты они очутились уже у подъезда знакомого нам казенного дома.
      Генерал довольно легко выскочил из кареты; в сенях перед зеркалом он еще раз поправил маленьким гребешком свой хохолок и стал взбираться на лестницу. Вихров следовал за ним. Когда они потом отворили двери в квартиру к Плавину, то Вихрова обдало какой-то совсем не той атмосферой, которую он чувствовал, в первый раз бывши у Плавина. В зале он увидел, что по трем ее стенам стояли, а где и сидели господа во фраках, в белых галстуках и все почти в звездах, а около четвертой, задней стены ее шел буфет с фруктами, оршадом, лимонадом, шампанским; около этого буфета, так же, как и у всех дверей, стояли ливрейные лакеи в чулках и башмаках.
      "Что такое, где мы это?" - подумал Вихров.
      Самого Плавина он увидел стоявшим в дверях гостиной, высоко и гордо поднявшим свою красивую белокурую голову, и тоже в звезде и в белом галстуке.
      Когда Вихров подошел к нему поклониться, Плавин дружески, но заметно свысока и очень недолго пожал ему руку. Генералу же он пожал руку гораздо попродолжительнее и даже сказал при этом что-то такое смешное, так что старик махнул только рукою и пошел далее в гостиную. Между гостями Плавина было очень много статс-секретарей, несколько свитских генералов и даже два-три генерал-адъютанта и один товарищ министра. Вихров начал уже чувствовать, что он обмирает в этом обществе: с кем заговорить, что с собой делать - он решительно не находился... Вдруг вдали, в углу гостиной, он увидел и узнал, к величайшему восторгу своему, еще памятное ему лицо Марьеновского. Как к якорю спасения своего бросился он к нему и, даже не совсем соблюдая приличие, во весь голос закричал ему:
      - Марьеновский, здравствуйте! Узнаёте ли вы меня?
      Сам Марьеновский был уже совсем седой и несколько даже сгорбленный старик, но тоже со звездой и в белом галстуке. Видно было, что служебные труды и петербургский климат много, если не совсем, разбили его здоровье. Всмотревшись в лицо героя моего, он тоже воскликнул:
      - Боже мой! Кажется, господин Вихров!
      - Точно так, - отвечал тот, и оба приятеля, не стесняясь тем, что были на модном рауте, расцеловались между собой.
      - Я давно слышал, что вы здесь, но решительно не знал - где вас найти, - говорил Марьеновский.
      - А я так и не знал, что вы здесь, - говорил Вихров, - но вы, конечно, служите здесь?
      - Да, я тоже вместе с другими занимаюсь по устройству новых судебных учреждений.
      - И слава богу, что вас выбрали! - воскликнул Вихров. - Человека более достойного для этого трудно было и найти; но сядемте, однако; здесь можно, надеюсь, сидеть?
      - Можно! - отвечал Марьеновский, и оба приятеля уселись несколько в стороне.
      - Прежде всего объясните вы мне, - начал Вихров, - как вы знакомы с здешним хозяином?
      - Кто ж с ним не знаком в мире служебном и деловом! - отвечал с усмешкою Марьеновский. - Но скажите лучше, как вы с ним знакомы?
      - Очень просто: он товарищ мне по гимназии; я вместе с ним жил...
      - Вот что!.. - произнес Марьеновский. - Он, впрочем, и без этого любит быть знакомым с артистами и писателями.
      - Но неужели же он в самом деле государственный человек?
      - Еще какой! На петербургский лад, разумеется.
      - То есть умеет подделываться к начальству.
      - О, господи! Про какие вы ветхие времена говорите!.. Ныне не то-с! Надобно являть в себе человека, сочувствующего всем предстоящим переменам, понимающего их, но в то же время не выпускающего из виду и другие государственные цели, - каков и есть господин Плавин.
      - Но в сущности, однако, что же он?
      - В сущности ничего! Господин, кажется, очень любящий комфорт и удобства жизни и вызнавший способ показывать в себе человека весьма способного.
      - Но в чем же именно эти способности его состоят? - продолжал расспрашивать Вихров.
      - Главное, я думаю, в том, что все эти новые предположения, которые одних пугают и смущают, а другими не совсем сразу понимаются, он так их сумеет понизить и объяснить, что их сейчас же уразумевают и перестают пугаться. Он в этом отношении очень полезен, потому что многое бы не прошло, что проходит через посредство его.
      - Но зато и вреден тем, что оно проходит так, как он понимает.
      - Да, по большей части далеко не так, как было вначале, и удивительное дело: он, кажется, кандидат здешнего университета?
      - Кандидат! - подхватил Вихров.
      Марьеновский пожал плечами.
      - Учили, что ли, их очень плохо, но, верьте, он ничего не знает: все, что говорит, - это больше выслушанное или накануне только вычитанное; а иногда так проврется, что от него пахнет необразованием.
      - Именно необразованием, - подхватил Вихров.
      - Пахнет необразованием, - повторил еще раз и как-то досадливо Марьеновский.
      - А скажите, нет ли у вас в товариществе Захаревского - правоведа?
      - Нет, но он служит в другом месте и занимает очень видную должность.
      - Он очень честный человек... и юрист, должно быть, хороший.
      - Да, только внешний отчасти, неглубокий.
      - И вы видаетесь иногда с ним?
      - Очень часто даже!
      - Не передадите ли вы ему, что я здесь и очень желал бы с ним повидаться, а потому он или сам бы побывал у меня, или я бы приехал к нему, а вот и адрес мой!
      - Непременно скажу и, я думаю, даже вместе с ним и приеду к вам.
      - Пожалуйста! - воскликнул Вихров, крепко пожимая его руку.
      Марьеновский после того встал.
      - Ну, я и домой, мне еще работать надо, - сказал он и потихоньку вышел из гостиной.
      По уходе его Вихров опять очутился в совершенном одиночестве. Под влиянием всего того, что слышал от Марьеновского, он уставил почти озлобленный взгляд на хозяина, по-прежнему гордо стоявшего и разговаривавшего с двумя - тремя самыми важными его гостями.
      "Неужели же никогда этот господин не обличится, - думал он, - и общество не поймет, что он вовсе не высоко-даровитая личность, а только нахал и человек энергический?" Воздавай оно все эти почести Марьеновскому, Вихров, кроме удовольствия, ничего бы не чувствовал; но тут ему было завидно и досадно.
      Посреди такого размышления к нему подошел Эйсмонд.
      - А что, не пора ли нам и по домам? - шепнул он ему.
      - С великою радостью, - отвечал Вихров, и оба они тоже потихоньку выбрались из комнат и отправились.
      - Поедемте к Донону ужинать, - вот где вы с женой ужинали! - сказал как-то особенно развязно генерал.
      - Хорошо! - согласился Вихров.
      Генерал бойко и потирая с удовольствием руки вошел в отель.
      - Водки, братец, нам поскорее, водки! - говорил он, садясь перед одним столиком. - Садитесь и вы, пожалуйста, - прибавил он Вихрову.
      Тот уселся против него.
      - Ну-с, что же нам съесть? Жена очень хвалила, вы тогда ужинали салат из ершей. Сделай нам салат из ершей.
      - Слушаю-с, - отвечал ему лакей.
      - Потом котлеты, что ли, паровые.
      - Не прикажете ли бараньи котлеты?.. Есть настоящая кушелевская баранина.
      - Давай, давай; в клубе едал кушелевскую баранину, хороша очень!
      Затем они начали ужинать; генерал спросил шампанского, и когда уже порядочно было съедено и выпито, он начал как бы заискивающим голосом:
      - Я вот, Павел Михайлович, давно хотел с вами поговорить об одной вещи, - вы вот и родственник моей жене и дружны с ней очень, не знаете ли, что за причина, что она по временам бывает очень печальна?
      - Совершенно не знаю и даже не замечал, чтобы она была особенно печальна, - отвечал Вихров, немного уже и сконфуженный этим вопросом.
      - Есть это, есть! Дело в том, что вы и сами в отношении там одной своей привязанности были со мной откровенны, и потому я хочу говорить с вами прямо: у меня есть там на стороне одна госпожа, и я все думаю, что не это ли жену огорчает...
      - Зачем же у вас это есть? - спросил Вихров полушутя, полусерьезно.
      - Есть, потому что это необходимо должно быть!..
      И затем генерал наклонился к Вихрову и шепнул ему что-то такое совсем уж на ухо.
      - Ну, и что же? - спросил тот, в свою очередь, каким-то захлебывающимся голосом.
      - А то, что я человек, по пословице: "Не тут, так там!" Ну, и она знает теперь, что это существует.
      - И, вероятно, совершенно вас прощает?
      - То-то мне кажется, что нет; знаете, как женщины по-своему понимают: если, дескать, нельзя, так и нигде нельзя. Повыведайте у ней как-нибудь об этом издалека и скажите мне.
      - Хорошо! - отвечал Вихров.
      Более приятного открытия, какое в настоящую минуту сделал ему генерал, для него не существовало на свете.
      - И что ж, хорошенькая у вас эта особа? - спросил он его.
      - Хорошенькая-прехорошенькая! - воскликнул Евгений Петрович с загоревшимся уже взором. - Заедемте теперь к ней, - прибавил он: выпитое для большей откровенности вино заметно его охмелило.
      - Но теперь поздно! - возразил Вихров.
      Ему, впрочем, самому хотелось взглянуть на эту особу.
      - Ничего, может быть, еще пустит; люди знакомые, поедемте! - говорил самодовольно генерал.
      Они поехали. На Мещанской они взобрались на самый верхний этаж, и в одну дверь генерал позвонил. Никто не ответил. Генерал позвонил еще раз, уже посильней; послышались, наконец, шаги.
      - Wer ist da?* - послышался женский голос.
      ______________
      * Кто там? (нем.).
      - Это я, отпирайте, - говорил генерал не совсем уж смелым голосом.
      - Спят уже давно; нельзя! - отвечал опять тот же голос.
      - Да отворите, прошу вас, - упрашивал генерал.
      Шаги куда-то удалились, потом снова возвратились, и затем началось неторопливое отпирание дверей. Наконец, наши гости были впущены. Вихров увидел, что им отворила дверь некрасивая горничная; в маленьком зальце уже горели две свечи. Генерал вошел развязно, как человек, привыкший к этим местам.
      - А к Эмме Николаевне можно? - спросил он в то же время робко горничную.
      - Можно, чай, - отвечала та сердито.
      Генерал на цыпочках прошел в следующую комнату и, как слышно, просил Эмму Николаевну выйти в залу. Та, наконец, проговорила:
      - Ну, ступайте, приду! - И вскоре за тем вышла, с сильно растрепанной головой. Она была довольно молода и недурна собой. - Ну, что вам еще надо? спросила она генерала.
      - А вот - позволь тебе представить моего приятеля! - проговорил старик, показывая на Вихрова.
      - Ну, что же, только и есть? - спросила Эмма насмешливо генерала.
      - Только вот желал познакомить его с тобой.
      - О, глупости какие! Поезжайте, пожалуйста, домой, ей-богу, спать хочется! - проговорила Эмма, зевая во весь рот.
      - Поедемте, в самом деле, - подхватил Вихров, - она спать хочет.
      - Никогда не ездит по вечерам, а тут вдруг ночью приехал, - проговорила Эмма, зевая снова.
      - Хорошо, уедем; прощай, прощай, дай ручку поцеловать! - говорил старикашка.
      - Ну, на! - сказала Эмма, протягивая ему руку.
      Генерал с чувством поцеловал ее.
      Наконец, они снова выбрались с Вихровым на свежий воздух; им надобно было ехать в разные стороны.
      - Что, недурна? - спросил с удовольствием генерал.
      - Очень, - подхватил Вихров.
      - Характерна только, - прибавил генерал.
      - Характерна? - переспросил Вихров.
      - У, не приведи бог! - отвечал старик, садясь в карету.
      XVI
      ЧЕТА ЖИВИНЫХ
      Однажды Вихров, идя по Невскому, увидел, что навстречу ему идут какие-то две не совсем обычные для Петербурга фигуры, мужчина в фуражке с кокардой и в черном, нескладном, чиновничьем, с светлыми пуговицами, пальто, и женщина в сером и тоже нескладном бурнусе, в маленькой пастушечьей соломенной шляпе и с короткими волосами. Сойдясь с этими лицами, Вихров обрадовался и удивился: это были Живин и супруга его Юлия Ардальоновна, которая очень растолстела и была с каким-то кислым и неприятным выражением в лице, по которому, пожалуй, можно было заключить, что она страдала; но только вряд ли эти страдания возбудили бы в ком-нибудь участие, потому что Юлия Ардальоновна до того подурнела, что сделалась совершенно такою же, какою некогда была ее маменька, то есть похожею на огромную нескладную тумбу. Сам Живин тоже сильно постарел, обрюзг и, как видно, немало перенес горя.