- Он не привык еще, вероятно, к тому.
      - Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями.
      - Что же вам с ним церемониться, перемените его.
      - Не могу я этого сделать, - отвечал Абреев, - потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, - вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело - невозможно!
      Вихров грустно усмехнулся.
      - Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, проговорил он.
      - Да, а в то же время, - подхватил Абреев, - мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.
      Вихров был почти согласен с Абреевым.
      При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.
      - А желаете с женой проститься? - спросил его уже сам Абреев.
      - О, непременно! - воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой.
      Абреев провел его на половину своей супруги.
      - Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? - спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать.
      - Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, - как-то простонала она.
      - Она везде жить может! - подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице.
      XII
      ГЕНЕРАЛ ЭЙСМОНД
      Вихров, по приезде своем в Петербург, сейчас же написал Мари письмо и спрашивал ее, когда он может быть у них. Мари на это отвечала, что она и муж ее очень рады его видеть и просят его приехать к ним в, тот же день часам к девяти вечера, тем более, что у них соберутся кое-кто из их знакомых, весьма интересующиеся с ним познакомиться. Из слов Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не понял! Надобно сказать, что Эйсмонд так же, как некогда на Кавказе, заслужил и в Севастополе имя храбрейшего генерала; больной и израненный, он почти первый из севастопольских героев возвратился в Петербург. Общество приняло его с энтузиазмом: ему давали обеды, говорили спичи; назначен он был на покойное и почетное место, получил большую аренду. Все это сильно утешало генерала. Он нанял, как сам выражался, со своей Машурочкою, отличную квартиру на Английской набережной и установил у себя jours fixes*. Вечер, на который они приглашали Вихрова, был именно их установленным вечером. Когда тот приехал к ним, то застал у них несколько военных в мундирах и несколько штатских в черных фраках и в безукоризненном белье. Все они стояли кучками и, с явным уважением к дому, потихоньку разговаривали между собой. В гостиной Вихров, наконец, увидел небольшую, но довольно толстенькую фигуру самого генерала, который сидел на покойных, мягких креслах, в расстегнутом вицмундире, без всяких орденов, с одним только на шее Георгием за храбрость. Рукав на правой руке у него был разрезан и связан ленточками. Узнав Вихрова, Эйсмонд радостно воскликнул:
      ______________
      * приемные дни для гостей (франц.).
      - А, мой милейший родственничек, здравствуйте!
      Мари только последнее время довольно ясно объяснила ему, что Вихров им родственник, и даже очень близкий, - по Есперу Иванычу.
      - Супруга моя целый месяц у вас прогостила! - продолжал генерал.
      - Д-да! - протянул Вихров.
      Мари прогостила у него два с половиною месяца; но генералу, видно, было сказано, что только месяц.
      Вслед за тем вбежал Женичка и бросился обнимать Вихрова.
      - Здоров ли, дядя, Симонов? - спросил он прежде всего.
      - Здоров, - отвечал ему тот.
      Мари, тоже вышедшая в это время из задних комнат, увидав Вихрова, вскрикнула даже немного, как бы вовсе не ожидая его встретить.
      - Ах, Поль! Это ты! Здравствуй! - говорила она и, видимо, старалась, по своей прежней манере, относиться к нему, как к очень еще молодому человеку, почти что мальчику; но сама вместе с тем была пресконфуженная и пресмешная.
      Вихров уселся около генерала, а Женичка встал около дяди и даже обнял было его, но Евгений Петрович почему-то не позволил ему тут оставаться.
      - Нечего тебе здесь делать, ступай, ступай! - проговорил он ему.
      - Но, папа, я хочу тут быть! - сказал ребенок капризно.
      - После тут побудешь, ступай! - повторил отец уже строго.
      Женичка нехотя отошел от них.
      Евгений Петрович сейчас же обратился к Вихрову, и обратился с каким-то таинственным видом:
      - Жена мне сказывала, что вы были тяжко больны!
      - Очень! - отвечал тот, не догадываясь еще, к чему может клониться подобный разговор.
      - И по лицу видно: ужасно похудели и постарели, - продолжал генерал с участием.
      - Я и до сих пор еще нехорошо себя чувствую, - отвечал Вихров.
      - Что мудреного, что мудреного, - произнес генерал и впал в какое-то раздумье.
      - А вы сильно были ранены? - спросил его Вихров после некоторого молчания.
      Генерал усмехнулся.
      - Три раза, канальи, задевали, сначала в ногу, потом руку вот очень сильно раздробило, наконец, в животе пуля была; к тяжелораненым причислен, по первому разряду, и если бы не эта девица Прыхина, знакомая ваша, пожалуй бы, и жив не остался: день и ночь сторожила около меня!.. Дай ей бог царство небесное!.. Всегда буду поминать ее.
      - А разве она померла?.. - воскликнул Вихров.
      - Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько огнем и мечом морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение... ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: "Буду, говорит, служить русскому солдату", - и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..
      Вихров слушал генерала, потупив голову.
      - Жена мне еще сказывала, - продолжал между тем Евгений Петрович, опять уж таинственно и даже наклонясь к уху Вихрова, - что вас главным образом потрясло нечаянное убийство одной близкой вам женщины?
      - Д-да! - протянул опять Вихров.
      - И что же, вы привязаны к ней были серьезно или только, знаете, это была одна шалость? - продолжал расспрашивать Эйсмонд.
      - Нет, это была очень серьезная привязанность, - отвечал Вихров, поняв, наконец, зачем обо всем этом было сообщено генералу и в каком духе надобно было отвечать ему.
      - Маша мне так и говорила; но ведь у вас, мне сказывали, тоже кой-какие отношения были и с госпожой Фатеевой?
      - Это уж давно кончилось, - сказал Вихров.
      - Так это, значит, потом?
      - Потом, - отвечал Вихров.
      - Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!
      И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку.
      Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина.
      В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный.
      - Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, говорила она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная.
      - Ваши произведения делают такой фурор, - начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера.
      - Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, - подхватил и военный - Сивцов.
      Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.
      - Ты будешь сегодня в карты играть? - спросила она.
      - Буду! - отвечал он.
      - Господа, хотите играть в карты? - отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой.
      Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце - это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину.
      - Вашему превосходительству мой поклон! - произнес он ему каким-то почти обязательным тоном.
      - Очень рад вас видеть, очень рад! - произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова.
      - Боже мой, кого я вижу! - произнес он, но тоже покровительственным тоном. - Выпустили, наконец, вас, освободили?
      - Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров.
      - Но что вы, однако, там делали? - продолжал Плавин.
      - Служил, работал по службе.
      - Работали? - переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови.
      - Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, отвечал Вихров.
      - О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба! - произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.
      - В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио{428} и думал вас там встретить, - начал он.
      - Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо.
      - Если не для оперы, то, по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами! - проговорил Плавин.
      - Я не имею таких знакомых, - сказала Мари.
      - Как знать, как знать!.. - произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге.
      Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, - но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда?
      - Чем этот господин так уж очень важничает? - не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем.
      - Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она, - за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: "Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!"
      Вихров усмехнулся.
      - Но он все-таки холоп в душе, - я ему никак не поверю в том!.. воскликнул он. - Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать.
      - Еще бы! - подхватила и Мари. - Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже смотреть!
      За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним.
      - А что, ваше превосходительство, Кошка{429} этот - очень храбрый матрос? - спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью.
      Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял.
      - Тут не один был Кошка, - отвечал он простодушно, - их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали. - уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу - кричит он: "Где Петров?.. Убит Петров?" Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. "Где был?" - "Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл". А, как это вам покажется?
      Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись.
      - Храбрость, конечно, качество весьма почтенное! - опять вмешался в разговор Плавин. - Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим...
      - Трусов за то презирают-с, - отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус думает и заботится только об себе, а храбрый - о государе своем и об отечестве.
      - Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить? - возразил ему Плавин.
      - Что вы называете трусить? - возразил ему, в свою очередь, Эйсмонд. Если то, чтобы я избегал каких-нибудь опасных поручений, из страха не выполнял приказаний начальства, отступал, когда можно еще было держаться против неприятеля, - в этом, видит бог и моя совесть, я никогда не был повинен; но что неприятно всегда бывало, особенно в этой проклятой севастопольской жарне: бомбы нижут вверх, словно ракеты на фейерверке, тут видишь кровь, там мозг человеческий, там стонут, - так не то что уж сам, а лошадь под тобой дрожит и прядает ушами, видевши и, может быть, понимая, что тут происходит.
      - Ну, а что это, - начал опять Плавин, - за песня была в Севастополе сложена: "Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!"{430}
      Эйсмонд этими словами его уже и обиделся.
      - Песни можно сочинять всякие-с!.. - отвечал он ему с ударением. - А надобно самому тут быть и понюхать, чем пахнет. Бывало, в нас жарят, как в стадо баранов, загнанное в загородь, а нам и отвечать нечем, потому что у нас пороху зерна нет; тут не то что уж от картечи, а от одной злости умрешь.
      Во всем этом разговоре Плавин казался Вихрову противен и омерзителен. "Только в век самых извращенных понятий, - думал почти с бешенством герой мой, - этот министерский выводок, этот фигляр новых идей смеет и может насмехаться над человеком, действительно послужившим своему отечеству". Когда Эйсмонд кончил говорить, он не вытерпел и произнес на весь стол громким голосом:
      - Севастополь такое событие, какого мир еще не представлял: выдержать одиннадцать месяцев осады против нынешних орудий - это посерьезней будет, чем защита Сарагоссы{430}, а между тем та мировой славой пользуется, и только тупое и желчное понимание вещей может кому-нибудь позволить об защитниках Севастополя отзываться не с благоговением.
      Плавин, несмотря на все старания совладать с собой, вспыхнул при этих словах Вихрова.
      - Вероятно, об них никто иначе и не отзывается! - произнес он.
      - Я только того и желаю-с! - отвечал ему Вихров. - Потому что, как бы эти люди там ни действовали, - умно ли, глупо ли, но они действовали (никто у них не смеет отнять этого!)... действовали храбро и своими головами спасли наши потроха, а потому, когда они возвратились к нам, еще пахнувшие порохом и с незасохшей кровью ран, в Москве прекрасно это поняли; там поклонялись им в ноги, а здесь, кажется, это не так!
      - Точно так же и здесь! - сказал Плавин, придавая себе такой вид, что как будто бы он и не понимает, из-за чего Вихров так горячится.
      - Очень рад, если так! - сказал тот, отворачиваясь от него.
      - Не знаю-с! - вмешался в их разговор Евгений Петрович, благоговейно поднимая вверх свои глаза, уже наполнившиеся слезами. - Кланяться ли нам надо или даже ругнуть нас следует, но знаю только одно, что никто из нас, там бывших, ни жив остаться, ни домой вернуться не думал, - а потому никто никакой награды в жизни сей не ожидал, а если и чаял ее, так в будущей!..
      В остальную часть ужина Плавин продолжал нагло и смело себя держать; но все-таки видно было, что слова Вихрова сильно его осадили. Очутившись с героем моим, когда встали из-за стола, несколько в отдалении от прочих, он не утерпел и сказал ему насмешливо:
      - Вас провинция решительно перевоспитала; вы сделались каким-то патриотом.
      - Я всегда им и был и не имею обыкновения по господствующим модам менять моих шкур, - отвечал ему грубо Вихров.
      - А! А я вас совсем иным разумел! - протянул Плавин и потом, помолчав, прибавил: - Я надеюсь, что вы меня посетите?
      - Если позволите, - отвечал Вихров, потупляя глаза; мысленно, в душе, он решился не быть у Плавина.
      - Прошу вас! - повторил тот и, распростившись с хозяевами, сейчас же уехал.
      Прочим всем гостям Плавин мотнул только головой.
      Вихров и Мари, заметившие это, невольно пересмехнулись между собою. Они на этот раз остались только вдвоем в зале.
      - Но когда мы, однако, увидимся с вами? - проговорил Вихров.
      - В четверг... муж будет в совете и потом в клубе обедать... я буду целый день одна... - говорила Мари, как бы и не глядя на Вихрова и как бы говоря самую обыкновенную вещь.
      Вслед за тем ее позвал муж. Она пошла к нему. Вихров стал прощаться с ними.
      - Извольте к нам чаще ездить, - вот что-с! - сказал ему генерал и взял при этом руку жены и стал ее целовать.
      Мари и Вихров оба вспыхнули, и герой мой в первый еще раз в жизни почувствовал, или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и почти неотклонимые для бедной жертвы!
      XIII
      ВЕЧЕР У ПЛАВИНА
      Время шло быстро: известность героя моего, как писателя, с каждым днем росла все более и более, а вместе с тем увеличивалось к нему и внимание Плавина, с которым он иногда встречался у Эйсмондов; наконец однажды он отвел его даже в сторону.
      - Послушайте, Вихров, что вы, сердитесь, что ли, на меня за что-нибудь? - спросил он его почти огорченным голосом.
      - За что мне на вас сердиться? - возразил тот, конфузясь в свою очередь.
      - Да как же, вы глаз не хотите ко мне показать, - приезжайте, пожалуйста, ко мне в четверг вечером; у меня соберется несколько весьма интересных личностей.
      - Хорошо!.. - протянул Вихров. Впрочем, по поводу этого посещения все-таки посоветовался прежде с Мари.
      - Поезжай, - сказала она ему, - он очень участвовал, когда мы хлопотали о твоем освобождении.
      - Но я там, вероятно, найду все чиновников, - что мне с ними делать? О чем беседовать?
      - Может быть, найдешь кого-нибудь и знакомого, - один вечер куда ни шел!
      - И то дело! - согласился Вихров и в назначенный ему день поехал.
      Плавин жил в казенной квартире, с мраморной лестницей и с казенным, благообразным швейцаром; самая квартира, как можно было судить по первым комнатам, была огромная, превосходно меблированная... Маленькое общество хозяина сидело в его библиотеке, и первый, кого увидал там Вихров, - был Замин; несмотря на столько лет разлуки, он сейчас же его узнал. Замин был такой же неуклюжий, как и прежде, только больше еще растолстел, оброс огромной бородищей и был уже в не совершенно изорванном пальто.
      - Какими судьбами вы здесь? - воскликнул Вихров.
      Замин дружески и сильно пожал ему руку.
      - Вот тут по крестьянскому делу меня пригласили, - отвечал он.
      - По крестьянскому? - спросил с удовольствием Вихров.
      - Да, у нас ведь, что на луне делается, лучше знают, чем нашего-то мужичка, - проговорил негромко Замин и захохотал.
      - Здравствуйте, Вихров! - встретил и Плавин совершенно просто и дружески Вихрова. (Он сам, как и все его гости, был в простом, широком пальто, так что Вихрову сделалось даже неловко оттого, что он приехал во фраке).
      - Гражданин Пенин! - отрекомендовал ему потом Плавин какого-то молодого человека. - А это вот пианист Кольберт, а это художник Рагуза! - заключил он, показывая на двух остальных своих гостей, из которых Рагуза оказался с корявым лицом, щетинистой бородой, шершавыми волосами и с мрачным взглядом; пианист же Кольберт, напротив, был с добродушною жидовскою физиономиею, с чрезвычайно прямыми ушами и с какими-то выцветшими глазами, как будто бы они сделаны у него были не из живого роговика, а из полинялой бумаги.
      Все общество сидело за большим зеленым столом. Вихров постарался поместиться рядом с Заминым. До его прихода беседой, видимо, владел художник Рагуза. Малоросс ли он был, или поляк, - Вихров еще недоумевал, но только сразу же в акценте его речи и в тоне его голоса ему послышалось что-то неприятное и противное.
      - Я написал теперь картину: "Избиение польских патриотов под Прагой", а ее мне - помилуйте! - не позволяют поставить на выставку! - кричал Рагуза на весь дом.
      - Это почему? - спросил его как бы с удивлением Плавин.
      - Говорят - это оскорбление национального чувства России; да помилуйте, говорю, господа, я изображаю тут действия вашего великого Суворова! - кричал Рагуза.
      - Но вы, конечно, тут представляете, - заметил ему тонко Плавин, - не торжество победителя, а нравственное торжество побежденных.
      - Я представляю дело, как оно было, а тут пусть публика сама судит! вопил Рагуза.
      - Удивительное дело: у нас, кажется, все запрещают и не позволяют! произнес как бы с некоторою даже гордостью молодой человек.
      При всех этих переговорах Замин сидел, понурив голову.
      - А что этот господин, - спросил его потихоньку Вихров, показывая на Рагузу, - в самом деле живописец, или только мошенник?
      - Только мошенник, надо быть! - отвечал спокойнейшим голосом Замин.
      - А картина у него действительно нарисована?
      - Не показывает; жалуется только везде, что на выставку ее не принимают.
      - Искусство наше, - закричал между тем снова Рагуза, - должно служить, как и литература, обличением; все должно быть направлено на то, чтобы поднять наше самосознание.
      - В чем же это самосознание должно состоять, как посмотришь на вашу картину? - возразил ему Замин. - В том, что наш Суворов - злодей, а поляки мученики?
      - Оно должно состоять, - кричал Рагуза, заметно уклоняясь от прямого ответа, - когда великие идеи ослабевают и мир пошлеет, когда великие нации падают и угнетаются и нет великих людей, тогда все искусства должны порицать это время упадка.
      - Но почему же именно нашему времени вы приписываете такое падение? вмешался в разговор Плавин, который, как видно, уважал настоящее время.
      - Потому что, - кричал Рагуза, - в мире нет великих идей! Когда была религия всеми почитаема - живопись стояла около религии...
      - Ваша живопись стояла не около религии, а около папства и латинства, возразил ему резко Замин.
      - Живопись всегда стояла около великой идеи религии, - этого только в России не знают!
      - Чем это? Тем разве, что Рафаэль писал в мадоннах своих любовниц, возразил ему насмешливо Замин.
      - Он писал не любовниц, а высочайший идеал женщин, - кричал Рагуза, - и писал святых угодников.
      - Да, как же угодников: портреты с пап - хороши угодники, - возражал ему низкой октавой Замин.
      Он ненавидел католичество, а во имя этого отвергал даже заслуги живописи и Рафаэля.
      - Вы были за границей, видели религиозные картины? - допрашивал его Рагуза.
      - Нет, не был, да и не поеду - какого мне черта там не видать! пробасил Замин.
      - Видать есть многое, многое! - вскрикивал с каким-то даже визгом Рагуза, так что Вихров не в состоянии был более переносить его голоса. Он встал и вышел в другую комнату, которая оказалась очень большим залом. Вслед за ним вышел и Плавин, за которым, робко выступая, появился и пианист Кольберт.
      - Этот господин, - начал Плавин, видимо, разумея под этим Рагузу, завзятый в душе поляк.
      - Поляк-то он поляк, только не живописец, кажется; те все как-то обыкновенно бывают добродушнее, - возразил ему Вихров.
      - Нет, отчего же, и он рисует! - сказал, но как-то не совсем уверенно, Плавин (крик из библиотеки между тем слышался все сильнее и сильнее). - Я боюсь, что они когда-нибудь подерутся друг с другом, - прибавил он.
      - И хорошо бы сделали, - сказал Вихров, - потому что Замин так прибьет вашего Рагузу, что уж тот больше с ним спорить не посмеет.
      - Ну, нет, зачем же: нужно давать волю всяким убеждениям, - проговорил Плавин. - Однако позвольте, я, по преимуществу, вот вас хотел познакомить с Мануилом Моисеичем! - прибавил он, показывая на смотревшего на них с чувством Кольберта и как бы не смевшего приблизиться к ним.
      Вихров еще раз с тем раскланялся.
      - Господин Кольберт, собственно, пианист, но он желает быть композитором, - говорил Плавин.
      - Monsieur Вихров, сами согласитесь, - начал почти каким-то жалобным голосом Кольберт, - быть только тапером, исполнителем...
      - Званье незавидное, - поддержал и Вихров.
      - И потому, monsieur Вихров, я желал бы написать оперу и решительно не знаю, какую.
      При этом Кольберт как-то стыдливо потупил свои бесцветные глаза, а Вихров, в свою очередь, недоумевал - зачем и для чего он словно бы на что-то вызывает его.
      - Господин Кольберт, - начал объяснять за него Плавин, - собственно, хочет посвятить себя русской музыке, а потому вот и просил меня познакомить его с людьми, знающими русскую жизнь и, главным образом, с русскими писателями, которые посоветовали бы ему, какой именно сюжет выбрать для оперы.
      - Господи помилуй! - воскликнул Вихров. - Я думаю, всякий музыкант прежде всего сам должен иметь в голове сюжет своей оперы; либретто тут вещь совершенно второстепенная.
      - Но, monsieur Вихров, я желал бы иметь сюжет совершенно русский; к русским мотивам я уже частью прислушался; я, например, очень люблю ваш русский колокольный звон; потом я жил все лето у графа Заводского - вы не знакомы?
      - Нет, - отвечал Вихров.
      - У них все семейство очень музыкальное, и я записал там много песен; но некоторые мне показались очень странны, и я бы вот желал с вами посоветоваться.
      - Сделайте одолжение, - сказал Вихров.
      - Вот я записал, например, - продолжал будущий русский композитор, проворно вынимая из бокового кармана свою записную книжку, - русскую песню это пели настоящие мужики и бабы.
      "Душа ль моя, душенька, душа, мил сердечный друг", - прочитал Кольберт, нетвердо выговаривая даже слова.
      - Ну, первое слово я знаю, "душа", а "душенька" - это имя?
      - Как имя? - воскликнули в один голос Плавин и Вихров.
      - У Богдановича есть сочинение - "Душенька".
      - Нет, тут просто уменьшительное от слова "душа" и есть повторение того же слова, только в ласкательной форме, - объяснил Вихров.
      - А, monsieur! Понимаю, - поблагодарил Кольберт. - Теперь "мил", отчего же не "милый"?
      - Для стиха, сокращенное прилагательное, - объяснил еще раз Вихров.
      - Да, вот что, - согласился и Кольберт.
      - Но почему вам, при ваших, видимо, небогатых сведениях в русском песнопении, непременно хочется посвятить себя русской музыке?
      - Monsieur Вихров, в иностранной музыке было так много великих композиторов, что посреди их померкнешь; но Россия не имела еще ни одного великого композитора.
      - А Глинка-то наш! - возразил Вихров.
      - Monsieur Вихров, мне говорили очень умные люди, что опера Глинки испорчена сюжетом: в ней выведена пассивная страсть, а не активная, и что на этом драм нельзя строить.
      - Не знаю, можно ли на пассивных страстях строить драмы или нет - это еще спор! Но знаю только одно, что опера Глинки и по сюжету и по музыке есть высочайшее и народнейшее произведение.
      - Вы думаете? - спросил как бы с некоторым недоумением Кольберт.
      - Думаю! - отвечал Вихров и потом, видя перед собою жалкую фигуру Кольберта, он не утерпел и прибавил: - Но что вам за охота оперу писать?.. Попробовали бы сначала себя в небольших романсах русских.
      - Нет, мне бы уже хотелось оперу написать, - отвечал тот робко, но настойчиво.
      В это время спор в кабинете уже кончился. Оба противника вышли в зало, и Замин подошел к Вихрову, а Рагуза к хозяину.
      - Что, наговорились? - спросил его тот.
      - Мы уже с господином Заминым дали слово не разговаривать друг с другом, - прокричал Рагуза.
      - А что это за музыкант? - спросил Вихров Замина, воспользовавшись тем, что Кольберт отошел от них.
      - Жиденок один, ищущий свободного рынка для сбыта разной своей музыкальной дряни, - отвечал тот.
      - Вихров! - крикнул в это время Плавин Вихрову.
      Тот обернулся к нему.
      - Помните ли, как вы угощали меня представлениями милейшего нашего Замина? - проговорил Плавин. - И я вас хочу угостить тем же: вот господин Пенин (и Плавин при этом указал на пятого своего гостя, молодого человека, вышедшего тоже в зало), он талант в этом роде замечательный. Спойте, милейший, вашу превосходную песенку про помещиков.
      Молодой человек с явным восторгом сел за фортепиано и сейчас же запел сочиненную около того времени песенку: "Долго нас помещики душили!"{438} Плавин восторженнейшим образом слушал, музыкант Кольберт - тоже; Рагуза, вряд ли только не нарочно, громко повторял: "О!.. Как это верно, как справедливо!" Замин и Вихров молчали. Окончивши песенку, молодой человек как бы спрашивал взором Плавина, что еще тот прикажет представить ему.