- Ну, Павел Михайлыч, - начала она с вновь выступившими на глазах слезами, - теперь есть кому за вами присмотреть, а меня уж пустите в Севастополь мой.
      - Очень жаль, - отвечал он. - Только позвольте!.. - прибавил он и, торопливо встав с постели, торопливо надев на себя халат и туфли, подошел к столу и вынул оттуда триста рублей.
      - Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на дорогу.
      - Ни за что, ни за что, - воскликнула было Катишь.
      - В таком случае вы меня обидите, я рассержусь и опять занемогу.
      - Но ведь и вы меня обижаете... и вы обижаете! - говорила Катишь.
      - Ей-богу, рассержусь, - повторил еще раз Вихров в самом деле сердитым голосом, подавая Катишь деньги.
      - Повинуюсь вам, хоть и с неудовольствием! - сказала, наконец, она, принимая деньги, и затем поцеловала Вихрова в губы, перекрестила его и, войдя снова к Мари, попросила еще раз не оставлять больного; простилась потом с горничными девушками и при этом раздала им по крайней мере рублей двадцать. Катишь была до глупости щедра, когда у нее появлялись хоть какие-нибудь деньги. Собрав, наконец, свой скарб, она ушла пешком в город, не велев себе даже заложить экипажа. В последних главах мы с умыслом говорили несколько подробнее о сей милой девице для того, чтобы раскрыть полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью.
      VIII
      ОХОТА С ОСТРОГОЙ
      Приезд Мари благодетельно подействовал на Вихрова: в неделю он почти совсем поправился, начал гораздо больше есть, лучше спать и только поседел весь на висках. Хозяин и гостья целые дни проводили вместе: Мари первое время читала ему вслух, потом просматривала его новый роман, но чем самое большое наслаждение доставляла Вихрову - так это игрой на фортепьяно. Мари постоянно занималась музыкой и последнее время несравненно стала лучше играть, чем играла в девушках. По целым вечерам Вихров, полулежа в зале на канапе, слушал игру Мари и смотрел на нее. Мари была уже лет тридцати пяти; собой была она довольно худощава; прежняя миловидность перешла у нее в какую-то приятную осмысленность. Мари очень стала походить на англичанку, и при этом какая-то тихая грусть (выражение, несколько свойственное Есперу Иванычу) как бы отражалась во всей ее фигуре. Из посторонних посетителей в Воздвиженское приезжали только Живины, но и те всего один раз; Юлия, услыхав о приезде Мари к Вихрову, воспылала нетерпением взглянуть на нее и поэтому подговорила мужа, в одно утро, ехать в Воздвиженское как бы затем, чтобы навестить больного, у которого они давно уже не были.
      Приезд их несколько сконфузил Вихрова. Познакомив обеих дам между собою и потом воспользовавшись тем, что Мари начала говорить с Живиным, он поспешил отозвать Юлию Ардальоновну немножко в сторону.
      - Я надеюсь, что вы не рассказали вашему мужу о том, что я вам когда-то говорил о Мари, - сказал он.
      Юлия посмотрела на него как бы с удивлением.
      - Почему ж вы думаете, что я так откровенна с мужем; у вас у самих моя тайна - гораздо поважнее той, - проговорила она.
      - Да, пожалуйста, не говорите ему... тем более, что все, что я вам тогда говорил... все это вздор.
      Юлия при этом вспыхнула.
      - Зачем же вы этот вздор мне говорили, - чтобы от меня только спастись? - проговорила она насмешливым и обиженным голосом.
      - Нет, не потому, а потому что тогда, может быть, и так это было; но теперь этого нет, - говорил совершенно растерявшийся Вихров.
      Юлия пожала при этом плечами.
      - Не понимаю я вас! - сказала она.
      - После как-нибудь я вам все объясню, - говорил Вихров.
      - Хорошо! - отвечала Юлия опять с усмешкою и затем подошла и села около m-me Эйсмонд, чтобы повнимательнее ее рассмотреть; наружность Мари ей совершенно не понравилась; но она хотела испытать ее умственно - и для этой цели заговорила с ней об литературе (Юлия единственным мерилом ума и образования женщины считала то, что говорит ли она о русских журналах и как говорит).
      - Как ожила нынче литература, узнать нельзя, - начала она прямо.
      Мари, кажется, удивилась такому предмету разговора - и ничего с своей стороны не отвечала.
      - Это такой идет протест против всех и всего, и все кресчендо и кресчендо!.. - продолжала Юлия.
      Мари и на это ничего не говорила.
      - Введение этого политического интереса в литературу так подняло ее умственный уровень! - отзванивала Юлия.
      Вышедши замуж, она день ото дня все больше и больше начинала говорить о разных отвлеченных и даже научных предметах, и все более и более отборными фразами, и приводила тем в несказанный восторг своего добрейшего супруга.
      - Я не нахожу, чтобы этот умственный уровень так уж очень поднялся, возразила, наконец, Мари.
      - Вы не находите? - спросила Юлия, немного даже вспыхнув.
      - Он, кажется, совершенно такой же, как и был.
      - Но где ж он лучше? Он и в европейских литературах, я думаю, не лучше и не выше.
      Мари при этом слегка улыбнулась.
      - Все-таки он там, я думаю, поопытней и поискусней, - возразила она.
      - Я не знаю, - продолжала Юлия, все более и более краснея в лице, - за иностранными литературами я не слежу; но мне в нынешней нашей литературе по преимуществу дорого то, что в ней все эти насущные вопросы, которые душили и давили русскую жизнь, поднимаются и разрабатываются.
      - Что поднимаются - это правда, но чтоб разрабатывались - этого не видать; скорее же это делается в правительственных сферах, - проговорила Мари.
      - Ха-ха-ха! - захохотала Юлия. - Хороша разработка может быть между чиновниками!.. Нет уж, madame Эйсмонд, позвольте вам сказать: у меня у самой отец был чиновник и два брата теперь чиновниками - и я знаю, что это за господа, и вот вышла за моего мужа, потому что он хоть и служит, но он не чиновник, а человек!
      - Каковы, я думаю, чиновники в стране, таковы и литераторы, - уж нарочно, кажется, поддразнивала Юлию Мари.
      - Павел Михайлович! - воскликнула та, обращаясь к Вихрову. Поблагодарите вашу кузину за сравнение; она говорит, что вы, литератор, и какой-нибудь плутишка-чиновник - одно и то же!
      - Я не говорю о дарованиях и писателях; дарования во всех родах могут быть прекрасные и замечательные, но, собственно, масса и толпа литературная, я думаю, совершенно такая же, как и чиновничья.
      Юлия понять не могла, что такое говорит Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.
      - Прежде, когда вот он только что вступал еще в литературу, продолжала Мари, указывая глазами на Вихрова, - когда заниматься ею было не только что не очень выгодно, но даже не совсем безопасно, - тогда действительно являлись в литературе люди, которые имели истинное к ней призвание и которым было что сказать; но теперь, когда это дело начинает становиться почти спекуляцией, за него, конечно, взялось много господ неблаговидного свойства.
      - Но, madame Эйсмонд! - воскликнула Юлия. - Наша литература так еще молода, что она не могла предъявить таких грязных явлений, как это есть, может быть, на Западе.
      - То-то и есть, что и у нас начинает быть похуже еще западного! отвечала Мари: ее, по преимуществу, возмущал пошлый и бездарный тон тогдашних петербургских газет.
      Вихров слушал обеих дам с полуулыбкою, но Живин, напротив, весь был внимание: ему нравилось и то, что говорила жена, и то, что говорила Эйсмонд; но дамы, напротив, сильно не понравились друг другу, и Юлия даже по этому случаю имела маленькую ссору с мужем.
      - Что это за госпожа?.. - сказала она, пожимая плечами, когда они сели в экипаж, чтобы ехать домой.
      - Что за госпожа!.. Женщина, как видно, умная! - отвечал Живин.
      - Чем?.. Чем?.. - спросила резко Юлия. - Чтобы быть названной умною женщиной, надобно сказать что-нибудь умное.
      - Она неглупо и говорила, - возразил ей опять кротко муж.
      - Она мало что говорила неумно, но она подло говорила: для нее становой пристав и писатель - одно и то же. Эта госпожа, должно быть, страшная консерваторша; но, впрочем, что же и ожидать от жены какого-нибудь господина генерала; но главное - Вихров, Вихров тут меня удивляет, что он в ней нашел! - воскликнула Юлия, забыв от волнения даже сохранить поверенную тайну.
      Мари, в свою очередь, тоже не совсем благосклонно отзывалась об Живиной; сначала она, разумеется, ни слова не говорила, но когда Вихров с улыбкой спросил ее:
      - А как вам понравилась супруга моего приятеля?
      Он бы в настоящую минуту ни за что не признался Мари, что это была та самая девушка, о которой он когда-то писал, потому что Юлия показалась ему самому на этот раз просто противною.
      - Она, должно быть, ужасная провинциалка: у нее какой-то резкий тон, грубые манеры! - отвечала та.
      - И какую чепуху все высокопарную несет! - произнес Вихров.
      - Ну, да это-то уж бог с ней: все мы, женщины, обыкновенно мыслями страдаем; по крайней мере держала бы себя несколько поскромнее.
      Покуда шла таким образом жизнь в Воздвиженском, больше всех ею, как и надобно было ожидать, наслаждался Женичка. Он целые дни путешествовал с Симоновым по полям и по лугам. В Петербурге для укрепления мускулов его учили гимнастике, и он вздумал упражняться этой же гимнастикой и в деревне; нарисовал Симонову столб, на который лазят, лестницу, по которой всходят; Симонов сейчас же все это и устроил ему, и мало того: сам даже стал лазить с ним, но ноги у него были старческие, и потому он обрывался и падал. Особенно Женичку забавляло то, когда Симонов, подражая ему, лез на гладкий столб - и только заберется до половины, а там не удержится и начнет спускаться вниз. Женичка покатывался при этом со смеху; одно только маленькому шалуну не нравилось, что бочажок{397}, куда он ходил купаться, был очень уж мелок.
      - Симонушко, пойдем на озеро и там покупаемся! - сказал он ему однажды.
      - Нет, что там купаться - грязно да и тинисто очень, - возразил ему Симонов. - А вот лучше что!.. - продолжал старый запотройщик. - Ужо вечером выпроситесь у маменьки и у дяденьки на озеро - на лодке с острогой рыбу половить.
      - Ах, это отлично! Я сейчас же и попрошусь! - воскликнул Женичка и с разгоревшимися уже глазами побежал в горницу.
      - Дядя, мамаша! - кричал он. - Отпустите меня сегодня вечером с острогой рыбу ловить.
      - Что такое, с какой острогой? - спросила Мари, совершенно не поняв его просьбы.
      - Мы, мамаша, рыбы вам наловим, - толковал ей мальчик.
      Мари все-таки не понимала.
      - Это действительно довольно приятная охота, - принялся объяснять ей Вихров. - Едут по озеру в лодке, у которой на носу горит смола и освещает таким образом внутренность воды, в которой и видно, где стоит рыба в ней и спит; ее и бьют острогой.
      - Отпусти, мамаша! - приставал между тем к Мари ребенок.
      - Нет, одного тебя пустить неудобно, - возразил ему Вихров, - потому что все-таки будешь ночью один на воде.
      - Но я, дядя, с Симоновым поеду.
      - Все это я знаю; но вот что, Мари, не поехать ли и нам тоже с ними? проговорил Вихров; ему очень улыбалась мысль проехать с ней по озеру в темную ночь.
      - Хорошо, - отвечала она.
      - Ну, поди же и позови сюда Симонова, - сказал Вихров Женичке.
      Тот благим матом побежал и привел с собой за руку старого воина.
      - Вот видишь что... - обратился к тому Вихров, - пойди и найми ты нам лодку большую, широкую: мы хотим сегодня поохотиться с острогой.
      - Теперь отличное время-с, самое настоящее! - подхватил с удовольствием Симонов.
      - Ну, так ступай!
      - Слушаю-с! - отвечал Симонов и проворно ушел.
      Женичка выпросился вместе с ним на озеро и побежал за ним.
      Вихров и Мари снова остались вдвоем.
      Героя моего последнее время сжигало нестерпимое желание сказать Мари о своих чувствах; в настоящую минуту, например, он сидел против нее - и с каким бы восторгом бросился перед ней, обнял бы ее колени, а между тем он принужден был сидеть в скромнейшей и приличнейшей позе и вести холодный, родственный разговор, - все это начинало уж казаться ему просто глупым: "Хоть пьяну бы, что ли, напиться, - думал он, - чтобы посмелее быть!"
      Женичка, впрочем, вскоре возвратился и объявил, что все было нанято, и только оставалось желать, чтобы это несносное солнце поскорее садилось; но вот и оно село. У крыльца стояла уже коляска парою; в нее сели Женичка, Вихров и Мари, а Симонов поместился на козлах. Сей почтенный воин выбрал самое сухое место, чтобы господам выйти и сесть в лодку, которая оказалась широчайшею, длиннейшею и даже крашеною. Лодочник стоял на носу. Вихров сел управлять рулем. Мари очень боялась, когда она вошла в лодку - и та закачалась.
      - Да садитесь около меня, рядом со мной, - сказал ей Вихров.
      Мари села. Лавочка была не совсем длинная и просторная, так что Мари совсем прижалась к Вихрову, но все-таки боялась.
      - Погодите, я стану вас поддерживать, - сказал он и взял ее легонько за талию.
      Однако Мари все еще боялась.
      - Ну, дайте и руку вашу.
      Мари подала и руку.
      Женичка, как только вскочил в лодку, сейчас же убежал к лодочнику и стал с любопытством смотреть, как тот разводил на носу огонь. Симонов, обернувшись спиной к Вихрову и Мари, сел грести. Лодка тронулась.
      Мрак уже совершенно наполнил воздух; на носу лодки горело довольно большое пламя смолы.
      - Мамаша, в воде все видно! - кричал Женичка, смотря в воду. - Вот, мамаша, трава какая большая! А это, мамаша, рак, должно быть?
      - Это рак, - подтвердил лодочник. - Тише, барин, не кричите, - прибавил он вполголоса, - это щука, надо быть, стоит!.. Какая матерая - черт!
      - Мне ее и колотить? - спросил мальчик шепотом.
      - Нет, уж я лучше, а то она у вас увернется, - проговорил лодочник и мгновенно опустил острогу вниз.
      Щука сейчас же очутилась после того на поверхности воды; Симонов поймал ее руками; Женичка вырвал ее у него и, едва удерживая в своих ручонках скользкую рыбу, побежал к матери.
      - Мамаша, смотрите, какая щука! - кричал он.
      - Хорошо! - отвечала ему мать почему-то сильно сконфуженным голосом.
      Женичка опять ушел на нос. Ночь все больше и больше воцарялась: небо хоть было и чисто, но темно, и только звезды блистали местами.
      Мари находилась почти что в объятиях Вихрова.
      - Ангел мой, вы мне ни разу еще не повторили того, о чем писали, шептал он ей.
      - Я?.. - говорила Мари, отворачиваясь от него.
      - Да!.. Но теперь, по крайней мере, скажите, что любите меня! продолжал Вихров.
      - А что же? Неужели ты не видишь этого? - отвечала Мари и сама трепетала всем телом.
      Вихров крепко прижал ее к себе. Он только и видел пред собою ее белое лицо, окаймленное черным кружевным вуалем.
      - Мамаша! Еще щука! - кричал ребенок с носа. - Дай, эту я ударю, выпросил он у лодочника острогу, ударил ею и не попал.
      - Вот, барин, и не попали, - сказал ему лодочник.
      - Ну, больше уж я не буду бить, ты бей! - сказал Женя и опять принялся глядеть внимательно в воду.
      Симонов стал веслом направлять лодку к другому месту. На корме между тем происходило неумолкаемое шептание.
      - Ты будешь меня любить вечно, всегда? - говорила Мари.
      - Я никого, кроме тебя, и не любил никогда, - отвечал Вихров.
      - Ну, смотри же; я на страшно тяжелый шаг для тебя решилась, ты, может быть, и не воображаешь, как для меня это трудно и мучительно...
      - Но неужели же, Мари, душить в себе всякое чувство - лучше? - шептал Вихров.
      - Почти что лучше! - отвечала она.
      Вихрову, наконец, все еще слабому после болезни, от озерной сырости сделалось немного и холодновато.
      - Однако не пора ли и домой, - я начинаю чувствовать дрожь, проговорил он.
      - Хорошо! - отвечала Мари.
      Она, кажется, не помнила, где она и что с ней происходит.
      - Домой! - крикнул Вихров Симонову.
      - Мало что-то нынче рыбы! - произнес тот.
      - Мало, - подтвердил и лодочник.
      - А сколько камушков в воде, - сказал Женичка, еще раз заглянув в воду, и вскоре затем все вышли на берег и, прежним порядком усевшись в экипаж, возвратились домой.
      Там их в зале ожидал самовар. Мари поспешила сесть около него. Она была бледна, как полотно. Вихров сел около нее. Женя принялся болтать и с жадностью есть с чаем сухари, а потом зазевал.
      - Я, мамаша, спать хочу, - попросил он уже сам.
      - Хорошо, - отвечала Мари с каким-то трепетом в голосе. - Пойдем, я велю тебя уложить, - прибавила она и пошла за ребенком.
      - Мари, вы еще вернетесь?.. Я спать не хочу! - крикнул ей Вихров.
      - Пожалуй... вернусь... - говорила, как бы не торопясь и раздумывая, Мари.
      - Я в кабинете буду вас ожидать, - продолжал Вихров.
      - Хорошо, - отвечала опять неторопливо Мари и через несколько времени какой-то робкой походкой прошла в кабинет.
      IX
      ОТЪЕЗД МАРИ И СУДЬБА ИВАНА
      Точно по огню для Вихрова пробежали эти два-три месяца, которые он провел потом в Воздвиженском с Мари: он с восторгом смотрел на нее, когда они поутру сходились чай пить; с восторгом видел, как она, точно настоящая хозяйка, за обедом разливала горячее; с восторгом и подолгу взглядывал на нее, играя с ней по вечерам в карты. Самое лицо ее казалось ему окруженным каким-то блестящим ореолом. Мари, в свою очередь, кажется, точно то же самое чувствовала в отношении его. Как величайшую тягость, они оба вспоминали, что им еще надо съездить к Живиным и отплатить им визит, потому что Юлия Ардальоновна, бывши в Воздвиженском, прямо объяснила, что насколько она была у Вихрова, настолько и у m-me Эйсмонд.
      В одно утро, наконец, Вихров и Мари поехали к ним вдвоем в коляске. Герой мой и тут, глядя на Мари, утопал в восторге - и она с какой-то неудержимой любовью глядела на него.
      Юлия Ардальоновна обрадовалась приезду m-me Эйсмонд, потому что он удовлетворил ее самолюбие. Что же касается до самого Живина, то он пришел в несказанный восторг, увидев у себя в доме Вихрова.
      - Ты ведь у меня, у женатого, еще в первый раз, посмотри мое помещение, - сказал он и повел приятеля показывать ему довольно нарядно убранную половину их.
      - Что ж, и отлично! Ты, значит, теперь у пристани.
      - Да, слава богу, - отвечал Живин почти набожным тоном. - А ты у этой барыни - не у пристани? - прибавил он не совсем смело и с усмешкой.
      - О, вздор какой! - произнес с неудовольствием Вихров и поспешил возвратиться в гостиную к дамам.
      Ему уж и скучно стало без Мари и опять захотелось смотреть на нее. Мари тоже, хоть на мгновение, но беспрестанно взглядывала на ту дверь, в которую он ушел. Вихров, войдя в гостиную, будто случайно сел около Мари - и она сейчас же поблагодарила его за то взором, хоть и разговаривала в это время очень внимательно с Юлией. От той, конечно, не скрылись все эти переглядывания - и досада невольно закралась в ее душу; ее, главное, удивляло - что могло так пленить Вихрова в Мари. Она в ней только и видела одно достоинство, что та одевалась прекрасно; но это чисто зависело от модистки, а не от каких-нибудь личных достоинств женщины. Под влиянием этих почти невольных ощущений ей захотелось немножко посмеяться над Вихровым.
      - Вы, Павел Михайлович, - отнеслась она к нему, - решительно не стареетесь: прежде вы были какой-то хандрющий, скучающий, а теперь, напротив, как будто бы одушевлены чем-то.
      Вихров посмотрел на нее сердито: он думал, что она хочет выдать тайну его, и обозлился на нее.
      - А вы так, наоборот, стареетесь очень, - проговорил он.
      - Почему же вы это заключаете? - спросила Юлия, покраснев в лице.
      - Потому что болтушкой становитесь, - сказал он.
      - Ах, как это хорошо, какой милый комплимент я от вас получила! воскликнула, в свою очередь, обозлившаяся Юлия.
      Гости потом еще весьма недолгое время просидели у Живиных; сначала Мари взглянула на Вихрова, тот понял ее - и они сейчас же поднялись. При прощании, когда Живин говорил Вихрову, что он на днях же будет в Воздвиженском, Юлия молчала как рыба.
      - Я до того, кажется, теперь дошла, - начала Мари, когда они поехали, что решительно никого не могу видеть из посторонних.
      - Да и я тоже, - подхватил Вихров, - и бог знает, когда любовь сильней властвует человеком: в лета ли его юности, или в возрасте, клонящемся уже к старости, - вряд ли не в последнем случае.
      - Ты думаешь? - спросила Мари.
      - Более чем думаю, уверен в том, - подхватил Вихров.
      - Дай-то бог! - сказала Мари.
      Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь дом укладывался спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях к Груше.
      - Зачем же эти отношения существовали, если, по твоим словам, ты в это время любил другую женщину? - спросила Мари с некоторым укором.
      - Но разве иначе могло быть?.. Могло быть иначе?.. - спрашивал, в свою очередь, Вихров.
      - Да, но ты только сильно уж очень поражен был смертью этой девочки.
      - Очень естественно: это не то, что обыкновенная смерть случилась, а вдруг как бы громом она меня поразила.
      - А если бы этой смерти не последовало, и перед вами очутилось бы две женщины, - вам бы неловко было! - заметила не без лукавства Мари.
      - Очень бы; но что ж делать? С сердцем не совладаешь!.. Нельзя же было чисто для чувственных отношений побороть в себе нравственную привязанность.
      Мари на это с удовольствием улыбнулась ему.
      - А что, скажи, кроме меня и мужа, ты никого не любила? - спросил ее однажды Вихров.
      - Господи боже мой, - как тебе не грех и делать мне подобный вопрос? Если бы я кого-нибудь любила, я бы его и любила! - отвечала Мари несколько даже обиженным голосом.
      - А мужа ты давно разлюбила? - продолжал Вихров.
      - Разумеется, не со вчерашнего дня, - сказала с грустною усмешкою Мари.
      - Мне, признаюсь, - как ты там ни объясняй, что он был кавказский герой, - всегда казалось и будет казаться непонятным, за что ты в него влюбилась.
      - Очень просто, тогда военные были в моде; на меня - девочку - это и подействовало; кроме того, все говорили, что у него сердце прекрасное.
      - Все это совершенно справедливо, но ведь он глуп ужасно.
      - Нет, он не то, что глуп, но он не образован настоящим образом, - а этого до свадьбы я никак не могла заметить, потому что он держал себя всегда сдержанно, прекрасно танцевал, говорил по-французски; потом-то уж поняла, что этого мало - и у нас что вышло: то, что он любил и чему симпатизировал, это еще я понимала, но он уже мне никогда и ни в чем не сочувствовал, - и я не знаю, сколько я способов изобретала, чтобы помирить как-нибудь наши взгляды. Но, чтобы заставить его смотреть на вещи, как я смотрела, его просто надобно было учить; а чтобы я смотрела по его, мне нужно было... хвастливо даже сказать... поглупеть, опошлеть, разучиться всему, чему меня учили - и, видит бог, я тысячу раз проклинала это образование, которое дали мне... Зачем оно мне?.. Оно изломало только мою жизнь!
      - А скажите, ангел мой, зачем вы тогда вдруг так неожиданно уехали из Москвы за границу? - спросил Вихров.
      - От тебя бежала, - отвечала Мари, - и что я там вынесла - ужас! Ничто не занимает, все противно - и одна только мысль, что я тебя никогда больше не увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала - и тоже в один день собралась и вернулась в Петербург и стала разыскивать тебя: посылала в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе: он каким-то ангелом-благовестником показался мне... Я сейчас же написала к тебе...
      - А я к вам!..
      - А ты ко мне, да еще и с сочинением своим, которое окончательно помутило мне голову.
      - Однако вы на мое последнее и решительное письмо довольно долго не изволили отвечать.
      - Легко ли мне было отвечать на него?.. Я недели две была как сумасшедшая; отказаться от этого счастья - не хватило у меня сил; идти же на него - надобно было забыть, что я жена живого мужа, мать детей. Женщинам, хоть сколько-нибудь понимающим свой долг, не легко на подобный поступок решиться!.. Нужно очень любить человека и очень ему верить, для кого это делаешь...
      Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари.
      Но счастья вечного нет на земле: в сентябре месяце получено, наконец, было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню.
      "Милая Машурочка!
      "Я три раза ранен - и вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я думаю выехать в Петербург, куда и тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика. Севастополь наш сдан!.. Ни раны, ни увечья нас, оставшихся в живых, ни кости падших братии наших, ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, - ничто не помогло, и все пошло к черту... Нашего милого капитана не то, что убили, а разорвали, кажется, на десять частей. Он являл чудеса храбрости: солдаты обыкновенно стаскивали его с батарей, потому что он до тех пор разговаривал с неприятелем пушкою, что портил даже орудие, - мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат".
      Прочитав это письмо, Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на колени, начала вдруг истерически рыдать.
      - Что такое с вами? - спросил Вихров и поспешил ей подать воды.
      - Нет, не надо! - отвечала Мари, отстраняя от себя стакан. - Прочти вот лучше! - прибавила она и подала ему письмо мужа.
      Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло.
      - Что ж вас так особенно уж напугало? - произнес он не без едкости. Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось.
      - Ах, не это меня встревожило! - воскликнула Мари.
      - Но что же такое, - я уж и не понимаю, - сказал Вихров.
      - То, что я должна ехать и встретиться с ним, - произнесла Мари, наконец с тобой придется расстаться.
      - Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, - возразил Вихров.
      - Нет, Поль, пощади меня! - воскликнула Мари. - Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец - оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям... Я не могу вообразить себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!.. - повторяла несколько раз Мари.
      Эти слова ее очень огорчили Вихрова.
      - Что же я тут буду делать один, - я с ума сойду! - проговорил он почти отчаянным голосом.
      - Но это недолго, друг ты мой, может быть, какой-нибудь месяц, два, а потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал.
      - Во всяком случае, - продолжал Вихров, - я один без тебя здесь не останусь, - уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе.
      - Уезжай к Абрееву! - подтвердила и Мари. - А на меня ты не сердишься, что я этим письмом так встревожилась? - прибавила она уже ласково.
      - Нисколько... За что ж тут сердиться? - отвечал Вихров, но не совсем, по-видимому, искренно.
      - Нет, я знаю очень хорошо, что ты немножко сердишься и тебе это неприятно, но честью тебя заверяю, что тут, кроме чувства совести, ничего другого нет.
      - Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что ты - в высшей степени женщина честная!
      По расчету времени Мари можно было еще пробыть в Воздвиженском около недели; но напрасно мои влюбленные старались забыть все и предаться только счастью любви: мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту, так что Мари однажды сказала:
      - Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду!
      - Уезжай! - подтвердил и Вихров.
      В один из предпоследних дней отъезда Мари, к ней в комнату вошла с каким-то особенно таинственным видом ее горничная.
      - Вас приказчик Симонов желает видеть, - проговорила она.
      - Позови его сюда.
      Симонов вошел; лицо его было неспокойно.
      - Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, - начал он, показывая в сторону головой, - он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили... Он тоже воротиться сюда по глупости боится. "Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!.. Лучше позволили бы мне - я в солдаты продамся, меня покупают".
      - Пусть себе и продается - бог с ним! - отвечала Мари.
      - Да ведь бумагу тоже насчет этого ему надобно дать; я не смею теперь и доложить о том барину, как бы не встревожить их тем.
      - Хорошо, я, пожалуй, ему скажу, - проговорила Мари.
      - Сделайте милость! Вы все ведь умнее нашего сумеете это сказать, подхватил радостным голосом Симонов.
      - Сегодня же скажу, - отвечала Мари и в самом деле сейчас же пошла к Вихрову.
      - Ивана этого выпустили; он найден невинным, - начала она, - но он сам желает наказать себя и продается в солдаты; позволь ему это!
      - Бог с ним! - отвечал Вихров. - Пускай с собой делает, что хочет.
      - Ну, так надобно позвать Симонова, - произнесла Мари, но Симонов дожидался уже у двери и держал даже бумагу в руках.
      - Войди! - сказала Мари, увидев его.
      Симонов вошел.
      - Иван в солдаты желает уйти? - спросил его Вихров.
      - Да-с, очень, слезно меня просил о том, - отвечал Симонов.
      - Дай мне бумагу, я подпишу ему, - сказал Вихров.
      Симонов подал. Вихров подписал.
      - Так его на этой же неделе и ставить будут-с, - произнес Симонов.
      - Хоть сегодня же! - разрешил Вихров.
      Симонов ушел.
      Дня через два на главной улице маленького уездного городка произошли два события: во-первых, четверней на почтовых пронеслась карета Мари; Мари сидела в ней, несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе - то, что к зданию присутственных мест два нарядные мужика подвели нарядного Ивана.