- И это справедливо, - подтвердил Вихров, - злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться - и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает... Но кто ж тебе все это рассказывал? - прибавил он, обращая с радушием свое лицо к Груне.
      - Да тут старушка, барин, к нам одна в Воздвиженское ходила: умная этакая, начетчица!.. Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад - всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там. "Что ж, говорит, господи, ты покинул меня?" - "А то, говорит, что ты своим умом выходи!" Соломон и стал проситься у сатаны. Тот говорит: "Хорошо, поклонись только мне!" Что делать царю Соломону? Он, однако, день - другой подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, - и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что царь Соломон сатане поклонился... Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: "Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!.." Это он как два-то дни думал и нарисовал себе на ногтю образ Спасителя.
      Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.
      - Что, барин, видно, это неправда? - спросила она.
      Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.
      - Ну, а сама как ты думаешь: правда это или нет? - спросил он ее, в свою очередь.
      - Мне-то, барин, сумнительно, - отвечала Груша, - что, неужели в аду-то кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.
      - Это не то что он образ нарисовал, - объяснял ей Вихров, - он в мыслях своих только имел Христа, когда кланялся сатане.
      - Так, так!.. - подхватила радостно Груша. - Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно дело, а думаем совсем другое.
      - Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? - спросил ее Вихров.
      - Да вот, барин, хотя бы то, - отвечала Груша, немного покраснев, - вот как вы, пока в деревне жили, заставите бывало меня что-нибудь делать - я и делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого.
      - Про что ж ты думаешь?
      - А про то, барин (и лицо Груни при этом зарделось, как маков цвет), что я люблю вас очень!
      - Вот какая ты! - проговорил Вихров.
      - Да, барин, очень вас люблю! - повторила еще раз Груша и потом, истощив, как видно, весь разговор о божественном, перешла и на другой предмет.
      - А что, барин, государь Николай Павлович{347} помер уж?
      - Помер.
      - Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич.
      - Александр Николаевич.
      - Он, говорят, добрый?
      - Очень.
      Груша, кажется, хотела еще что-то спросить, но в это время послышался звонок, затем говор и шум шагов.
      - Это, должно быть, Кнопов приехал, - проговорил Вихров.
      - Он и есть, надо быть, - медведь этакой! - сказала Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места.
      В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом:
      "Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя..."
      - Что это такое?.. От вечерни, что ли, вы? - спросил его Вихров, поднимаясь со своей постели.
      - Из дому-с! - отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как бы немного пряталась в темном углу.
      - Это, сударыня, куда вы ушли? Пожалуйте сюда и извольте садиться на ваше место! - проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела до его прихода.
      Груша очень конфузилась.
      - Да вы сами-то извольте садиться, - проговорила она.
      - Я-то сяду; ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица! - проговорил Петр Петрович.
      - Садись, Груша, ничего!.. - повторил ей и Вихров.
      Груша села, но все-таки продолжала конфузиться.
      Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул.
      - С вестями я-с, с большими!.. Нашего гонителя, мучителя скрыли, почеркнули... хе-хе-хе!.. - И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на всю комнату.
      - Какого же? Неужели губернатора нашего? - спросил Вихров и вспыхнул даже в лице от удовольствия.
      - Его самого-с! - подтвердил Петр Петрович.
      - Но каким же это образом случилось - и за что?
      - Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. "Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле..." Он всем и объяснил - и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, - нельзя ж подобного господина терпеть на службе, - и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его...
      Ко всему этому рассказу Груша внимательнейшим образом прислушивалась.
      - Ну, слава тебе, господи! - сказала она и даже перекрестилась при этом: из разных отрывочных слов барина она очень хорошо понимала своим любящим сердцем, какой злодей был губернатор для Вихрова.
      - Но знает ли он об своей участи? - спросил тот Петра Петровича.
      - Знает - как же! Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым - сидят оба, плачут, муж и жена, - ей-богу!.. "Что это, - я говорю невиннейшим, знаете, голосом, - Ивана-то Алексеевича вытурили, говорят, из службы?" - "Да, говорит, он не хочет больше служить и переезжает в Москву". - "Как же, говорю, вы без него скучать будете - и вы бы переезжали с ним в Москву". "У нас, говорит, состояния нет на то!" - "Что ж, говорю, вашему супругу там бы место найти; вот, говорю, отличнейшая там должность открылась: две с половиной тысячи жалованья, мундир 5-го класса, стеречь Минина и Пожарского, чтоб не украли!" - "Ах, говорит, от кого же это зависит?" - "Кажется, говорю, от обер-полицеймейстера". Поверили, дурачье этакое!
      - Как-то мое дело теперь повернется - интересно!.. - произнес Вихров, видимо, больше занятый своими мыслями, чем рассказом Кнопова. - Я уж подал жалобу в сенат.
      - Повернется непременно в вашу пользу. На место Мохова, говорят, сюда будет назначен этот Абреев - приятель ваш.
      - Неужели? - воскликнул Вихров с явным удовольствием.
      - Он, говорят, непременно.
      - Груша, слышишь: барин твой прежний будет сюда назначен губернатором.
      - Слышу, да-с! - отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего уж рада была тому, что прежнего-то злодея сменили.
      - Абреев - человек отличнейший, честный, свободномыслящий, - говорил Вихров.
      - Так мне и Митрий Митрич пишет: "Человек, говорит, очень хороший и воспитанный".
      - Но скажите, пожалуйста, что же Захаревские делают в Петербурге?.. Ни один из них мне ни строчки, ни звука не пишет, - продолжал Вихров, видимо, повеселевший и разговорившийся.
      - Да старший-то, слышно, в Петербурге и останется; давно уж ему тоже хотелось туда: все здесь ниже своего ума находил; а младший, говорят, дело какое-то торговое берет, - продуфь ведь малый!..
      В это время послышался в передней снова звонок.
      - Видно, еще кто-то приехал! - проговорила Груша и проворно вышла, чтобы посмотреть, кто.
      Вскоре она возвратилась, но лицо ее было далеко не так весело, как было оно за несколько минут.
      - Это письмо к вам-с, - сказала она заметно сухим тоном. - От Марьи Николаевны, надо быть, - прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах. Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо.
      Вихров дрожащими руками распечатал письмо Мари и начал его читать.
      Мари писала:
      "Наконец бог мне помог сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему в сенате я просила нескольких сенаторов и рассказала им все до подробности; оно уже решено теперь, и тебя велено освободить от суда. По случаю войны здесь все в ужасной агитации - и ты знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост - и поэтому к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или о чем-нибудь попросить его; муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим - и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя. Генерал мой сперва от этого немножко поморщился; но я ему втолковала, что это он сделает истинно доброе дело. Он убедился этим, попросил министра, - и, чрез ходатайство того, тебе разрешено выйти в отставку и жить в деревне; о большем пока я еще и не хлопотала, потому что, как только муж уедет в Севастополь, я сейчас же еду в имение наше и увижусь с тобою в твоем Воздвиженском. Мне иногда казалось, что ты, смотря на мою жизнь, как будто бы спрашивал взглядом твоим: за что я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце? История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, - голова моя закружилась - и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца. В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, - но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался - и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать - это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически. Точно так же и тот ненавистный капитан, который так тебе не понравился тогда у нас на вечере. Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с собою, - и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год. Все это много помирило меня с ним за его дикие мнения. Нет сомнения, что он искреннейший патриот и любит Россию по-своему, как только умеет. До свиданья, друг мой!"
      - Нет, в один день и много уж получать столько счастья! - сказал Вихров, кладя письмо и ложась от душевного волнения на постель.
      - Что такое еще пишут? - спрашивал Петр Петрович.
      - Пишут, во-первых, - отвечал Вихров, растирая себе грудь, - что я от суда избавлен.
      Груша опять при этом тихонько перекрестилась.
      - И мне разрешено выйти в отставку и ехать в деревню.
      Груша вся как бы превратилась в слух.
      - И выходите сейчас же! Черт с ней, с этой службой! Я сам, вон, в предводители даже никогда не баллотировался, потому что все-таки надобно кланяться разным властям. Однако прощайте, - прибавил он, заметив, что у хозяина от сильного волнения слезы уж показывались на глазах.
      - Нет, Петр Петрович, вы должны у меня выпить бутылочку шампанского.
      - А сами вы будете пить со мной? - спросил тот.
      - Сам я не могу, - вы видите, я болен.
      - Ну-с, мой милый, у меня всегда было священнейшим правилом, что с друзьями пить сколько угодно, а одному - ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! - проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих больных ногах присел перед Грушей.
      - Adieu, mademoiselle, - сказал он.
      - Адье, мсье, - произнесла та, сама тоже приседая перед ним.
      Петр Петрович повернулся и молодцевато и явно модничая пошел в переднюю, где не допустил Грушу подать ему шинель, а сам ловко снял ее с вешалки и надел в рукава.
      - Поберегите ваши слабые силы для вашего слабого барина, - проговорил он нежным голосом Груше.
      - Слушаю-с! - отвечала та и, проводив гостя, сейчас же поспешила к Вихрову, который настоящим уже образом рыдал.
      Груша с испуганным лицом остановилась перед ним.
      Он взял ее за руку.
      - Что ж, мы, барин, и уедем отсюда? - спросила она.
      - Уедем, уедем, на следующей же неделе уедем! - отвечал он.
      Груша несколько времени как бы не решалась его о чем-то спросить.
      - Вы, барин, не вздумайте, - начала она и при этом побледнела даже от страха, - не вздумайте меня с обозом отправить отсюда.
      - Нет, как это возможно! - сказал Вихров.
      - Да-с, где вам этакому больному ехать одному - я за вами и похожу! сказала Груша, вся вспыхнув от радости.
      - И походишь! - говорил Вихров и слегка притянул ее к себе.
      Груша села на самый краешек постели и принялась нежными глазами глядеть на него.
      II
      СТАРЫЕ ЗНАКОМЫЕ
      Опять май, и опять Воздвиженское. Вихров сидел на балконе и любовался прелестными окрестностями. Он сегодня только приехал; здоровье его почти совершенно поправилось; никакая мать не могла бы так ухаживать за своим ребенком, как ухаживала за ним в дороге Груша. Чтобы не съел он чего-нибудь тяжелого, она сама приготовляла ему на станциях кушанья; сама своими слабыми ручонками стлала ему постель, сторожила его, как аргус{353}, когда он засыпал в экипаже, - и теперь, приехав в Воздвиженское, она, какая-то гордая, торжествующая, в свеженьком холстинковом платье, ходила по всему дому и распоряжалась.
      Перед Вихровым в это время стоял старик с седой бородой, в коротенькой черной поддевке и в солдатских, с высокими голенищами, сапогах. Это был Симонов. Вихров, как тогда посылали его на службу, сейчас же распорядился, чтобы отыскали Симонова, которого он сделал потом управляющим над всем своим имением. Теперь он, по крайней мере, с полчаса разговаривал с своим старым приятелем, и все их объяснение больше состояло в том, что они говорили друг другу нежности.
      - Никак бы я вас, Павел Михайлыч, не узнал, ей-богу! - говорил, почти с каким-то восторгом глядя на Вихрова, Симонов.
      - И тебя борода много изменила, - сказал ему тот.
      - Я бы ее, проклятую, - отвечал Симонов, - никогда и не отпустил: терпеть не могу этой мочалки; да бритву-то, дурак этакой, где-то затерял, а другую купить здесь, пожалуй, и не у кого.
      - Ну, я тебе свою подарю.
      - Благодарим покорно-с! - отвечал Симонов, усмехаясь.
      - И вообще, если у тебя чего нет, - продолжал Вихров, - или ты желаешь прибавки жалованья - скажи! Я исполню все твои желания.
      - Нет-с, что мне, слава богу, этого довольно. Я человек не то что семейный, а один, как перст, на всем свете есть!
      - Ну, а к должности управляющего привык уж?
      - Привык - ничего теперь!.. Народ только нынче ужасно балованный и ленивый стал. Я ведь, изволите знать, не то что человек бранчивый, а лето-то-летенское что у меня с ними греха бывает - и не замолишь, кажется, никогда этого перед богом.
      - Стало быть, столярничать-то, пожалуй, и лучше?
      - Да-с, покойнее.
      - А помнишь ли, как мы театр играли? - спросил Вихров.
      - Еще бы-с! У меня декорации эти самые и до сей поры живы.
      - Не может быть?
      - Живы-с и декорации и картина Всеволода Никандрыча, которую он рисовать изволил.
      - Покажи мне, пожалуйста, какую-нибудь декорацию, - сказал Вихров, желая посмотреть - что это такое было.
      - Я их с рамок-то срезал, на катках они у меня, - говорил Симонов, и через несколько минут бережно принес одну лесную декорацию и один передний подзор и развесил все это перед Вихровым.
      - Это вы вот и изволили рисовать, - сказал Симонов.
      - Да, я, - говорил тот, припоминая счастливую пору своего детства.
      - Я всю жизнь буду их беречь, - продолжал Симонов и, дав барину еще некоторое время полюбоваться своим прежним рисованием, принялся старательнейшим образом свертывать и декорацию и подзор.
      - Тут камердинер ваш прежний желает явиться к вам, - прибавил он с полуулыбкою.
      - Иван это?
      - Да-с.
      Вихров поморщился.
      - А что, как он вел себя в деревне?
      - Ничего-с, сначала было поленивался, все на печке лежал; но я тоже стал ему говорить, что другие дворовые обижаются: "Что, говорят, мы работаем, а он - нет!" Я, говорю, братец мой, поэтому месячины тебе выдавать не стану. Испугался этого, стал работать.
      - Но он, я думаю, ничего не умеет?
      - Малость самую-с! За сеном, за дровами, за водой когда съездит.
      - Но не пьянствовал ли он?
      - Пьянствовать-то, слава богу, не на что было... Платье, которым награжден был от вас, давно пропил; теперь уж в рубище крестьянском ходит... Со слезами на глазах просил меня, чтобы я доложил вам о нем.
      - Ну, приведи его.
      Симонов пошел и привел Ивана, который, в самом деле, был в рубище. Лицо у него сделалось как-то еще глупей и сердитей и как бы перекосилось совсем на сторону.
      Он, как вошел, так сейчас и поклонился Вихрову в ноги; того, разумеется, это взорвало.
      - Не унижайся, по крайней мере, до мерзости этакой! - воскликнул он.
      Но Иван, думая, что барин за что-нибудь за другое на него сердится, еще раз поклонился ему в ноги и встал потом в кроткой и смиренной позе.
      - Как же это ты на меня что-то такое доносить хотел? - сказал Вихров, отворачиваясь от него. Ему противно было даже видеть его.
      - Виноват-с, - отвечал Иван глухим голосом.
      - Так-таки и думал донести?
      - Да-с.
      Иван, видно, решился сделать самое откровенное признание.
      Вихров пожал только плечами.
      "Стоило ли сердиться на подобного человека?!" - подумал он.
      - Ты это хотел мне мстить за то, что Груша не идет за тебя замуж?
      - Да-с, - отвечал и на это Иван.
      - Ну, вот видишь ли: если ты осмелишься адресоваться к ней с какими-нибудь разговорами или грубостью, то уж не пеняй на меня!
      - Как возможно-с теперь мне к Аграфене Яковлевне с разговором каким идти! - сказал Иван, плутовато поднимая и опуская глаза. - В горнице только позвольте мне служить; я к работе человек непривычный.
      - То есть тебе здесь спать, ничего не делать будет удобнее, - заметил Вихров, - но за мною ходить не трудись, потому что за мною будет ходить мальчик Миша.
      - Слушаю-с, - отвечал Иван. - Только ведь у меня платья никакого нет, прибавил он как бы несколько уж и обиженным голосом.
      - Знаю - и то знаю, что ты все пропил, - произнес Вихров.
      - Я не пропил, а износил его... Мне ничего с той поры выдаваемо не было, - проговорил Ванька.
      - Как не было? Кафтан и полушубок тебе дали, как и прочим, - уличил его Симонов.
      - Я-с не про полушубок говорю-с, - отвечал ему Иван кротко и даже с прибавлением с.
      - Ну, хорошо, сошьют все - ступай!
      Иван ушел, но Симонов еще не уходил.
      - Барин там-с из города, - начал он, - господин Живин, как слух прошел, что вы пожалуете в деревню, раз пять к нам в Воздвиженское заезжал и все наказывал: "Как ваш барин, говорит, приедет, беспременно дайте мне знать сейчас!" - прикажете или нет послать?
      - Разумеется, пошли - и пускай приезжает, когда только хочет: я очень рад буду его видеть.
      Вошла Груша; как-то мило, но немножко уж гордо склонив свою головку набок, она проговорила:
      - Старушка Алена Сергеевна пришла к вам-с.
      - Ах, это жена Макара Григорьева, - позови ее! - сказал Вихров.
      Груша ушла, и через несколько минут робкими и негромкими шагами на балкон вошла старая-престарая старушка, с сморщенным лицом и с слезливыми глазами. Как водится, она сейчас же подошла к барину и взяла было его за руку, чтобы поцеловать, но он решительно не дал ей того сделать; одета Алена Сергеевна была по-прежнему щепетильнейшим образом, но вся в черном. Супруг ее, Макар Григорьич, с полгода перед тем только умер в Москве.
      - Умер наш с тобой Макар Григорьич! - сказал ей Вихров, уже получивший о том известие.
      - Да-с, батюшка, изволил скончаться! - отвечала Алена Сергеевна и затем, громко простонав, склонила в землю, как бы в сильнейшей печали, свое старушечье лицо.
      - Ты у него в Москве последнее время жила?
      - Да-с, приказал мне прибыть к нему; почесть уж и с постельки не поднимался при мне, все вода-то ему к сердцу приливала, а все, судырь, печаловался и кручинился об вас.
      - Знаю это я; этакого друга мне, может быть, и не нажить больше в жизни, - проговорил Вихров; и у него слезы навернулись при этом на глазах.
      - Все со мной разговаривал: "Аленушка, говорит, что это у нас с барином-то случилось?" У нас, батюшка, извините на том, слухи были, что аки бы начальство на вас за что-то разгневалось, и он все добивался, за что это на вас начальство рассердилось. "Напиши, говорит, дура, в деревню и узнай о том!" Ну, а я где... умею ли писать?
      - А жить тебе теперь есть чем, оставил он тебе что-нибудь в наследство? - спросил ее Вихров.
      - Ну, батюшка, известно, какое уж у нас, мужиков, наследство!
      Симонов, сбиравшийся было совсем уйти, при этих словах Алены Сергеевны как бы невольно приостановился и покачал только головой.
      - Не гневи бога, старуха, не гневи! - произнес он укоряющим голосом. Кубышку порядочную оставил он тебе.
      - Ну, да я, батюшка, и не жалуюся никому, - отвечала Алена Сергеевна, снова потупляя с грустью лицо свое.
      - Еще бы жаловаться-то тебе! - произнес Симонов, уже уходя.
      Вихров еще несколько времени потолковал с Аленой Сергеевной, расспросил ее - на каком кладбище похоронен Макар Григорьев, дал ей денег на поминовение об нем и, наконец, позвал Грушу и велел ей, чтобы она напоила Алену Сергеевну чаем.
      - У меня уж самовар готов про них, - отвечала та бойко и повела Алену Сергеевну к себе в кафишенскую{357}, где они втроем, то есть Груша, старая ключница и Алена Сергеевна, уселись распивать чай. Вихров, перешедший вскоре после того с балкона в наугольную, невольно прислушался к их разговору. Слов он, собственно, не слыхал, а слышал только, что они беспрестанно чичикали, как кузнечики какие; видел он потом, как Груша, вся красненькая от выпитого чаю, прошла в буфет и принесла для Алены Сергеевны водочки, также поднесла рюмочку и старой ключнице. Затем они стали прощаться. Вихров слышал, как они целовались и как Алена Сергеевна упрашивала: "Сделайте милость, посетите мою вдовью келью!" - "Непременно буду-с!" - отвечал ей на это молодой голос Груни.
      Часов в шесть вечера, когда Вихров, соснув, вышел опять на балкон, к нему приехал Живин.
      - Где он, друг мой любезный? - говорил он, входя почему-то с необыкновенною живостью; затем крепко обнял и поцеловал Вихрова, который при этом почувствовал, что к нему на щеку упала как бы слеза из глаз Живина.
      - Ну вот, очень рад, - говорил тот, усаживаясь, наконец, на стул против Вихрова, - очень рад, что ты приехал сюда к нам цел и невредим; но, однако, брат, похудел же ты и постарел! - прибавил он, всматриваясь в лицо Вихрова.
      - Что делать! - отвечал тот, и сам, в свою очередь, тоже всмотрелся в приятеля. - Но ты, напротив, помолодел и какой-то франт стал! - прибавил он.
      - Еще бы не франт! - отвечал Живин.
      Он, в самом деле, был даже завитый, напомаженный и надушенный, в коротенькой, с явной претензией на моду, жакетке, в пестрых летних брючках и лакированных ботинках на пуговицах.
      - Что же ты - или женился, или жениться собираешься? - говорил Вихров.
      - Женюсь, женюсь, отчего ж нам и не жениться? - отвечал Живин несколько уже сконфуженным голосом.
      - Но на ком же это? - спросил Вихров.
      - На mademoiselle Захаревской... На Юлии Ардальоновне, - говорил с какими-то перерывами Живин.
      - Вот как! - невольно воскликнул Вихров. - Но как же и каким образом это случилось?
      - Случилось это, - отвечал Живин, встав уже со своего стула и зашагав по балкону... - возвратилась она от братьев, я пришел, разумеется, к ним, чтобы наведаться об тебе; она, знаешь, так это ласково и любезно приняла меня, что я, разумеется, стал у них часто бывать, а там... слово за слово, ну, и натопленную печь раскалить опять нетрудно, - в сердчишке-то у меня опять прежний пламень вспыхнул, - она тоже, вижу, ничего: приемлет благосклонно разные мои ей заявления; я подумал: "Что, мол, такое?!" пришел раз домой и накатал ей длиннейшее письмо: так и так, желаю получить вашу руку и сердце; ну, и получил теперь все оное!
      - И отлично это! - подхватил Вихров. - Она девушка славная, я успел ее хорошо узнать.
      - Ну да, ведь вы больше году в одном городе жили, - сказал Живин опять несколько сконфуженным голосом.
      - В одном доме даже жили.
      - Может быть, она даже влюблена в тебя была? - подхватил Живин опять тем же сконфуженным голосом.
      - Никак она не могла быть в меня влюблена, - успокоил его Вихров, потому что она постоянно видела меня занятого другого рода привязанностью.
      - А что же, и там разве были?
      - Разумеется, были, - отвечал Вихров.
      Живин опять после этого повеселел совершенно.
      - Я тут, братец, рассуждаю таким образом, - продолжал он, - я - человек не блестящий, не богач, а потому Юлии Ардальоновне идти за меня из-за каких-нибудь целей не для чего - и если идет она, так чисто по душевному своему расположению.
      - Конечно, - подтверждал Вихров, хоть в душе и посмеялся несколько простодушию приятеля.
      - Разные здешние теперь сплетники говорят, - продолжал тот, - что она старая дева и рада за кого-нибудь выйти замуж; ну, и прекрасно, я и на старой деве этакой сочту женитьбу для себя за великое счастье.
      - Что ж она за старая! - возразил Вихров, а сам с собой продолжал думать: "Нет, и не поэтому она идет за тебя".
      - Но, впрочем, все это вздор, - говорил Живин, - главное, теперь я непременно желаю, чтобы ты был шафером у меня на свадьбе.
      - Но, любезный друг, я еще болен и не совершенно оправился.
      - Ни-ни-ни! - воскликнул Живин. - И не думай отговариваться! А так как свадьба моя в воскресенье, так не угодно ли вам пожаловать ко мне в субботу - и вместе поедем на девичник. Надеюсь, что ты не потяготишься разделить со мной это, может быть, первое еще счастливое для меня дело в жизни?! заключил Живин с чувством.
      - Конечно, уж если ты так желаешь этого! - отвечал Вихров.
      Живин поцеловал его еще раз и вскоре за тем уехал к своей нареченной.
      Вихров, оставшись один, по случаю разговора о m-lle Захаревской невольно вспомнил свою жизнь в губернском городе и свою служебную деятельность. Какой это суровый, и мрачный, и тяжелый подвиг в жизни его был! "В России нельзя честно служить!" - подумал он - и в мыслях своих представил себе молодого человека с волей, с характером, с страшным честолюбием, который решился служить, но только честно, и все-таки в конце концов будет сломлен. На эту тему у него сейчас же целый роман образовался в голове. Фигура придуманного им молодого человека так живо нарисовалась в его воображении, что он пошел в кабинет и сейчас же описал ее. Он чувствовал, что каждое слово, которое говорил описываемый им молодой человек, сталью крепкой отзывалось; но в то же время Вихров с удовольствием помышлял, что и этой силы недостанет сделать что-нибудь честное в службе при нынешнем ее порядке.
      Груша, видевшая, что барин часа четыре уже сидит и пишет, вошла к нему.
      - Павел Михайлыч, будет вам сегодня писать, вы и без того с дороги устали! - сказала она.
      - И то устал, - отвечал он, вставая и, в самом деле, чувствуя даже нервную дрожь.
      - Ложитесь-ка лучше баиньки, с богом! - прибавила она и сама уложила его в постель, аккуратно укутала одеялом и потихоньку ушла.
      Притворив совсем дверь в спальную, она, впрочем, некоторое время оставалась тут и прислушивалась.
      - Слава богу, уснул, кажется! - проговорила она, наконец, шепотом - и на цыпочках ушла в свою светленькую и чистенькую комнатку около кафишенской.
      III
      СВАДЬБА ЖИВИНА
      С самого начала своей болезни Вихров не одевался в свое парадное платье и теперь, когда в первый раз надел фрак и посмотрелся в зеркало, так даже испугался, до того показался худ и бледен самому себе, а на висках явно виднелись и серебрились седины; слаб он был еще до того, что у него ноги даже дрожали; но, как бы то ни было, на свадьбу он все-таки поехал: его очень интересовало посмотреть, как его встретит и как отнесется к нему Юлия.
      Девичники в то время в уездных городках справлялись еще с некоторою торжественностью. Обыкновенно к невесте съезжались все ее подружки с тем, чтобы повеселиться с ней в последний раз; жених привозил им конфет, которыми как бы хотел выкупить у них свою невесту. Добродушный и блаженствующий Живин накупил, разумеется, целый воз конфет и, сверх того, еще огромные букеты цветов для невесты и всех ее подруг и вздумал было возложить всю эту ношу на Вихрова, но тот решительно отказался.
      - Убирайся ты, понесу ли я эту дрянь?! - сказал тот ему прямо.
      - Экий ленивец какой, экий лентяй! - укорял его Живин и - делать нечего - велел нести за собою лакею.
      Приехали они на Вихрова лошадях и в его экипаже, которые, по милости Симонова, были по-прежнему в отличнейшем порядке. Барышни-девицы были все уже налицо у Юлии, и между всеми ими только и вертелся один кавалер, шафер Юлии, молоденький отпускной офицерик, самым развязным образом любезничавший со всеми барышнями.
      Войдя за Живиным, Вихров прямо подошел к невесте.
      - Здравствуйте, Павел Михайлыч! - воскликнула та, явно вспыхнув и с видимою поспешностью поздоровавшись с женихом.
      - Поздравляю вас! - произнес тот в ответ ей.
      - Да, благодарю вас, - проговорила Юлия и опять так же поспешно.
      - Павел Михайлыч, здравствуйте! - раздался в это время из-за угла другой голос.
      Вихров обернулся: это говорила m-lle Прыхина. Она тоже заметно как-то осунулась и как-то почернела, и лицо ее сделалось несколько похожим на топор.